Вчера около 21:00 по Москве стало известно о смерти Вячеслава Всеволодовича Иванова –– великого русского филолога, лингвиста, семиолога, культуролога и теоретика математической лингвистики. Гуманитарной мысли в постсоветской России не привыкать к потере держащих её атлантов, уход Сергея Аверинцева и Михаила Гаспарова потряс эту хрупкую сферу не сильнее, чем сгоревший ИНИОН, но Вячеслав Иванов –– это случай особый.
С ним не просто были связаны высшие достижения советской гуманитарной интеллигенции, воплощенные, например, в энциклопедии «Мифы народов мира» (1980-1982 гг., второе издание –– 1986-1987 гг., Государственная премия СССР 1991 года (с соавторами)), но и интеллектуальная история самого этого сообщества –– благодаря тесным дружеским связям с Анной Ахматовой, Борисом Пастернаком и фигурантами их кругов общения. Вячеслав Всеволодович органично вписался в эту среду из-за своего происхождения (был сыном писателя Всеволода Иванова, деятеля РАППа в 1920-1930-х, особо близкого к Николаю Бухарину и чуть было не ставшего главным литначальником после 1934 года) и обусловленной этим ностальгии по революционному креативу 1920-х, времени творческого подъёма большинства деятелей этой среды (что совсем не удивительно, как и пафос троцкистской молодости в воспоминаниях лагерника Варлама Шаламова). Отсюда и позитивное отношение к марксизму и умеренное диссидентство в профессорском варианте, что не освобождало совсем от советских репрессий, но делало их менее ощутимыми под воздействием блестящих научных заслуг –– Вячеслав Иванов был одним из немногих лингвистов –– лауреатов Ленинской премии (1988, совместно с Тамазом Гамкрелидзе, за двухтомник «Индоевропейский язык и индоевропейцы», хотя гипотеза которого о происхождении праязыка с Армянского нагорья вызвала шквал критики за рубежом). Диссидентский круг Вячеслава Всеволодовича, учителя Юлии Латыниной и первого президента Абхазии Владислава Ардзинбы, способствовал активизации его публицистических и научно-популярных выступлений с 2000 года –– времени прихода к власти Владимира Путина. И ему, старому-новому президенту, избравшемуся в 2012 году на третий срок, было посвящено непривычно резкое, сенсационное своей голой эмоциональностью на пустом месте, интервью Вячеслава Иванова журналу The New Times Евгении Альбац. Хотя этот небольшой текст –– самое показательное из эссеистики мыслителя.
Суть в том, что совершенно неожиданно сполз театральный камуфляж старого-нового диссидентства (лица всё те же), и из глубины оркестровой ямы показалась его сущность –– непреодолимый страх реликтовой интеллигенции советского образца перед властью и социальной жизнью, выродившийся в лишающую рассудка социопатию, а клише «нищета футурологии» вдруг перечеркнуло будущее того типа фрондёрства, который сопровождал Совдепию с тех самых бурных 1920-х до не менее бурных 1990-х, а теперь и в путинское двадцатилетие. Из замаскированной профессорской иронией норы выполз кафкианский страх обречённости, сто лет назад породивший визуализацию кошмара «исправительной колонии». Глубокая архаика внезапного публицистического пафоса Вячеслава Иванова, поднятая с глубин подсознания фантасмагорией парящего путинского кортежа в пустынной оцепленной Москве времён инаугурации 7 мая 2012 года, восходит к иррациональному фатализму писателя Бориса Ямпольского («Московская улица» –– «Арбат, режимная улица»), популярной адаптации пафоса пражского еврея Франца Кафки для сталинских реалий. Что для знатока 100 языков и адекватного им числа культур Вячеслава Иванова стало просто возвращением к корням («Вот я и говорю, что, когда антисемитизм дойдет до крайности, я объявлю себя Кауфманом…» –– в интервью Альбац, см. ниже), но иррациональный животный страх и когнитивное бессилие в символике политического доминирования, однажды показавшись на свет, там и осталось навсегда.Таков урок плясок в тупике, случайно преподанный великим учёным будущим русским фрондёрам, –– убейте в себе не раба, но страх. Это немного труднее, чем убить дракона, но легче, чем эволюционное реформирование вытащенного из нафталина, прогнившего уклада совкового мракобесия.
Впрочем, молодое поколение русских политдуэлянтов показательно не только элегантностью с полилингвизмом, но игнорированием мусорных куч предков. Поэтому предостерегающий вопль от Вячеслава Иванова уходит в космос, но остаются его пафос революционного романтизм (с предельным антиэволюционизмом) от Маркса и Бухарина с примесью Троцкого, и структурная мифология, с помощью которой двухтомник «Мифы народов мира» обеспечил победу революции 19-23 августа 1991 года. И этот подвиг Вячеслава Иванова останется в веках.
БИОГРАФИЯ
Вячеслав Всеволодович Иванов родился 21 августа 1929 года в Москве. Сын писателя Всеволода Иванова. В детстве перенес тяжелую болезнь, приковавшую надолго к постели и сделавшую необходимым домашнее обучение. Был в эвакуации в Ташкенте (1941-1943 гг.). Закончил в 1951 г. филологический факультет МГУ, где был оставлен в аспирантуре по сравнительно-историческому языкознанию, во время учебы в которой начал читать лекции, что продолжил с 1954 г. в качестве ассистента, потом и.о. доцента. В 1955 г. был удостоен степени доктора филологических наук за кандидатскую диссертацию об отношении клинописного хеттского языка к другим индоевропейским –– но это решение не было утверждено ВАКом, потерявшим впоследствии диссертацию (вторично новая докторская диссертация о балтийском и славянском глаголе была защищена в Вильнюсском университете в 1978 г.).
В 1957 г. участвовал в качестве докладчика в Международном Конгрессе Лингвистов в Осло.
В 1958 г. был уволен из МГУ за несогласие с официальной оценкой романа Пастернака «Доктор Живаго» и за поддержку на научных конгрессах взглядов Романа Якобсона (решение официально было отменено руководством Московского Университета как ошибочное 30 лет спустя в 1988 г.).
В 1956-1958 гг. был одним из создателей и руководителей семинара по математической лингвистике МГУ, в 1961 г. делал пленарный доклад о математической лингвистике на Всесоюзном математическом съезде в Ленинграде. В 1959-1961 гг. работал заведующим группой машинного перевода Института точной механики и вычислительной техники АН СССР и был председателем Лингвистической Секции академического Научного Совета по кибернетике.
В 1962 г. организовал в Москве вместе с другими основателями московско-тартуской школы семиотики первый симпозиум по структурному изучению знаковых систем, вызвавший резкую критику официальных идеологов; по политическим причинам дальнейшие семиотические конференции и публикации, ставшие затруднительными в Москве, были перенесены в Тарту и Кяэрику (близ Тарту).
С 1961 г. до 1989 г. был заведующим сектором структурной типологии академического Института славяноведения.
В 1989-1993 гг. был директором Всесоюзной Библиотеки Иностранной Литературы, с 1990 до 1995 г. заведовал вновь созданной Кафедрой теории и истории мировой культуры МГУ. С 1992 года –– директор нового научно-исследовательского Института мировой культуры МГУ.
В 1989-1991 гг. был народным депутатом СССР (от институтов Академии Наук), осенью 1991 г. – депутатом Верховного Совета СССР последнего созыва (от России).
В 1989-2001 гг. был профессором Стенфордского университета по Кафедре славянских языков и литератур, с 1992 г. –– профессором Отдела славянских и восточноевропейских языков и литератур Калифорнийского университета.
Профессор РГГУ, директор Русской антропологической школы РГГУ.
Напечатал более 15 книг и 1200 статей по проблемам лингвистики, литературоведения, семиотики и других смежных наук на русском и разных западных и восточных языках; в 1998-2000 гг. в Москве вышло два тома избранных работ по семиотике и истории культуры.
С 1954 г. печатал стихотворные переводы с английского, французского, немецкого, испанского, латышского и древневосточных языков; в 1977 г. издал книгу переводов «Луна, упавшая с неба. Древняя литература Малой Азии».
Автор знаменитой книги «Очерки по истории семиотики в СССР» (М., 1976).
Стихи писал с детства (1941 г.), первая публикация стихов –– «Литературная Грузия», 1981 г. Публиковал мемуары об Ахматовой, Пастернаке, Романе Якобсоне, в 1995 году напечатал в «Звезде» воспоминания «Голубой зверь».
Академик РАН (2000 год), член Американской Академии наук и искусств, Американской философской ассоциации, Совета ученых Центра Клюге Библиотеки Конгресса, Британской Академии, Академии Наук Латвии, почетный член Американского Лингвистического Общества.
С 2010 по 2015 годы председательствовал в Попечительском совете Фонда фундаментальных лингвистических исследований.
Лауреат Ленинской премии (1988 г., за книгу «Индоевропейский язык и индоевропейцы» в соавторстве с Тамазом Гамкрелидзе), Государственной премии (1991 г., за двухтомник «Мифы народов мира» вместе с другими авторами), премии Пастернака (2002 г.).
Жил в Москве и в Лос-Анджелесе. Жена Вячеслава Всеволодовича — Светлана Орлова, тоже филолог, выросла в семье известных диссидентов (эмигрантов) советского времени — Раисы Орловой и Льва Копелева.
ИЗ ИНТЕРВЬЮ
Вячеслав Ивáнов — Евгении Альбац, The New Times, 14 мая 2012 года
Я очень опасаюсь Парижской коммуны. Что было? Они добились временного успеха, как, я думаю, вполне можно добиться в Москве, но при условии, если, скажем, часть ОМОНа или какая-то маленькая часть из тех, кого называют силовиками, от него, от Путина, тоже устала и по своим причинам хочет его сменить — тогда можно добиться временного успеха. Но это кончится очень большим кровопролитием.
NT: Вы не допускаете, что Путин может пойти на либерализацию режима?
Вот это просто невозможно.
NT: Почему?
Потому что у него патологическая страсть, я думаю, к деньгам. Не к власти — тогда можно было бы просто его сделать «Его Величеством». Он, наверное, об этом думает. Но он труслив. Если бы не боялся, то стал бы императором. Но любит он все-таки символические деньги. Ну зачем, скажите, ему нужно столько? Это ненормальность, но серьезная ненормальность: он понимает, что бежать ему будет некуда — хотя это был бы наилучший вариант, если бы он сел в самолет и улетел бы, скажем, в Финляндию или Италию. Но дальше начнутся расследования, Интерпол и прочие неприятности — он это понимает. Я в его лице читаю смесь трусости, небольшого ума, бездарности и каких-то подавленных комплексов, которые делают его очень опасной личностью. Боюсь, что он вообразил себя воплощением национального духа или что-то в этом роде есть у него. Отсюда и эти игры с РПЦ.
NT: В смысле — «всякая власть от Бога», РПЦ становится для него источником недостающей легитимности?
Я и говорю, если бы он не боялся, то короновался бы. Еще, может быть, и коронуют…
Он бандит. Бандит умеет очень много делать. Сталин был бандитом. Вот, пожалуй, в этом смысле он сопоставим со Сталиным, потому что Сталин был тоже неумный и неспособный человек. Но бандит. А те, с кем он играл в политическую игру, даже Бухарин, который с ним как бы дружил, они его все-таки воспринимали как человека. А человеком он не был, у него не было человеческих эмоций. Я думаю, что у Путина только к собаке есть человеческие чувства. Я думаю, что ни к кому из окружающих у него никаких чувств нет. Понимаете, человек без человеческих чувств — это ужасно. В чем ошибка Ходорковского? Ходорковский думал, что оттого что они едят шашлыки, которые жарил Абрамович, они становятся если не друзьями, то людьми в каких-то человеческих отношениях. А с ним никаких человеческих отношений быть не может.
Я с ним немножко разговаривал — сразу после ареста Ходорковского. Я ему сказал, что Ходорковский, по-моему, заслуживает хороших слов, поскольку он понимает, что нужно науку финансировать. Путин тогда был президентом и вручал мне медаль. То есть это были те времена, когда он еще не снял маски. Но когда я произнес имя Ходорковского, он позеленел. Реакция была биологическая. Передо мной уже никакой маски не было, а был страшный, кровавый человек. Вот я своими глазами это видел. Поэтому все, что происходило потом, меня уже ничего не удивляло.
NT: А если протест, давление снизу будет нарастать?
Предположение, что на него можно оказывать давление, все-таки основано на том, что у него человеческие реакции. Уверяю вас, что нет. Его опасно пугать. Неопасно реально что-то делать. А вот просто пугать — опасно: если они испугаются, то начнут делать необратимые вещи. А это плохо.
Путин — пахан в огромной бандитской шайке. В бандитской шайке, я думаю, поначалу были способные люди. Тот же Абрамович, раз он столько денег заработал. Но они Путина недооценили: это грандиозная ошибка целой группы людей. Потом большую часть способных людей Путин растерял. Сил у них становится все меньше — режим рассыпается. Советский режим же тоже сам рассыпался.
NT: Правильно я понимаю, что, с вашей точки зрения, эволюционной смены режима — пусть даже через половинчатые, но постепенные реформы — быть не может?
Нет. Абсолютно нельзя на это надеяться, это ошибка. Кажется: вот произошел всплеск, люди массово вышли на улицу и сейчас власть начнет сама себя менять. Так, кстати, как раз было в 1905 году.
Погрузить Россию сейчас в хаос очень легко. Вот поэтому мне кажется опасным слишком мобилизовывать толпу: надо с помощью интернета все подготовить, проиграть варианты и только потом — действовать.
Так нам разве нужен новый диктатор? Абсолютно нет. Как раз многие говорят, что Навальный может быть опасен именно тем, что он явно сильная личность. А в общем, нам, наверное, нужен более или менее спокойный человек, который бы занял ритуальное место и разрешил бы какой-то группе людей коллегиально управлять… Какой-то вариант парламентской республики: при теперешнем состоянии экономики это, я думаю, уже возможно.
У нас поколение старше меня и мое — люди либо погибли, либо развращены. А следующее поколение училось у развращенного поколения. Знаете, я когда пишу на свои темы, то все время вижу — какое же количество талантливых людей погублено! Это просто трудно себе представить — как вообще страна выжила, как могла существовать? Образовалась гигантская пропасть… Поэтому сейчас и надо полагаться на молодых, на поколение Навального и Удальцова. Вот отсюда уже начинаются некоторые возможности…
Я думаю, что очень много проблем сейчас возникает от того, что вообще много запретов. Главное — избавиться от идеи запретов. Потому что и роль православной церкви, и гонение на гомосексуализм, и многое другое — это все результаты того, что нет свободы в полном смысле. А свобода в полном смысле — это совсем не просто политическая свобода, нужна культура в широком смысле. И при всех недостатках американского устройства им удалось то, чего мы не сделали, что мы должны сделать были в конце горбачевского времени — не написана Конституция и основные законы России, которые должны гарантировать свободу. Потому что то, что у нас есть, это не Конституция, а ерунда.
Я хорошего ничего от него (Путина) не жду, а плохого жду — сильно испугавшись, может начать стрелять, сажать… В этом смысле ситуация, увы, очень опасная. Она не безнадежная, потому что страна и экономика, все на свете требует того, чтобы что-то изменилось. Даже Кудрин, который столько лет был тихим, это понимает. Но я боюсь, что первые два-три месяца президентства Путина могут быть опасные. Да, сейчас интернет, который, если его не отключат, может позволить мобилизовать людей, создать сначала виртуальные протесты в разных больших центрах страны, проиграть тщательно варианты и только потом разворачивать реальный протест. А если это будет только в Москве — это очень рискованно. Понимаете, сейчас месяцы не определяют, это все-таки проблема года-двух. Хотя вообще у человечества очень мало времени. Мы все можем погибнуть, если будут такие правители.
https://newtimes.ru/articles/detail/119490;
ЦИТАТНИК
Сегодня не сформулирован запрос на действительно большие открытия. Наш великий экономист Николай Кондратьев в свое время установил цикличность кризисов. И подсчитал, что большие открытия приходятся обычно на нижнюю точку цикла, когда уже иссякли все возможности прежней системы. Сейчас запроса на прорывы нет. Я бы определил состояние науки сегодня как засилье недообработанных и недоосмысленных фактов. Пока что многие почти доказанные теории и почти сделанные открытия проходят долгий «пищеварительный период», когда все перемалывается самой наукой и связанными с ней институтами. Я могу судить на примере своей научной области. Я много сейчас занимаюсь предысторией человечества, самой ранней, и здесь множество интересных результатов. Многое открывают генетики, кое-что – археологи, а мы, лингвисты, помогаем им. Я еженедельно получаю новости – и почти каждый раз есть что-то интересное. Но касается это в основном накопления экспериментального материала.
Я действительно не считаю, что продолжаю традиции сталинского времени, скорее, – несу некие традиции ранних революционных лет. Моя мама была актрисой театра Мейерхольда, и, конечно, задор революционного театрального авангардизма всегда был в ней очень сильным. А отец начинал почти как футурист, потом был близок к объединению «Серапионовы братья» – в общем, это было время бурления в культуре. Да и в науке тоже. И познакомившись с исканиями своих родителей и университетских учителей, я, конечно, тоже продолжаю тот большой культурный взрыв, который в России начался вскоре после 1905 года – и длился даже после 1917-го. А одиночества я не чувствую. И не чувствовал никогда. Я всегда дружил с людьми намного старше меня. А потом и вокруг меня возникали интересные люди. Да, я долгожитель и многих пережил, но общее мое жизненное ощущение состоит в том, что всегда рядом со мной были те, с кем я чувствовал себя хорошо. А если говорить о России вообще, то мне не очень нравится, когда под словом «советский» пытаются объединить все плохое в отношении нашей недавней истории.
Я считаю, что дело не в советах и даже не в коммунистической партии. Она ведь была очень смешанной, состояла из очень разных людей, и очень талантливых в том числе. На самом деле что такое была компартия? Собрание наполовину циников. Среди тех, кто не мешал моей науке, а иногда даже (случайно) ей помогал, многие были членами партии. А вот к чему надо относиться с оправданной неприязнью, так это к учреждению с разными названиями из нескольких букв – но обычно из трех. Я считаю, что наши беды шли – и продолжают идти – от него. Эти три буквы всегда за нами следили и продолжают следить. И в конце концов они победили. Сохранились и победили.
В 1991 году, когда происходил путч, я был народным депутатом. Меня избрали от Академии наук по списку, в котором были Сахаров, Аверинцев… Интересно, что за меня и Аверинцева отдали больше голосов, чем за Сахарова. Все удивлялись, а я говорил: это потому, что нас знают меньше, чем Андрея Дмитриевича. Сахарова, конечно, знали больше, и хватало тех, кому он был неприятен. Так вот, на второй день путча я написал предложение о ликвидации этого министерства из трех букв. Я назвал его «Декрет о свободе от страха». Все отнеслись к этой идее отрицательно. Все, кроме одного человека – Вадима Бакатина, который как раз был назначен Горбачевым руководить этими тремя буквами. Он буквально выхватил «декрет» у меня из рук и сказал: а вы знаете, я тоже именно об этом думал. Но что нам делать? Это же 40 тысяч офицеров, которые останутся без работы. Ведь тогда-то мы получим уже настоящий путч... Вот это была реальная проблема, которую мы так и не расхлебали.
Еще в 1960-е годы ученые, объединившиеся в «Римский клуб», смоделировали развитие цивилизации. И пришли к выводу, что по нескольким параметрам – количество продовольствия, истощение энергетических ресурсов, загрязнение среды – очень велика вероятность гибели человечества к середине нынешнего века. И это большая задача для всех нас и для науки тоже: сохранить себя как вид. А для этого нужно объединиться, уничтожить границы. Границы – это, грубо говоря, изобретение немецких романтиков, которые придумали глупость о том, что государство равно нации. Отсюда идея великой Германии и всех прочих великих. Полная чушь! В любом разумном государстве сотни наций и языков. В Лос-Анджелесе, где я читаю лекции, сосуществуют 220 языков, и никто никому не мешает. Помешать могут люди, которые натравливают одних на других. А если не натравливать, то все прекрасно уживаются. Мой отец родом из села в Северном Казахстане, где мусульмане и христиане всегда жили рядом. Мой дедушка был преподавателем гимназии, и местные муллы научили его арабскому и персидскому языкам – так что интерес к языкам у нас, как видите, в роду... Если мы не сможем убедить хотя бы те самые 20% людей в том, что опасность реальна, то будет сложно предотвратить процессы, которые ведут к катастрофе в самых разных областях. Они начнутся, эти процессы. Вот до этого очень не хотелось бы доводить дело. Пока я все-таки верю, что проблемы преодолимы.
Я думаю, что революция – очень сложное явление. Что касается России, то я думаю, что мы можем говорить об общем подъеме России в технике, в науке, в разных видах искусства, религиозной философии, начиная с 1900-х годов. Общий подъем в России был задолго до 1917 года, и настолько сильный подъем, что его нельзя было сразу остановить. Сталин окончательно приходит к личной власти в 1929 году. И после этого начинается постепенная реакция с уничтожением не только главных большевиков, но и всего того хорошего, что было создано. Погибают Мейерхольд, Бабель и многие другие. Я думаю, что революция в целом это всегда подъем страны. Но за ней неизменно начинается период реакции. Это отрицательная сторона эпохи революции, но не самой революции.
К смерти я сам отношусь спокойно. Не потому, что я решил загадку, у меня нет на этот счет определенных ответов. Что касается науки — никаких идей, несовместимых с религией, в современной науке нет. Предположим, что будем жить после смерти, — тогда физики вам объяснят, в какой из многих вселенных мы будем жить и так далее. Думаю, что самая трудная часть все-таки то, что здесь нам довелось сделать. Смерти я не боюсь, но страшная вещь — допущение смерти всего человечества. Вот это единственное, что пугает. Собственная смерть не проблема именно потому, что мы надеемся, что род человеческий продолжится. А если все не имеет продолжения, тогда с этим очень трудно внутренне освоиться. К этому я, пожалуй, не готов.
