Два серьезных и хорошо образованных гуманитария — философ Дмитрий Кралечкин и историк Евгений Савицкий — один за другим выступили в журнале «Гефтер» с критическими суждениями по поводу борьбы с академическим плагиатом. Они не против разоблачения плагиаторов как такового, но им кажется, что за этой кампанией скрывается борьба за самосохранение научных институций, не приемлющих новизны (Савицкий) и цепляющихся за несостоятельную систему аттестации (Кралечкин). Институции лицемерны: с одной стороны, они заставляют диссертантов «не высовываться» со смелыми новациями, повторять уже известное, а с другой стороны, наказывают тех, кто повторяет слишком уж буквально.
Разумеется, я полностью солидаризируюсь с Кралечкиным и Савицким в их заботе об обновлении науки, которой всегда, даже в относительно благополучной институциональной среде, грозят склероз и застой. Избежать этой опасности можно только с помощью ясного методологического самосознания. К сожалению, уважаемые коллеги в своих размышлениях допускают путаницу, смешивая разные понятия и разные проблемы.
Первая, и самая элементарная, путаница в том, что проблему плагиата увязывают с проблемой диссертаций. Написание и защита диссертации изображаются как мучительная и абсурдная процедура, требующая от исследователя наступать на горло собственной песне и приноравливаться к расхожим представлениям, а отсюда уже недалеко и до прямого списывания. Не могу разделить такое впечатление: сам я писал обе свои диссертации с удовольствием, а их защиту переживал как веселую интеллектуальную игру — вроде шахматной партии, только разыгрываемой в лицах. Но возможно, что мне просто так повезло в жизни.
Можно, тем не менее, утверждать, что связь между плагиатом и диссертациями вообще случайна, она обусловлена не устройством науки как таковой, а причинами внешними — социальными и техническими. Во-первых, в диссертациях совершается сравнительно много плагиата, потому что их «пишут» (тут при многих словах придется ставить кавычки...) множество людей, не имеющих к науке никакого, даже институционального отношения — всякого рода чиновники и т.п.; эти «авторы» в принципе не предполагают, что их «труд» станут читать какие-нибудь «коллеги». И, во-вторых, мы сравнительно много знаем о плагиате в диссертациях, потому что там его легче отлавливать: тексты самих диссертаций или хотя бы авторефератов доступны в Интернете. Этим и объясняется «диссертационный» уклон нынешних скандалов вокруг плагиата, составляющих часть общей кампании борьбы с коррупцией в государственной системе. Однако плагиат бывает не только в диссертациях, но и в студенческих курсовых и дипломных работах (ох, как много...), и в статьях, докладах и прочих трудах как студентов (совсем свежий пример — http://igmsu.org/?itemid=863), так и дипломированных ученых (я не раз с таким сталкивался в разных странах). Плагиатом занимаются не только те, кто проходит научную аттестацию, и тем более не только те, кто «вступает в науку», — этого ведь нельзя, например, сказать, о защищающих докторскую диссертацию.
Поэтому объяснять, если не оправдывать, плагиат психологическим стрессом и когнитивным диссонансом молодого ученого, не знающего, как держать себя перед суровым лицом научного истеблишмента, — вряд ли оправданно. Скорее уж можно было бы говорить о плагиате как патологической форме передачи научного знания вообще, независимо от личной аттестации передающего.
Здесь заключена вторая, самая важная концептуальная путаница: отождествление научного знания с неподвижным, отчужденным и воспроизводимым объектом, каковым может оказаться и докса, устойчивое общее мнение. Евгений Савицкий вообще избегает слова «знание», а Дмитрий Кралечкин неоднократно сопровождает его эпитетами «безличное» или «анонимное». По его мысли, научная система сама обезличивает знание, сама навязывает диссертанту повторение этой самой доксы, и в таких условиях понятие плагиата как копирования чужого теряет смысл: копируют-то все равно ничейное.
На самом деле научное знание и докса не просто различаются, но различаются по иному параметру, чем личностное/безличное. Научное знание, в отличие от любого мнения, проверяемо и доказательно. Способы проверки и доказательства варьируются в зависимости от дисциплины: протоколирование наблюдений, повторение экспериментов, ссылки на источники информации (включая работы предшественников) и во всех случаях — критическое воспроизведение умозаключений, позволяющих связывать факты и концепции, переходить от частного к общему и наоборот. Эти операции составляют неотъемлемую часть научного исследования. В нормальной институциональной практике научная работа оценивается именно как работа, то есть не как объект, а как действие, которое определяется не затратами сил, а целесообразностью и которое можно выполнить удачно или нет, но только самостоятельно. Можно похитить его результат (скажем, текст научного труда), но украсть действие невозможно по определению.
Всем известно: в научной работе должна присутствовать не только информация как таковая, но и ее доказательства. Для проверки последних служат придирчивые вопросы, которые задаются автору при обсуждении его исследования (например, на защите диссертации): «а откуда такие-то сведения?», «а чем подтверждается такой-то вывод?», «уточните, пожалуйста, ссылку». То есть даже если автор сам какие-то свои доказательства не эксплицировал, коллеги постараются их из него вытянуть. Понятно, что плагиатор такого испытания не выдержит: он скопировал информацию, но он ею не владеет, не проработал ее, не может обосновать. Понятно также, что подобную взыскательность проявляют далеко не все участники дискуссий и, в частности, не все диссертационные советы. Но во всяком случае никто никогда не требует от ученых не проверять и не доказывать своих данных. Коррумпированные или некомпетентные научные институции могут попустительствовать использованию неосвоенной, в частности даже недобросовестно присвоенной информации, но они никого не подталкивают к нему — здесь все зависит от самого исследователя, и это вопрос даже не профессиональной этики, а профессионального интереса к предмету.
Действительно, новые исследования, чтобы быть проверяемыми и элементарно понятными для других ученых, должны опираться на уже существующие принципы и сведения; а в ряде гуманитарных наук (humanities) старые сведения переходят из работы в работу в порядке передачи культурной традиции. Европейские юристы XVIII века, формулируя понятие литературной и интеллектуальной собственности, пришли к выводу, что идейное содержание произведения может невозбранно заимствоваться другими авторами (идеи принадлежат всем), но правовой защите подлежит конкретный способ представления, его нельзя воспроизводить без авторского согласия или хотя бы ссылки. Научные идеи и данные, пусть и открытые кем-то когда-то, мало-помалу переходят в public domain, становятся достоянием энциклопедий и учебников. Но оригинальной, не подлежащей повторению остается их форма — непосредственный результат авторского действия. Речь идет, конечно, не просто о словесном изложении, которое плагиатор в принципе может и изменить, сделать более «оригинальным» (например, просто переведя текст на другой язык); имеется в виду форма мысли, способ сочленения и сопоставления идей, их соотнесение с тем или иным материалом и т.д. Поэтому в философии, филологии или истории идей оригинальный вклад исследователя может выражаться не в открытии новых фактов, а в переоформлении, возможно очень глубоком, уже известных данных. Старое и новое соотносятся не как фон и фигура и не как «тело письма» и «прикрепленный файл» (метафоры Д. Кралечкина), а более неразрывным образом — как материал и форма.
Плагиатор же тем и отличается от ученого-профессионала, что не способен придать материалу новую интеллектуальную форму, не способен переосмыслить материал, совершить собственное интеллектуальное действие с ним. При этом он не обязательно заимствует банальные и «ничейные» положения, что показывает пример религиоведческой диссертации Романа Сафронова, защищенной в православном университете и спустя несколько лет оскандалившейся массированным списыванием из чужих работ: в предисловии ее «автор» «цитировал без кавычек» более или менее общеизвестные положения, но дальше следовали такие же «цитаты» из гораздо менее распространенных иностранных источников, излагающие далеко не очевидные тезисы (что, по-видимому, и обмануло бдительность рецензентов). Что же касается ученого-профессионала, то он даже при желании не может просто копировать других: допустим, он пытается (из уважения к преданию или из страха перед консервативным диссертационным советом) максимально точно, без всяких рискованных новаций, воспроизвести уже известное, — но у него это все равно не получится, потому что за кадром останется проведенная им проверка, отбор и аранжировка материала, то есть проделанная им собственно научная работа.
В результате такой работы его текст (если это исследование, скажем, по истории философии) сам собой расслоится на метатекстуальные авторские комментарии и фрагменты языка-объекта, то есть цитаты из предшественников, которые исследователь ни в коем случае не забудет обозначить кавычками и ссылками: он же работал именно над тем, чтобы заключить их в рамку своих комментариев!
Действительно, аргумент о «забывчивости», якобы заставляющей «некорректно цитировать» других авторов, — аргумент абсолютно негодный, и Дмитрий Кралечкин в начале своей статьи напрасно рассматривает его всерьез. Этот аргумент приводят только сами пойманные за руку плагиаторы и их покровители, это банальная отмазка, в которую никто не верит. Бывает, что ученый забывает об авторстве чужой, глубоко усвоенной и проработанной им идеи, — но это не имеет никакого отношения ни к воспроизведению доксы, ни к текстуальному копированию чужих сочинений. В настоящей научной работе, даже писавшейся под прессом консервативных институций, присвоение чужих текстов или фактических открытий в принципе невозможно, и поэтому при аттестации ученых его справедливо расценивают как дисквалифицирующее обстоятельство. Повторяю, дело тут даже не в этике или праве: наказывая плагиаторов, защищают не чью-то интеллектуальную собственность или личный приоритет, а принцип научного профессионализма.
И здесь третья, самая огорчительная путаница, допущенная коллегами: их рассуждения, компетентные и во многом веские, о научной эпистемологии и логике институций вообще не надо было связывать с проблемой плагиата. Скандалы вокруг академического воровства просто не доходят до уровня этой рефлексии, не пересекаются и не соотносятся с нею. «Диссертациям», которые сейчас сгорают на свету простейшей текстуальной проверки, ничем не помогла бы расстановка кавычек и ссылок: в них просто негде будет ставить кавычки, разве что обозначать ими переход от одного краденого текста к другому, потому что собственно авторского текста в них не встретишь на протяжении многих страниц. Как я уже говорил, «авторы» таких «трудов» вообще не предполагали, что кто-то будет их компетентно, критически читать, — и столь широко распространившаяся уверенность в своей безнаказанности, конечно, свидетельствует о массовой коррупции в российской науке. Но уважаемые авторы статей в «Гефтере» неправы, пытаясь как-то объяснить эту коррупцию консерватизмом научных традиций. Консерватизм, безусловно, существует, и его бывает порой нелегко преодолевать, но плагиат-то растет не оттуда.
Человек, крадущий чужие тексты, делает это не потому, что его к этому кто-то подталкивает, а потому, что ему не дается и просто неинтересно самостоятельное исследование; и наоборот, институциональное сопротивление, которое может встречать заинтересованный своей работой ученый, пытаясь утвердить свои оригинальные идеи в профессионально недоверчивой среде, никогда не побудит его к покраже чужих текстов и открытий (он может пойти на какие-то другие уловки, но ни коем случае не на это). Смею даже предположить, что в итоге оно станет для него полезным опытом — опытом интеллектуальной политики, искусства убеждать, отстаивать свою правоту, искать союзников, находить общий язык с оппонентами. Не стоит пренебрегать этим искусством, это один из двигателей научного прогресса, и оно во многом сродни художеству; и плох тот поэт, который обижается на стеснения и консерватизм стихотворных размеров.
