Русское издание последней работы Веры Тольц, вышедшей в издательстве Оксфордского университета два года назад, продолжает известную серию издательства «Новое литературное обозрение» - «История науки», в которой ранее вышли труды Ф. Рингера, М. Могильнер и коллективное исследование «Русские профессора», предпринятое Е. Вишленковой, Р. Галиуллиной и К. Ильиной.
В центре внимания – деятельность представителей петербургской школы востоковедения, решающую роль в становлении которой сыграл барон В.Р. Розен (1849 – 1908), и школа достигла расцвета трудами его учеников – В.В. Бартольда (1869 – 1930), Н.Я. Марра (1864 – 1934), С.Ф. Ольденбурга (1863 – 1934) и Ф.И. Щербатского (1866 – 1942). Труды и организаторская активность названных ученых и их учеников и коллег рассматриваются в свете вопроса о том, как воспринимался ими «Восток», и каким образом и в какой степени востоковедческая элита влияла на политику в отношении «собственного Востока» Российской империи.
В первую очередь исследовательница отмечает, что для всех представителей этого научного направления было свойственно понимание конструктивного характера понятия «Восток» и тяготение к его пересмотру. Данный вывод в целом укладывается в современное состояние исследований – после взлета «конструктивистского подхода» к проблеме идентичности на данный момент произошел практически полный отказ от противопоставления ему «примордиалистского» видения и всевозможных «нативистских» концепций – поскольку при обращении к конкретному материалу мы каждый раз сталкиваемся с пониманием «конструктивного» характера – следовательно, речь следует вести скорее уже о способах конструирования и о том, что выступает в качестве (зачастую неявных) предпосылок, на основании которых осуществляется конструирование идентичностей. Несколько сомнительным выглядит постоянное сопоставление взглядов отечественных востоковедов с позицией Эдварда Саида, нашедшей свое отражение в таких трудах исследователя, как «Ориентализм» и «Культура и империализм». Хотя В. Тольц избегает жестких формулировок, однако концепция «ориентализма» присутствует в качестве неизменного фона, а исследовательница регулярно демонстрирует близость тех или иных позиций рассматриваемых авторов ко взглядам Саида и его последователей.
Если в аспекте истории идей подобное сопоставление оказывается продуктивным – так, Тольц, в частности, демонстрирует опосредованное (через арабских ученых, получивших образование в Советском Союзе) влияние на Саида взглядов российских востоковедов, – то в плане «предвосхищения», «тематического опережения» эти выводы выглядят несколько натянутыми, а от более жестких оценок спасает только общая «размытость» изложения в данном аспекте. Сама Тольц отмечает аналогичные суждения в рамках немецкого востоковедения тех же лет – и, по нашему мнению, чрезмерно сближать их с Саидовской концепцией неправомерно, поскольку в обоих случаях это остается только отдельными высказываниями, критическими замечаниями и частичным пересмотром ранее принятых подходов – не переходя грань становления принципиально нового подхода. Иными словами, эти отличительные черты потому бросаются нам в глаза, что мы прочитываем тексты Бартольда или Марра уже «после Саида», реагируя на родственное саидовской концепции и оставляя без внимания подавляющую часть суждений указанных авторов, воспринимая их в качестве «общего места того времени».
Трудно судить, каково бы было развитие намеченных подходов – согласимся, что имелись существенные основания предполагать возможность становления воззрений, куда более явно и концептуально-целостно родственных тем, что развивались в рамках постколониальных исследований (так, например, одновременно верно и указание на влияние на евразийцев взглядов Кондакова, Ольденбурга и др., и в то же время радикализация, качественная переработка с далеко идущими выводами воспринятых от названных исследователей мотивов) – однако, исторически этого не произошло, петербургская школа востоковедения оказалась разгромлена в 1930-е гг. и потому приходится говорить скорее об элементах сходства, движении в родственном направлении, однако не пришедшем к каким-либо завершенным результатам.
Отметим попутно, что обострение чувствительности к «ориентализирующему» взгляду исследователя связано у отечественных специалистов, как и у их коллег из Германии, с ситуацией I-й мировой войны, когда российским ученым пришлось столкнуться с агрессивной риторикой, представляющей Россию в качестве деспотического, восточного государства, пространства дикости, противопоставляемого европейской цивилизации (аналогичным образом описывалась в многочисленных французских и английских текстах Германия). И до того момента будучи на периферии европейского научного мира, российские ученые оказались в ситуации, когда и они сами описывались как объект воздействия, в понятиях и категориях, применимых к «Востоку»: отсюда куда большая критичность к подобным суждениям и внимание и к процессу их выработки, к намерениям и последствиям их применения.
Отдельный сюжет, к сожалению, рассмотренный довольно бегло – роль имперских ученых в формировании местных национальных нарративов, причем в данном случае имперские научные элиты выступают отнюдь не только в качестве поставщиков «материала», обретшего статус научного, из которых эти нарративы будут формироваться, но и в качестве активных творцов. Так, показательна история Марра, который в зависимости от местного контекста различно оценивает роль ислама – в преимущественно христианской Абхазии он описывает ислам привычным для того времени образом как «денационализирующую религию», тогда как обращаясь к азербайджанской аудитории вводит ислам в качестве позитивного фактора «кавказской общности», одновременно (вопреки собственным утверждениям в других случаях) выстраивает последовательный местный нарратив – непрерывной истории Азербайджана «с древнейших времен».
Входящая в целом в рамки более широкой (фукианской) проблемы знания и власти, работа Тольц демонстрирует, что, во-первых, сама связка науки и власти (в первую очередь политической) отчетливо осознавалась российскими востоковедами и, во-вторых, они были склонны расценивать ее позитивно, в силу куда большей чем у последующих поколений веры в объективность и непредвзятость научного знания – одновременно сознательно (в случае Марра и, в меньшей степени, Бартольда достаточно эффективно и настойчиво) влияя на выработку политики в отношении «собственного Востока» со стороны центральной власти, в других же случаях оказываясь каналами воздействия на центр местных групп.
Петербургские востоковеды в целом занимали позицию, благоприятную формированию местных национализмов, что, как аргументированно отмечает Тольц, не представлялось им входящим в противоречие с империей – поскольку их видение интеграции национальных меньшинств мыслилось не по пути «русификации» и ассимиляции, но через формирование «культурных национализмов», при постепенном преобразовании империи в «империю наций». Отметим со своей стороны, что это видение (повлиявшее на советскую национальную политику) предполагало убежденность в сохранении экономического и культурного лидерства имперского центра, т.е. в конечном счете отсылало к тому же ориентализирующему видению, рамка которого была существенно ослаблена и модифицирована в Российской империи, но принципиально сохранялась (чтобы затем, в качественно переработанном виде, стать основой советского модернизационного видения по отношению к «Востоку»).
Андрей Тесля
