Российская власть неизбежно уйдёт от «самобытного пути» из-за исчерпанности предыдущего шестивекового периода экстенсивной самоколонизации (крестьянство в стране больше нет, нет и новых территорий для расширения, утерян и смысл в индустриализации, которая предназначалась для внешней экспансии). Это произойдёт до 2025 года. Но до этого власть даст себе и миру последний и решительный бой. Такой прогноз даёт макросоциолог Владимир Лапкин.
Владимир Пантин — доктор философских наук, заведующий Отделом внутриполитических процессов Центра сравнительных социально-экономических и социально-политических исследований ИМЭМО РАН. Владимир Лапкин — его коллега по ИМЭМО РАН. Пантин и Лапкин — одни из немногих исследователей России, изучающих воздействие экономических циклов на социально-политические процессы, происходящие в стране.
В частности, в книге «Историческое прогнозирование в XXI веке: Циклы Кондратьева, эволюционные циклы и перспективы мирового развития. Дубна: Феникс+, 2014), написанной Пантиным в соавторстве с Лапкиным, они даёт такой прогноз для России на ближайшее десятилетие: «Обоснован предстоящий ключевой перелом в политическом развитии России около 2025 г., который положит начало принципиально иной траектории её развития, откроет для неё перспективу более органичного существования в мировом сообществе». Одной из причин будущего отхода российской власти от «самобытного пути» Пантин и Лапкин считают исчерпанность предыдущего шестивекового периода экстенсивной самоколонизации (крестьянство в стране больше нет, нет и новых территорий для расширения, утерян и смысл в индустриализации, которая предназначалась для внешней экспансии).
Этой теме посвящена статья Владимира Лапкина «Введение в теорию эволюционных циклов автохтонного развития России», опубликованная в журнале «Полис» №6, 2011. Обращаем внимание, что статья написана до «крымско-донбасско-сирийской аномалии» и самоизоляции России. Он верно предсказал сначала «национализацию элиты» (до 2014 года), а затем и «самопреобразование власти ради самосохранения, даже рискуя при этом будущим той политической элиты, которая начинает преобразования». Мы публикуем эту статью Владимира Лапкина в сокращении.
Структура российского государства периода аграрной колонизации представляла собой своего рода симбиоз власти и города, возвышающихся над неполитической («растительной») деревней. Причём в основе такой структуры сохранялись и эффективно использовались весьма древние (архаичные, патерналистские) элементы – семьи, рода, старшинства, отечества. До начала XVI в. процессы соответствующей территориальной экспансии охватывали земли либо с этнически и культурно родственным населением, либо с автохтонными племенами (угро-финнов и др.), не имевшими опыта собственной государственности.
Экстенсивная аграрная колонизация в этих территориальных границах к концу XVI – началу XVII вв. ввергла страну в глубокий политический и хозяйственный кризис. Этот кризис (и Смута как его апофеоз) дал параллельное развитие двум антагонистическим и вместе с тем симбиотическим процессам:
1.Предельно актуализировалась перспектива краха культурной и государственной традиции Руси вплоть до утраты ею собственной государственности (казус призвания королевича Владислава на московский трон).
2.Крайним напряжением национальных сил сформировалась практика аграрной колонизации вовне Руси, земель Запада и Востока.
Эффект движения по этим двум направлениям оказался принципиально различным. Натиск на Запад, как показал опыт Алексея Михайловича и Петра I, стал чреват катастрофическими потрясениями российского духа и быта, привнесением раскола в российскую культурную традицию, радикальным преобразованием прежнего государственного порядка. Между тем, с точки зрения перспектив аграрной колонизации «движение на Запад» оказалось почти безрезультатным.
Тем не менее, «западный уклон» Алексея Михайловича и Петра I привнёс в прежнюю архаичную властную стратегию Московского государства в качестве важной инновации элементы инструментальной вестернизации, в первую очередь – рационализации госуправления, организации армии и флота, а также создания мощнейшей по тем временам и неслыханной на Руси казённой мануфактурной и железоделательной промышленности. Иными словами, с этого времени архаичная стратегия аграрной колонизации оказалась подкреплена эффективными инструментами, заимствованными на модернизированном Западе.
Эффективность этого решения была продемонстрирована при последующем переходе со второй половины XVII в. к активной «восточной политике», к завоеваниям в Причерноморье, на Кавказе, в Средней Азии и на Дальнем Востоке, что позволило более чем на столетие дать новый импульс политике «собирания земель». Но и в этих новых условиях, несмотря на смену эпох, правителей, форм и методов государственного управления, практические основы процесса аграрной колонизации сохранялись неизменными. Ввиду низкой урожайности и примитивной культуры земледелия на старых, освоенных территориях быстро достигалось аграрное перенаселение. Усиливалась потребность в новых землях. При этом государственная политика аграрной колонизации опиралась не только и даже не столько на завоевательные походы и войны, сколько на стихийные процессы крестьянской (Северо-восток) или казацкой (южные степи, Зауралье, Сибирь) миграции, подкрепляемые со стороны государства принудительным переселением зависимых крестьян на новые земли.
В результате такой стратегии к началу XIX в. Россия стала крупнейшей евразийской державой. A propos заметим, что незавершенность процесса экстенсивной внешней аграрной колонизации – как, в частности, показывает исторический опыт Западной и Центральной Европы – является фундаментальным препятствием на пути к тому, чтобы феодальный строй, торговые города, буржуазия, местные рынки смогли стать устойчивыми и динамичными компонентами общественного развития. Возможность продолжения экстенсивной внешней аграрной колонизации, консервирующей натуральные сельскохозяйственные уклады и внеполитическое существование большей части населения, является для докапиталистического государства важнейшим ресурсом, позволяющим ограничивать и подчинять своим интересам рыночные отношения и их носителей.
«Политический алгоритм» позволил России на протяжении столетий поддерживать процесс внешней аграрной колонизации, и страна стала уникальным образованием, до самого последнего времени эффективно сдерживавшим становление рынка, частного права и публичной политики.
Тем не менее, со второй половины XIX в. кризис этой стратегии стал явственно ощущаться, проявляясь в том числе и в последовательно возрастающем аграрном перенаселении, и в учащающихся недородах и голодовках самого сельского населения, являющегося основным поставщиком натурального продукта на рынок, но в массе своей по-прежнему исключённого из рыночных отношений. Особую роль в стремительном обострении этого кризиса сыграла Крестьянская реформа 1861 г., характер и условия проведения которой определялись внутриполитическими (сохранение политической стабильности в деревне и сдерживание политических амбиций дворянства) и финансово-экономическими (преодоление перманентного, со времён Крымской войны, финансового и острого банковского кризиса) интересами самодержавия.
В итоге в ходе Великих реформ была создана совокупность институтов, закрепляющая сословную сегрегацию общинного крестьянства, дополняемая резко усиливающимся фискальным давлением на крестьянство и принудительным ограничением его предпринимательских возможностей, свободы распоряжения собственным хозяйством. Это стало роковым фактором торможения процессов социальной дифференциации и профессиональной диверсификации крестьянства, культурной эволюции и модернизации российской деревни; и в результате модернизационный императив был осуществлен путем разрушительной для городской цивилизации общинной революции 1917-1918 гг.
Поиск новой стратегии «внутренней колонизации», альтернативной прежней, аграрной, стремительно теряющей эффективность, происходил по большей части стихийно. Нарастающие противоречия между усвоенными в XVIII в. уроками Запада и его новым обликом середины XIX в., обусловленным стремительно распространяющимся на европейском континенте индустриальным капитализмом, настойчиво стимулировали Россию к выработке адекватного "ответа" индустриализирующемуся Западу. Иными словами, требовалось осуществить нечто подобное тому, что в свое время проделал Великий Петр: создать собственную российскую индустрию и собственный «капитализм», на которые могло бы опираться самодержавное государство, отвечая на новые внешние вызовы.
Однако в первые пореформенные десятилетия индустрия не находила в России надёжной опоры для собственного развития, так как не обнаруживала ни концентрированного казённого спроса, ни адекватных своим потребностям источников масштабных и долговременных инвестиций, ни должной предпринимательской инициативы. Слабость и вялая динамика потребительского спроса на продукцию индустрии делали соответствующие проекты малопривлекательными для отечественного купечества и «новых предпринимателей».
Поскольку естественные, прямые, основанные на финансовых рынках механизмы аккумулирования и мобилизации инвестиций, необходимых формирующейся крупной промышленности и соответствующей ей инфраструктуре, в России отсутствовали, государство приступило к привлечению их извне. Задача формирования условий, необходимых для капитализации средств и ресурсов в самой России, была отложена «на потом», капитал в уже готовом виде требовалось ввозить из Европы. Образование капитала – и в этом основное противоречие формировавшегося механизма российской индустриальной модернизации – было вынесено вовне.
Всё это поначалу сочеталось с политикой «фритредерства», поощряющей ввоз фабрикатов, металла и оборудования, что создавало дополнительные затруднения развитию отечественной индустрии и дестабилизировало государственные финансы. К концу 1870-х стало ясно, что платою за возможность совмещения потребностей развития страны с повесткой европейской истории XIX столетия должен стать отказ от самодержавного строя. Венценосному защитнику этого строя и высшим чинам российской бюрократии предстоял нелегкий выбор. Возможно, царь-освободитель был близок к историческому решению, которое могло бы превзойти по своему значению Великие реформы. Однако история пошла иначе. 1 (13) марта 1881 г. Россия – уже без Александра II – вступила на путь самобытной «индустриализующей модернизации».
Трагическое пресечение эпохи либерализации обозначило принципиальное изменение российской политики в вопросах о путях и методах последующего развития. Значительная (доходящая до половины) часть помещичьих хозяйств велась способами, вообще не требовавшими применения их владельцами капиталов (арендным, издольным и т.п.). При этом государство выделяло колоссальные по тем временам кредиты под залог имений, финансируя тем самым преимущественно потребительские нужды того социального слоя, который оно считало своей опорой. Иными словами, политические приоритеты самодержавия препятствовали становлению рыночных механизмов превращения аграрного сектора в прямой источник необходимых для индустрии накоплений.
С этого момента самодержавие делает ставку на политику навязываемой «сверху» индустриализации. Уже ко второй половине 1880-х Россия переходит от фритредерства к протекционистской политике в отношении собственной обрабатывающей промышленности, не полагаясь на самопроизвольные процессы экономического роста, а впрямую «насаждая» крупную индустрию, активно перераспределяя для её нужд национальные ресурсы, пересматривая приоритеты государственной внешней и внутренней политики. Начинается «индустриальная революция» Александра III.
Аграрная сфера всё в большей степени превращалась лишь в объект фискального интереса, тогда как основной ресурсный потенциал самодержавного государства переориентировался на развитие индустрии. С ней оно связывало теперь свои стратегические интересы. Если прежде, вплоть до середины XIX в., задача освоения новых территорий для аграрной колонизации была одной из важнейших в политике, чем пытались достигнуть снижения остроты проблемы аграрного перенаселения в центре России, то теперь на смену прежней политике приходила политика колонизации индустриальной. Деревня же превращалась в ресурс индустриального развития, оказавшийся в бесконтрольном распоряжении самодержавия (сначала «исторического», а затем и большевистского).
Произошедшая на глазах и при непосредственном участии нынешнего поколения деконструкция созданного в советский период механизма индустриальной колонизации и разложение сформированного под эту задачу советского общества обозначили в совокупности глубочайший кризис стратегии развития России – ввиду полного исчерпания потенциала модели освоения внутренних пространств страны.
Сохранялась, правда, возможность интерпретировать события 1990-х в обновленной версии логики «внутренней колонизации», как прямое освоение мировым рынком – посредством компрадорски ориентированных симбиотических структур российской власти и олигархического бизнеса – пространств и ресурсов России. То есть как формирование, вслед за аграрным и индустриальным, своего рода «постиндустриального», спекулятивно-биржевого и ресурсно-экспортирующего механизмов её внутренней колонизации. Однако такое прямое вмешательство извне не совместимо с жизненными интересами русской власти. Неточность такой интерпретации событий последних двадцати лет российской политической истории сегодня представляется очевидной ввиду принятого властью курса на «суверенную демократию» и перехвата ею контроля за финансовыми и сырьевыми потоками.
По-видимому, модель справедливо указывает нам на то, что на данный момент потенциал развития российского государства в логике автохтонных циклов исчерпан ещё не до конца. В целом же представленная модель ясно очерчивает пределы своей применимости – от зарождения до приближающегося для власти момента истины, когда станет ясна цена, которую русское (российское) общество вынуждено будет заплатить за «самобытность» своего государственного оформления. Сможет ли наше общество сохранить себя и свою способность к политической самоорганизации, распрощавшись (что, согласно модели, произойдет к 2025 г.) с реликтами русской власти?
PS Четвёртый (1461(62)–1497; 1761(62)–1797; 1989(91)–2025) – завершающий этап фазы рывка, функциональная роль которого в том, чтобы, исходя из состояния «безграничной вольности» государственного сословия и серьёзного ослабления государственной власти, вернуть страну и её элиту к повиновению. Но не путем прямого насилия, а путём своего рода обмена. Оставляя элите «вольность» в вопросах её хозяйственного обустройства и гарантируя ей порядок в стране, власть возвращает себе монополию на принятие и осуществление всех важных, стратегических решений.
В целом же, пройдя все четыре этапа, страна выходит на новый уровень государственного обустройства, инструментально осваивая целый комплекс заимствованных извне новаций, разительно меняющих ее внешний облик, обращенный вовне «интерфейс». Но полный эволюционный цикл развития этим не заканчивается. Для его завершения требуется пройти фазу «релаксации». Обретя «новое обличье» и восстановив контроль над обществом, «Россия-власть» на длительное время «успокаивается», теряет свою былую энергичность. Персонифицирующая её элита утрачивает интерес и способность к выработке новых эволюционных форм политической организации. Страна обретает неожиданную глухоту к поступающим извне импульсам политических изменений.
Всё более отчетливыми становятся симптомы нового отставания России, её бессилия перед вызовами враждебного окружения. Так назревает многофакторный политический кризис, который оказывается к концу этого периода единственным побудительным мотивом радикальных перемен в стране. Вступив в фазу «релаксации» в состоянии благополучия, при наличии отлаженной государственной машины, пройдя чередой глубоких внутренних дисфункций, «Россия-власть» приходит к необходимости самопреобразования ради самосохранения, даже рискуя при этом будущим той политической элиты, которая начинает преобразования.
Так совершается полный эволюционный цикл, русская власть обновляется, решая, казалось бы, неразрешимую задачу: сохраняя и воспроизводя традиционные формы властных отношений (так наз. самовластья), и вместе с тем осваивая инновационный инструментарий целедостижения, позволяющий ей эффективно противостоять сопредельным центрам силы. Цена, которую в этой фазе всякий раз платит общество за очередной успех возрождающегося в новых обличьях самовластья, состоит в ускоренном разрушении традиционных социальных укладов и внедрении в социальную ткань чужеродных институциональных форм, поведенческих стереотипов и ценностных ориентаций.
