Как опасность коронавируса COVID-19 влияет на поведение людей и социальные связи? Есть ли отличия в реакции на эту угрозу в России, Китае и на Западе? Эпидемия разобщит жителей наших городов или, наоборот, сплотит? Об этом «Наука» поговорила с социологом Виктором Вахштайном.
— Может ли социология предсказать реакцию общества в случае, если события будут развиваться по пессимистичному сценарию и в России развернется эпидемия?
— Социология не занимается предсказаниями. Особенно в отношении того, что вы называете обществом. Однако есть несколько тем, связанных с эпидемией, которые интересуют социологов. Это то, что называется «социальное конструирование пандемии». Таких, в общем-то, три. Первая: социологи отмечают, каким образом болезнь и ее распространение репрезентируются в СМИ и какое влияние это освещение оказывает на поведение людей. Постфактум мы анализируем, какие были приняты политические меры, почему возникли именно такие экономические эффекты. Например, посмотрите, как лихорадит фондовые рынки в данный момент. Мы пытаемся это понять посредством анализа средств массовой информации. Если мы посмотрим на одну из самых крупных эпидемий за историю человечества — эпидемию испанского гриппа, — то увидим, почему грипп называется испанским или испанкой. Появился он либо в США, либо в Китае — установить точно не удалось. По числу погибших Испания тоже далеко не на первом месте: в Италии или США погибло в два раза больше. Процент зараженных? Но он ненамного выше, чем в среднем по Европе.
Источники скажут: болезнь назвали испанкой, потому что именно в Испании была зарегистрирована первая вспышка массового заражения. И это отчасти правда. Вот только не зарегистрирована, а «опубличена».
Шла мировая война, и СМИ враждующих стран не публиковали данные об эпидемии, чтобы не лить воду на мельницу противника. Испания же была нейтральной, на ее территории военная цензура не действовала. Как следствие, аршинные заголовки газет, объективное освещение дел, паника населения и сохранившийся на 100 лет термин «испанский грипп». То, как пишут о болезни, и то какие эффекты это имеет на поведение людей, — чисто социологический вопрос. И в огромной степени политические меры, принятые сегодня в отношении людей, прилетевших на том самом рейсе из Италии, связаны с освещением болезни в СМИ, а не с самой болезнью. Это первый аспект, который социологию интересует.
Второй аспект — это вопрос, связанный с мобильностью: с тем, насколько ограничены перемещения людей, их перелеты и переезды вплоть до конкретных повседневных фактов — пойдут ли люди в магазин или ресторан или предпочтут остаться дома? Это тоже напрямую связано с социологическим анализом. Американские фондовые биржи залихорадило в первую неделю после того, как средства массовой информации закрасили чуть ли не три четверти глобуса красным цветом как страны, в которых зарегистрирован коронавирус. В тот момент случай коронавируса в Москве подтвержден не был, но было два кейса в Тюмени — там люди быстро вылечились.
Особенность коронавируса в том, что очень маленький процент скончавшихся относительно количества тех, кто им заболел. Но тем не менее двух случаев в Тюмени хватило, чтобы окрасить всю Россию в красный цвет. В итоге получилась карта, в которой три четверти стран, включая гигантскую территорию нашей страны, выглядят как зараженные
И всё: множество людей отказались от поездок за рубеж, от походов в ресторан, от запланированных мероприятий. Как следствие, в первую неделю на фондовом рынке падают акции ресторанных гигантов и растут акции, как ни странно, компаний, предлагающих домашние тренажеры и сериалы. Потому что информация об угрозах меняет повседневность людей. Это второй момент, который интересует социологию.
И третий момент: как меняются социальные связи уже внутри зараженных территорий. То есть как трансформируется социальная жизнь в Ухани, где уже долгое время действует карантинная блокада. Как меняется восприятие пространства и других людей у тех, кто оказался, по сути, за стеной. Про это есть замечательная работа Питера Бэра, посвященная эпидемии атипичной пневмонии в Гонконге. Он показал, каким образом гонконгская идентичность и ощущение очень тесной связи между людьми, которые сражаются с заболеванием, повлияла в конечном итоге на политическую ситуацию в Гонконге сегодня. Вот эти три аспекта — в компетенции социологов, но социология — не предсказательная наука.
— Можно ли сказать, как в целом вирус влияет на общество?
— У нас нет такого большого животного, такого Левиафана типа российского общества, внутри которого поселился вирус и теперь болеет не человек в инфекционной больнице, а вся страна. Нельзя сказать: «Общество подцепило вирус». Особенно сейчас, когда это уже не вопрос национальных государств. Если атипичная пневмония воспринималась как чисто китайская история и все следили, как авторитарное государство сражается с эпидемией, то коронавирус больше не вопрос Китая, это теперь уже вопрос разных стран. И когда все это доберется до Африки, мы увидим совершенно другие модели социального реагирования. Поэтому нельзя ответить на данный вопрос по двум причинам.
Во-первых, нет никакого общества, во-вторых, нет никакой единой универсальной реакции населения и правительства на вирус
— Мы видели, как проходила эвакуация граждан разных стран из эпицентра коронавируса — Уханя. Прилет своих граждан люди воспринимали по-разному. На Украине прилетевших на карантин украинцев встретили камнями. В Тюмени приветствовали лозунгами «Своих не бросаем» и передавали посылки больным. Как можно прокомментировать столь разную реакцию у жителей двух стран?
— Это еще одно клише, транслируемое через СМИ: «Мы-то цивилизованные, не то что соседи». Никакого отношения к реальности эта пропагандистская картинка — «у нас встречают с цветами, пока у них кидают камни» — не имеет. Страны не реагируют. Страна — не субъект социального действия. Субъектами являются конкретные люди. И то, что конкретные люди закидали камнями конкретный автобус, нельзя трактовать как симптом «больного общества». То же самое и с Китаем. Если в каких-то конкретных городах наблюдаются определенные феномены, которые с интересом отмечают социологи, нельзя сказать: «Это потому, что там живут китайцы».
— Хорошо. То есть, по вашему мнению, можно опасаться повторения такого сценария и у нас в стране? Имею в виду закидывание камнями потенциально зараженных соотечественников.
— Закидывание камнями — первая базовая реакция людей на любой страх заражения. Не просто можно, а нужно опасаться. Если СМИ продолжат подавать информацию в откровенно пропагандистском ключе, если силовые ведомства получат полномочия за контролем распространения, то вполне возможно, произойдет то же самое. Мы увидим такую же реакцию, и мы ее уже видели во многих предыдущих трудных эпидемиях. Причем независимо от разницы национальных культур и политических мер в тех странах, где она происходит.
— А пример можете привести?
— Примером может служить гонконгский случай. Пока китайское правительство замалчивало реальные масштабы эпидемии и точки ее локализации, независимые СМИ (а в Гонконге они остались) и волонтеры взяли ситуацию в свои руки. Люди собирали деньги, выезжали на помощь, рисовали карту актуальных подтвержденных кейсов. С волонтерским движением напрямую под страхом увольнения сотрудничали врачи. Руководство больниц говорило им: «Ни слова лишнего!», чтобы никоим образом не дать информации просочиться. Но врачи-добровольцы сообщали о новых случаях, отмечали их на карте, выезжали во внеурочное время на вызовы. При этом они сами были в зоне высокого риска и многие из них заразились.
После карантина, если врачам удавалось вылечиться и они возвращались, их начинали всячески избегать практически все их друзья и знакомые — те же самые волонтеры. Такая ситуация социальной изоляции выздоровевшего
И это печальная страница любой эпидемии, когда именно те, кто реагирует первым и оказывается на передовой, попадают в социальную изоляцию, как только заразились сами. Это тоже из исследования Питера Бэра.
— Получается, что вопрос сплоченности людей в этом смысле — в зоне компетенции СМИ и властей?
— Нет. Власти думают, что могут управлять реакцией людей посредством СМИ. Это иллюзия. Да, важно, в какой метафоре, логике, рамке подается информация об эпидемии. Но иногда выбор формата подачи имеет последствия куда более серьезные, чем кажется тем людям, которые пытаются влиять на общественное мнение. Вот пример из Гонконга. Поначалу, как это свойственно китайскому правительству, создавалось впечатление, что ничего не происходит, все нормально, все в порядке. «Мы не дадим врагам Китая сказать на мировой арене, что мы к эпидемии не готовы и что у нас вообще есть какая-то эпидемия».
Но в Гонконге эта тактика замалчивания не сработала. Независимые СМИ, оставшиеся еще от британского периода (Гонконг снова стал частью Китая только в 1997 году), стали писать о том, что происходит. В университетах Гонконга работало огромное количество западных врачей, которые не подчинялись никаким директивам из Пекина. В результате возникло общее волнение. И тогда китайские власти выбрали в качестве «базовой рамки» метафору войны. Вот есть некоторый коварный враг у ворот — в духе романа Камю «Чума» или повести Даниэля Дефо «Дневник чумного города», — и нам всем надо сплотиться. Метафора войны придавала смысл происходящему: есть главнокомандующие и рядовые, есть добровольцы, которые отправляются «на фронт» (те самые волонтеры), и те, кто встречает эпидемию «на штыках» (врачи первого реагирования), есть безвинные жертвы. И возникла логика «все для фронта, все для победы», люди в тылу должны сплотиться перед опасностью и помочь своей армии.
Но происходило следующее: командование в Пекине не очень хорошо понимало, что происходит в Гонконге. Военачальники, присланные оттуда, были некомпетентны. Правительство не могло справиться с этой эпидемией, потому что больше задумывалось о своей репутации в мире, чем об общественном мнении внутри страны и тем более в гонконгском регионе.
В итоге эта же метафорика о враге, который уже у ворот осажденного города, начинала работать против китайского правительства, которое само же ее первой и использовало
Возникли добровольческие батальоны, произошла мощная консолидация против правительства, которое оказалось неспособно справиться с разразившейся эпидемией. Одного из китайских чиновников практически выгнали с пресс-конференции за отказ надеть маску. Потому что маска за несколько недель эпидемии превратилась в символ этой коллективной борьбы. Выбор слов и риторики, спущенной сверху при помощи СМИ, обернулся немедленно против тех, кто эту метафору предложил. Поэтому ответ на вопрос о том, может ли государство определенным образом управлять поведением людей, такой: оно может попытаться и пытается, но управлять — нет.
— А от чего зависит, станет ли общество, сражающееся с эпидемией, более сплоченным или более разобщенным?
— От трех факторов: публичной риторики, политических мер и силы социальных связей. До этого риторика была изоляционистская — она процветала в средствах массовой информации Российской Федерации. Писали: «Ну понятно, китайцы же жрут всяких змей, всяких мышей, поэтому сами эту заразу породили. Они не такие, как мы».
«Ну понятно, все эти западные правительства не в состоянии справиться с этой ситуацией, потому что у них нет политического ресурса и нет такой единой поддержки населения. А мы в случае чего готовы, у нас все хорошо, мы едины и непобедимы». И вот у нас первый кейс в Москве.
Публичная риторика начинает меняться. Параллельно идет поиск нового политического сценария. Пока неясно, какие меры будут приняты. Пойдут ли по жесткому сценарию, когда будут высылать китайских студентов, начнут аннулировать приглашения, поставят под контроль перемещения всех лиц (а это невозможно сделать, потому что рейс из Италии остановить в аэропорту — это одно, но ведь люди часто летят из Шенгенской зоны транзитом).
В мире открытых границ, который пока ограничивается странами Шенгенского соглашения, закрывать границы очень сложно и дорого
Дальше мы увидим реакцию не столько на сам вирус, сколько на эти меры. Вот тогда можно будет подключать всю машинерию социологических исследований. У Питера Бэра в исследованиях, на которые он ссылается, эпидемия регистрируется с того момента, когда некоторая территория оказывается в ситуации карантинной блокады. То есть когда социальным изгоем становится не группа людей, а территория: остров Гонконг, полуостров Коулун. В нашем случае непонятно, дойдем ли мы до этой точки.
Перекрыть все потоки из Москвы почти невозможно.
Третий фактор — плотность социальных связей. Если у людей есть крепкие связи друг с другом и противопоставление чему-то вовне (так было в Гонконге), то в случае эпидемии связи становятся еще более плотными. Возникают добровольческие движения, дружины, службы оперативного реагирования. В ситуациях, где и так высокая степень разобщенности, эпидемия усиливает эту ситуацию: люди перестают выходить из дома и не хотят встречаться с кем-либо. Что-то мне подсказывает, что второй сценарий в случае с Москвой более вероятен.
— В сюжетах о китайцах описывается их дисциплинированность: они не сбегают с карантина, носят маски в общественных местах, соблюдают все рекомендации властей. В смысле реакции на эпидемию будут ли отличия у российского общества от китайского?
Нет никакого российского общества и нет никакого китайского общества. Нет никаких наций, обществ, национальных культур, менталитета и коллективной души. Хватит оперировать понятиями из пропагандистской литературы XIX столетия
Вирус — это не коронавирус, а язык, которым пользуются российские средства массовой информации, инфицируя им публичную риторику. Эти понятия не имеют отношения к науке. «Мы не такие, как китайцы, и поэтому все у нас по-другому, у нас общество другое!». А северо-итальянское общество отличается от южно-итальянского? А Ломбардия и Венето — это два разных общества? Так что забудем, что есть российское общество, а есть китайское.
Если вынести за скобки весь этот бред про менталитет, можно выделить некоторые параметры: солидарность, риторические конструкции, политические меры и т. п. Тогда мы можем действительно сопоставлять и сравнивать реакции на эпидемии: случаи атипичной пневмонии, испанского гриппа, коронавируса в разных странах. И дальше смотреть, как эти выделенные параметры проявляют себя в каждом конкретном случае.
Есть параметр «моральной плотности»: насколько плотным является наше повседневное общение с другими людьми, сколько у вас друзей, знакомых, как часто вы встречаетесь, общаетесь, сколько времени вы проводите вместе с ними в публичных местах. Вот этот параметр один из самых значимых
Второй параметр связан с тем, кому вы доверяете: друзьям, СМИ, государству. По данным исследования «Евробарометр в России», у нас растет низовая солидарность, межличностное доверие, но при этом падает доверие всем официальным каналам распространения информации и государственным институтам. Что это означает в ситуации пандемии?
Вот в Иране буквально на прошлой неделе была ситуация: один из высших служащих иранского здравоохранения подцепил коронавирус (заместитель министра здравоохранения Ирана Ирадж Харирчи. — Прим. «Науки») и пришел на эфир делать официальное заявление о том, что все хорошо, без паники, все меры приняты. А потом на следующий эфир. И в том и в другом эфире видно, что у человека очень серьезные проблемы. Зачитывая заявление, он чихает и кашляет, а спустя некоторое время становится известно о его подтвержденном диагнозе. Что в этот момент становится доминирующей публичной реакцией? То, что все это на самом деле подстроено властями и через несколько дней он выйдет жив-здоров и скажет: «Вот видите, ничего страшного, не такая уж смертельная эпидемия». Это первичная реакция людей, которые доверяют только своему ближнему кругу, а не государственным институтам. Вполне возможно, что подобная реакция возникнет и у нас. Мы не делаем прогнозов, но мы анализируем взаимосвязь этих параметров: плотность социальных связей, недоверие государству и недоверие СМИ. 77% граждан РФ не доверяют тому, что звучит с официальных каналов.
— Россиян тоже можно представить на карантине, как китайцев…
— А какую часть страны? Обнесем стеной Москву? Или Тюмень? Я недавно вернулся из Италии. И когда были зарегистрированы первые случаи заболевания в Ломбардии, в Италии наблюдалась любопытная реакция, связанная с противостоянием севера и юга страны. Когда первые случаи заражения были обнаружены в северных областях, итальянцы на юге думали, что им это вообще не грозит. Было даже легкое злорадство: «Вот, пожалуйста, эти северные богатеи доигрались». Почему именно в более богатых регионах были зафиксированы первые случаи заражения, тоже понятно. Потому что там более мобильное население: больше торговых и коммерческих связей с Китаем, да и со всем миром. И что произошло потом? Через неделю туристка из Бергамо приехала на Сицилию и привезла коронавирус. В этот момент итальянцы поняли, что делить себя на северных и южных — не лучшая идея. И говорить, что вирус где-то далеко, уже не получается.
Также и у нас: когда случаи были в Тюмени, москвичи абстрагировались. Реакция в Москве была: «Ну понятно, Тюмень, там же Китай близко», притом что где Тюмень, а где Китай. Интересно, как все изменится сейчас.
— В случае с атипичной пневмонией в 2003 году эпидемию удалось остановить довольно быстро: число заболевших остановилось на цифре 8500.
— В случае с атипичной пневмонией основной зоной поражения был Гонконг. И эпидемия не переросла в пандемию, как сегодня пытаются многие сказать, благодаря исключительно жестким мерам китайского правительства. Но это не совсем так. Изоляция, которой подвергся весь административный округ Гонконг, была результатом реакции мировых держав. Была организована очень жесткая международная изоляция. В то же время была консолидация людей на местах: большая слаженная работа волонтеров и добровольцев.
— То есть это можно привести как положительный пример борьбы с эпидемией?
— Да. Люди предпринимали массу усилий в свободное от работы время. Огромное количество профессоров медицинских факультетов, в том числе европейских и американских, также подключились к борьбе с эпидемией и давали экспертную оценку, которую независимые гонконгские СМИ моментально обнародовали. Разница в организации повседневной жизни и кругов доверия между материковым Китаем и Гонконгом сыграла решающую роль. Как это произойдет в России? Не знаю. Мы можем только анализировать происходящее, но не предсказывать грядущее.
Текст: Евгения Александрова
Виктор Вахштайн, кандидат социологических наук, профессор, декан факультета социальных наук МВШСЭН, декан философско-социологического факультета Института общественных наук РАНХиГС, главный редактор журнала «Социология власти»
