Никто не мог ожидать такого исхода, как произошло в 1993 г., но мне казалось, что попытка переворота, наоборот, оздоровила обстановку. Когда это произошло, 3-4 октября, так все утряслось, во всяком случае, всякий страх пропал. Иногда говорят, что напугали. На самом деле, не в этом дело.
…Началась это все в 1988 г., а до этого была такая культурная подготовка – перестройка. Фактически – воздействие культурными средствами на сознание. Сильными средствами, я бы даже сказал, преступно-сильными.
Сейчас уже можно сказать, что в эти годы были посеяны семена новых социальных угроз для всех нас. И они будут, не так уж быстро, но будут развиваться, расти. А знаний о них, в общем, нет.
В 1991 г. у нас в аналитическом центре сидели эксперты из разных отраслей. Они писали свои доклады, как та или иная отрасль, особенно система жизнеобеспечения – отопление и прочее – как они себя будут вести в ходе реформы и долго ли они продержатся. Уже было довольно ясно относительно известных угроз. Например, подобно тому как во время Великой Отечественной войны системы жизнеобеспечения на износ работают. А это значит, что имеется риск, что в какой-то момент начнутся отказы.
Сразу бросались в глаза многие вещи. Банальная вещь – просто стали изыматься инвестиции из основных фондов. Основные фонды – все, на чем стоит страна: жилищный фонд, теплоснабжение, тракторный парк. И вот резко сократились инвестиции. Видно было, что эти системы остались без финансирования. Амортизационные отчисления не делались – их забирали, чтобы поддержать физическую жизнь населения. В 1990-е годы упали инвестиции и вдвое упало производство. Но потребление так сильно не упало. Произошло очень большое расслоение по доходам, по доступу к благам. Но в принципе катастрофы не произошло.
А что же случилось? Напомню: советское время инвестиции росли чуть-чуть быстрее, чем производство, и производство чуть-чуть больше, чем потребление. То есть поддерживалось потребление, но за счет основных фондов и, соответственно, производства. А после 2000-го года(это уже новая команда, уже Путин) начались потребительские кредиты, и сейчас потребление выросло в 4 раза. Но при этом у половины населения потребление снизилось по сравнению с 1990 г., а у другой половины все резко выросло.
Отсюда видно, как много угроз в этой сложившейся системе. Прежде всего, износ основных фондов. Поразительно, что сантехники до сих пор эти старые системы ухитряются поддерживать. Это, кстати, один из феноменов, который на Западе не могут понять. А получилось следующее: до 2011 г. недовложение в основные фонды представляет собой«провал» – около 7 трлн долл., и расплата за это, конечно, еще нас ждет впереди. Дело в том, что жилищный фонд(большая его часть – массовая застройка в 1960-1980-х годов) очень быстро ветшает. Это коснется практически всех. Даже тех, кто купил себе новую квартиру в красивом доме, потому что все равно этот дом прицеплен ко всем старым коммуникациям. Новых теплосетей не сделали. А другая здесь угроза – это то, что возник контингент, а может, и все население, поверило в такое состояние«вечного ветшания», как в нормальное.
И в то же время у населения возникли несбыточные притязания и потребности. Общество потребления возникло в результате кредитного стимулирования в стране, где основные фонды не обновляются. Фонды иссякают и приходят в негодность, а потребление растет – вот серьезная угроза. У нас получилось, что в четверо меньше тракторов осталось, при том что стало в 4 раза больше автомобилей.
Когда мы стали собирать эти данные, то пришли к такому выводу: у нас был произведен демонтаж народа. У нас никогда не думали, что может быть такое явление. В обыденном сознании у нас народ воспринимается как сущность, данная свыше – такое почти религиозное представление. Или думают, что народ возникает как природное явление. С научной точки зрения, народ – это сложная система, в которой люди собраны в общности. А общности еще и связаны друг с другом. И чтобы собрать людей в общность, требуется сотня типов разных связей, чтобы образовался такой народ, который имеет свою внутреннюю информационную систему, т. е. общий язык, общий понятийный аппарат, свою рациональность, культуру и т. д.
Западные антропологи изучали эти феномены. Когда началась национально-освободительная борьба после Второй мировой войны – особенно много. Они изучали все этносы, особенно где конфликты. У них много наработок, как формировались и развивались связи между людьми, соединяющие их в этнос или в народы. До 1970-х годов они в своей пропаганде, во время холодной войны, апеллировали к социальному чувству. Пытались разрывать социальные связи, а – не получалось… И тогда, примерно с 1972 г., они решили, что гораздо более уязвимое место – это этнические связи. Потому что народ – это и есть субъект истории. И есть такое воздействие на него, которое делает его недееспособным во многих отношениях. Действительно, очень трудно договориться между людьми об образе будущего, они не знают, за что должны бороться, не понятно, что люди хотят.(А ведь в СССР работа была проделана огромная. Создавались единые типы культуры, науки, техники, оружия, наконец. Сейчас уйти в Европу – это потерять культуру – научную, военную, системную. И именно это будет главной потерей.)
Поначалу потери были более или менее очевидные. Люди у нас сами стали чувствовать – с отношением к той же приватизации очень быстро определились. Приватизация оскорбила людей. Тут было дело не только в собственности. Много было обмана. Сама эта операция была проведена с глумлением. И вот те, кто были энтузиастами этой реформы в начале 1990-х, им было тогда, скажем, 30 лет, а сейчас – 55. Но люди в возрасте 55 лет сейчас уже так же оценивают эту приватизацию, как старики. Получается, что отношение передалось от поколения к поколению, а не сошло на нет, не забылось. С точки зрения государства и консолидации общества, это очень тяжелое состояние.
Вернемся на сто лет назад. Примерно в такое же положение попала Российская империя в начале ХХ века. Ведущий социолог того времени, Макс Вебер, написал книгу«Протестантская этика и дух капитализма». Он пришел к выводу, что самое главное препятствие духу капитализма – это традиционное крестьянское аграрное общество. И поэтому он очень интересовался, что происходит в России, где такое общество существовало.
Макс Вебер говорил, что российская монархия попала в такое положение, которое он назвал«историческая, или экзистенциальная, ловушка». Суть ее в том, что, чтобы ни было сделано – все ухудшало положение. Даже самые разумные вещи, которые делало царское правительство, только ухудшало его положение. Что же такое эта«ловушка»? Это когда порочные круги связываются в систему. Порочный круг – это такая связь, которая, когда и где бы вы ее ни разрывали – ухудшает положение на некоторое время. Я считаю, что сегодня мы уже в подобную ловушку втягиваемся. Или уже втянулись.
Мы лишь отодвигаем свои проблемы, они не решаются. Путин переключил значительные доходы от нефти на восстановление производства, поднялись инвестиции, развилось потребление. Но основные процессы деградации не остановлены. Они приторможены, но не остановлены.
Каковы же критические проблемы России, составляющие порочные круги, к которым неизвестно, как подобраться? Часто людям кажется, что все понятно, что и как надо сделать. Очень любят наши обществоведы давать власти простые советы, как надо все решить«одним махом». Вот коррупция. Как с ней бороться?«А вот там взять и посадить два-три человека». Но дело тут не во взятке, а том, что чиновник, по сути, берет взятку у организованной преступности, помогает совершить преступление. А организованная преступность через коррупцию продвигает своих людей во власть, и принимаются решения, разрушительные для государства, в целом для общества. Настоящая коррупция – это когда никто в офисе не может быть не повязан. Его подсидят и выгонят или вообще убьют.
На нашем семинаре мы долго обсуждали проблему демонтажа народа, а в России скорее всего, ударили по ядру, по русскому народу. Он больше всего и потерпел. Поскольку вся Центральная Россия и Урал – это и было, в основном, промышленность, машиностроение, наукоемкое производство. Буквально за три года половину рабочих(в основном это были русские рабочие) из промышленности удалили. При этом сначала им открыли особую нишу«челноков», и некоторые были даже рады. Эти 12 миллионов квалифицированных кадров превратились в«челноков». Понятно, это коснулось не только русских, вся система межэтнического общежития была разрушена. И в Российской империи, и в СССР была особая модель сосуществования народов. Не такая, как на Западе или в Соединенных Штатах. Достаточно хрупкая, но в определенных обстоятельствах работающая и очень сильная. Ее и разрушили.
Западные антропологи внимательно смотрят за нами. По их оценкам, в России вся система сосуществования народов была такая, что этническое самосознание нерусских народов было русоцентрично. Это значит, что именно через русское ядро они находили контакт и общались между собой и с мировой культурой. Большие проекты модернизации среди народов проходили с опорой именно на это. А в 1990-е годы их самосознание изменилось на этноцентричное. И при этом наблюдался феноменальный процесс – архаизация. По нему двинулись многие большие народы, которые уже в XIX столетии стали большим народом, например, мордвины. Они из двух родственных народов сложились, но уже жили как один большой народ. А сейчас они стали обратно расходиться. Аналогично в Коми, а также и на Кавказе. Это тяжелый процесс, и его трудно остановить. К сожалению, государство до сих пор никакой концепции в пересборке наций пока не выработало. Делаются кое-какие программы, но они не адекватны сложности происходящего.
Под угрозой и другая система, в которую собрано наше население(народ или нация есть определенные типы связи и самосознания) – это общество, социум. Там другая структура, другие связи. Много вертикальных слоев. Так вот, эта система пережила дезинтеграцию. Народ был таким внешним скелетом для социума-общества. Все отдельные группы – рабочие, офицеры, врачи – они представляли собой социокультурную группу. Но она была еще привязана через связи народа, которые ее пронизывали, была соединена с другими общностями. И произошел распад – через демонтаж народа распалось общество.
Эта проблема осознана на Западе, там она тоже очень важна и актуальна. Там гражданское общество, которое они в определенной модели вырабатывали, сейчас тоже сильно деформируется под воздействием постмодерна.
Главной осознанной проблемой становится исчезновение социальных наук. Последние десятилетие в Европе и в других частях света самой влиятельной идеей была«смерть субъекта». То есть социальный субъект исчезает, а люди остаются.
Что такое социальный субъект? Были ли они у нас? И каковы были наши социальные субъекты до 1990 г.? Конечно они были, но были не такими, как говорят наши идеологи.
Скажем, у нас рабочие не были классом. Они не успели стать классом даже до революции. А потом у них классовых навыков и самосознания вообще не было. Но они были позиционированы идеологически как гегемоны. И можно сказать, в них возрождалось некоторое сословие – подобно ремесленникам.
Мы все время зигзагами идем. Интересно, что у нас уже в 1905 г. Примерно возникло то, что историки называют«единство всех трудящихся», независимо от класса. Потому что 85% были крестьяне, 7% – полурабочие(они еще были наполовину крестьяне). Население практически полностью было однородным в мировоззренческом плане. У них была сильная механическая солидарность, просто потому что они были похожи! Образ жизни был похож, и одежда, и еда. И это единство сохранялось очень долго – на этом мы даже выиграли Вторую мировую войну.(Жестокость и репрессии обусловлены этой самой солидарностью, потому что механическая солидарность очень агрессивна к любой другой.)
А с середины 1950-х годов начались послевоенная индустриализация, восстановление хозяйства. В 1950-е годы у нас еще ничтожный уровень развития. Все в основном было сделано в 1960-е и 1970-е годы. Общество изменилось – начали появляться разные группы. И культура, и государство сумели дать импульс, для того чтобы оберегать вновь появившуюся органическую солидарность. Так было в 1960-е, 1970-е годы. Рассыпаться это сталогде-то в 1980-е.
Это общество было сложное и в учебниках оно не описано. Ни в наших, ни в западных. Андропов, когда стал Генсеком, сказал:«Мы не знаем общества, в котором живем». Это трагедия общества. Он 14 лет работал Председателем КГБ и конечно, знал это общество, но лишь с определенной стороны. Реальной теории у нас не было. Те, кто создавал советский строй в 20-е годы, в гражданскую войну, они все это делали на собственном опыте и они знали, как это все«устроено».(Есть такое понятие –«неявное знание». Знания, которые нигде не записаны.) Они решали трудные проблемы – коллективизация, индустриализация, война, снова индустриализация – за Уралом. И все это опиралось на это неявное знание.
После войны они уже стали потихоньку уходить… А мы, в то время студенты, были либерально-демократических взглядов. Я в 1956 г. поступил в университет, и уже полкурса нашего скептически относилось к советской системе. Мы мучили их вопросами: почему вы так сделали, а не иначе? И они не могли ничего объяснить. Потому что тут требовалось целое обществоведение и свои очень нелегкие и неявные понятия. И вот так получилось, что они сошли, а учебников у нас не осталось. Это мы сейчас только-только начинаем изучать. Только сейчас, в последние 20 лет, я сам начал понимать, как многие вещи устроены.
Был такой Отдел науки ЦК. С 1986 по 1988 г. они готовили большую научную программу –«Прогноз развития науки до 2000 года». Я там отвечал за первый том – это фундаментальная наука. И все время ходил в Отдел науки ЦК. Там в каждом отделе были оперативные работники. Они занимались конкретными предприятиями, институтами, курировали их. И был в каждом отделе такой«мозговой центр», так называемая группа консультантов. Они сами были талантливые люди, из науки. Но мы часто спорили, как устроена советская наука. Например, лаборатория, институт или научные программы. Все это было очень необычно устроено. В это время к нам приезжали западные советологи. Они просто влюбились в наши организационные формы. Мы рассчитали, сколько у нас в среднем один исследователь имеет приборных мощностей, сколько может сделать измерений. Получилось, что у нас в 200 раз(!) меньше приборов, чем у них. А мы держали паритет по оружию, и абсолютно не объяснимо, как достигался паритет. Это же не на 20% меньше, не в 2 раза меньше, а в 200 раз!..
Я продолжу. Мы остановились на угрозе дезинтеграции общества.
Третье(что было фатально для нас в 1980-е годы и даже в 1970-е, и конечно принципиально – в 1990-е) – это недееспособность советского и постсоветского обществоведения. Они не знают этих систем. Нет методологии сегодня, чтобы изучать то, что осталось с тех времен.
Конечно, во многом Маркс«виноват»: марксизм же сделали официальным учением для СССР в XX веке, а Маркс уже не годился для этих новых систем, его учение, механистическое по сути, осталось там, в XIX веке. Маркс не принял второе начало термодинамики, они с Энгельсом мыслили в категориях«масса» и«сила». А уже в конце XIX века были другие категории:«энергия» и«работа». А в начале ХХ века наступил кризис, картина мира изменилась. Понимаете, что получилось? Представление о народе, обществе, классах у нас было неверным, к сожалению. Принципиальный факт: даже не представляли, что у советского человека может изменяться сознание. А ведь все, кто сейчас старше 45-50 лет, – это советские люди! Но они изменились. Искусствоведы из Академии общественных наук не понимали, не видели того, что страна стала городской. Городская молодежь, рожденная в 1950-х годах, в этом образе жизни чувствовала себя обездоленной. И дело не в том, что они поверили врагам и проч. Город – это совершенно другое пространство. Крестьяне – у них были духовные силы, в противостоянии с природой выработанные. Их потребности удовлетворяются самой природой и постоянной работой на природе. Есть латинская пословица:«Пахать – значит молиться». А никто этого не понял, не понимали, что молодежь страдает. При том что она, в общем, вовсе не была антисоветской.
Кризис урбанизации тяжел везде. В Англии был тяжело, когда урбанизация проходила. А у нас она была настолько быстрой и форсированной. Буквально за пару лет миллион человек из деревни уехали, и переезжавшие в города не были готовы для такой жизни. Нарастание этого кризиса обществоведение не заметило. Ладно, угробили СССР, но начался кризис, какого не бывало ни в одной индустриальной стране. Самый длительный и самый глубокий. Но ведь этого кризиса правительство не замечало еще в 1990-х годах. Уже население знало, что будет кризис, в 1989 г. чувствовали. А обществоведы все писали, что через два месяца все пройдет. За 20 лет после СССР никакого изменения методологического в обществоведении не произошло. Изменилась идеологическая риторика, а картина мира, методологическая матрица осталась той же самой. Правда, стали рассматривать либерализм.
В 1990-е стали брать западные хорошие, классические учебники, в основном 1970-1980-х годов, и из них сталичто-то переделывать для России, ведь Россия в них вообще не упоминается. До сих пор эти учебники печатают, студенты их штудируют. А с этого времени и на Западе все практически изменилось, все институты, что были приспособлены к«холодной» войне, изменились.
Сейчас без обществоведения инженерного типа, которое дает достоверные знания, идеологию, по возможности конкретно и точно описывает нашу реальность, – вот такого у нас нет. Российское обществоведение в XIX веке выросло из классической русской литературы, и оно проникнуто нравственными ценностями. Писатель или поэт, он или на стороне труда, или на стороне капитала, они не описывают реальные объекты, а пропагандируют свои ценности. И так до сих пор идет, вот в чем дело.
Я преподаю в МГУ на факультете политологии. Пришел на экзамен аспирант, у него билет«Как действуют лоббистские группы в Соединенных Штатах». Спрашиваю, а как действуют лоббистские группы у нас, в России? Он смотрит на меня, как будто я какую-то глупость сказал. А его руководитель увидел это и говорит:«Да неужели вы не знаете, Путин сказал, как наши лоббистские группы действуют. Подкуп, шантаж, убийство – три средства».
Или вот я экзамен принимал на 5-м курсе. Вопрос:«Формирование государственного решения. Правовой аспект, политический и социальный». Хорошо студент рассказывает, прямо по моей лекции они наизусть три страницы шпарит. Я говорю:«Хорошо. Ну вы возьмите какое-нибудь государственное решение за последние 20 лет и мы посмотрим его правовой аспект». Студент сидит, думает и не может ни одного решения вспомнить. Я говорю:«Ладно. Приватизация промышленности – было?» –«Да, да, было». –«Что надо было в правовом аспекте сделать для этого, для реализации этого решения?» Он опять думает.«Надо было инструкцию написать». Я говорю:«А закон вы знаете, что такое закон?» То есть он может выучить, но привязаться к реальности, которая у него перед носом, не может.
Вот и вся методология. Это обществоведение, которое сложилось еще в XIX веке, – это натурфилософия называется, а не наука. Обществоведение типа натурфилософии нас сейчас просто слепыми делает.
Советское общество было сложное, но все-таки более-менее стабильное, и можно было понять. Сейчас же у нас общество очень сложное, у него нет аналога ни в прошлом у нас, ни на Западе. Даже наши постсоветские республики разошлись за 20 лет, и их мы тоже не знаем. Мигранты приезжают, мы говорим, что они приехали из Дагестана. Это ошибка, потому что они, когда приезжают в чужую, да еще агрессивную среду, очень быстро перестраиваются. Возникает совершенно новый этнос. Они сами этого не знают. Проявляется гиперэтничность – совсем другое явление. А мы думаем, что мы, зная их национальные обычаи, можем понять их, спрогнозировать их поведение.
Теории нет, да и не только теории, но и целостной картины вообще.
Я, читая иностранные исследования, вытащил из них всю структуру – что произошло с рабочими, с промышленными объектами как с социокультурной общностью. Весь эмпирический материал у нас есть. Но никто практически не обрабатывает его, чтобы он стал доступным. Даже власть.
Продолжим. Четвертое – это разрыв между политикой и управлением. У нас было несколько сильных конфликтов между политиками и госаппаратом. В приватизацию пришлось включить криминалитет,«других писателей у нас не было», и это был организованный и дееспособный контингент. Они большую работу сделали. Тогда разговаривали в аналитическом центре с этими будущими собственниками и утопически совершенно считали, что криминалитет как-то превратится в буржуазию, хотя ни социология, ни социальная философия такого обещания не дают. И получилось так, что сейчас управление в значительной степени само свою политику формирует. Тем более, что политическая власть выражается очень туманно о том, чего она хочет. Бюрократы сами свои программы создают и реализуют.
Следующее – это аномия. Это когда люди знают, как надо бы поступать, т. е. знают нравственные, правовые и формальные нормы, но не следуют им. Как бы ведут двойную жизнь. В России аномия – тотальная и очень глубокая болезнь, связанная с преступностью, с насилием. Все это очень сильно сгибает подростков. У молодежи очень короткие планы на работу. Это социальная и культурная болезнь, к лечению которой никто не знает, как подобраться.
Дальше, что касается уже нового поколения, – это интервенция уголовной культуры в России, легально, открыто. Преступный мир, захватив какой-то плацдарм, не отступает. У него свое мировоззрение, свои ценности. Они навязываются.
Далее назову ценностный раскол населения России. Раскол по очень многим направлениям, но есть большие блоки по ценностям. Социологи, которые за этим следят, говорят, что не видно, чтобы как-то закрывался этот раскол. Условно говоря, бедные и богатые. Один и тот же вопрос с 1993 г. социологи обсуждают: возможен ли диалог между этими обществами. Сейчас мягче стало, но все равно около 40% считают, что диалога нет.
Это первый раскол, а есть и другие. Например, интересно, что среди богатых только 12% одобряют наше социальное устройство. Они пользуются, конечно, своим положением, но им плохо в этой обстановке.
Еще интересно, что заговорив о модернизации, перед исследователями встал вопрос: какие общества могут у нас стать субъектами модернизации? Из всех групп, и богатых, и бедных, называют только рабочих и крестьян. Средний класс не вырос,«не дорос» до этого.
Главное, что мы не знаем, как подобраться к сборке того, что может дать гражданское общество у нас в соответствующей культуре, со всеми его предрассудками. Но именно созданием этих социальных актов мы могли бы соединяться друг с другом, вырабатывать какие-то проекты.
Я считаю, у нас было гражданское общество, но другое – общины. У нас все были организованы. Крестьяне – в общинах, рабочие – в трудовых коллективах, дворяне – в сословии, у них и предводители там, и земство. У нас таких масс, которые неприкаянные бродили, было немного. Сейчас у нас такое положение, что люди не знают, куда примкнуть. Сидят в социальных сетях.
Еще про конфиденциальность хочу сказать. Мы начали такой семинар«Критические проблемы России, к которым неизвестно, как подобраться». Мы пишем такую вводную, пригласили всяких именитых специалистов, академиков и отослали письмо. Имея эту бумагу, дальше можно уже обсуждать, что можно сделать с этой проблемой. Первый семинар – какое агрессивное отрицание!«Что вы придумали?! Зачем это?! Надо воздействовать на власть! Надо манифесты писать! Это очень сложно, это невозможно!»
На второй раз эти уже не пришли, пришли другие. То же самое. Многие действующие специалисты, которые должны были бы этим заниматься, не хотят этой реальности признать. Притом очень трудно сформулировать словами какую-то туманную мысль, а мысли все пока туманные. Чтобы не выглядеть такими туманными, пишут банальные вещи, заведомо нереализуемые.
Вот академик Сергей Глазьев делал доклад, говорил про пятый уклад, шестой уклад, и вот надо то-то и то-то сделать. Но при существующей системе это все невозможно. Я его спрашиваю:«Вот при этой системе это невозможно. Что вы делаете как экономист, чтобы что-то сделать и в этой ситуации? Не может же быть, чтобы ситуация была такой, в которой ничего невозможно…» А ответом было возмущенное:«С какой стати я буду это делать, если это невозможно!». Т.е. он ждет, что будет какое-то чудо, в результате которого каким-то образом его программа сразу пойдет. Я же считаю, что у нас полно дел, которые надо начинать, можно начинать. Многое можно делать даже вопреки власти, если она ошибается…
Что грозит России, если угрозы, о которых я говорил, реализуются(т. е. Если мы не будем ничего делать)? Я думаю, что все варианты на поверхности: медленная деградация и архаизация быта и производства большой части населения. Анклавы современности останутся. Я считаю, что у нас еще есть запас времени. Думаю, что есть запас рынка, потому что у нас уже многие процессы цикличны и они периодически становятся равновесными.
Встреча с Сергеем Георгиевичем Кара Мурзой организовна DATIS клубом.
