Как уже декларировал «ЭкоГрад», возвращаясь к старой рубрике «Экодискурс», теперь тестировка того или иного исследовательского подхода будет касаться выявления вектора глобализации в том или ином дискурсивном поле — насколько то или иное специальное научное знание настроено на систематизацию в глобальной когнитивной сфере, которую можно предположить или обозначить, но нельзя пока нарисовать или вербализировать.
Нынешний гость нашей рубрики — профессор МГУ Игорь Милославский, любезно согласившийся ответить на вопросы «ЭкоГрада» — дескрибирует сущность языковой сферы в рационалистическом духе, доводя такой подход до предельного «срывания всех и всяческих масок». Во главу угла ставится содержательный аспект слова, что представляет собой, на наш взгляд, факт рациональной интерпретации герменевтического подхода, обозначения сущности понимания как выявления заданного смысла, чуждого (что профессор подчеркивает особо!) стихии языковой игры. Каноны герменевтики (автономия объекта, когерентность, актуальность и адекватность) представлены как часть рационалистической парадигмы, что если не упраздняет утопание в онтологии языка, то по крайней мере заменяет (если по Фрейду) «Оно» на «Я» или даже «Сверх-Я» в матрице языкового творчества.
Этот блестящий профессорский концепт базируется на представлении об автономном движении языковой сферы, которая не может формироваться извне, тем более через цензурные наскоки и законодательные предписания (как помните, даже король не может задать своим указом биржевые котировки, а уж аналог «пакета Яровой» точно не сможет навредить языку общения). Диагностический скальпель профессора Милославского препарирует расползание языкового поля путем появления множества обособлений, и это объективный процесс ускользания дискурса из-под властного контроля. Впрочем, по мысли профессора, это осложняет научно обоснованную языковую (конечно же, внутриязыковую) политику, но ведь и язык является «неточным» зеркалом действительности. Здесь герменевтический подход в стиле рацио дает течь, но, по мнению Игоря Милославского, лучшей формы отображения реальности все равно нет. Поэтому принимаем эту модель как идеальную, поскольку иного не дано.
Впрочем, профессор Игорь Милославский сам все свои идеи формулирует предельно точно и ясно, без модной постмодернистской квазифилософской размытости. «ЭкоГрад» даже задумался об отдельной рубрике для этого текста — «Профессорский вензель». Таков знак состояния (консистенции) интеллекта, когда нет нужды мыслить поверх барьеров. Просто в этом ракурсе никаких барьеров не существует.
И это все о нем
Игорь Григорьевич Милославский родился 18 сентября 1938 года в Москве. Окончил филологический факультет МГУ, работает в университете с 1 сентября 1965 года, профессор по кафедре русского языка с 10 октября 1986 года. Заведующий кафедрой сопоставительного изучения языков факультета иностранных языков и регионоведения МГУ. Заслуженный профессор МГУ имени М.В. Ломоносова, академик Международной академии наук высшей школы.
Доктор филологических наук (1982 г.). Тема докторской диссертации — «Вопросы словообразовательного синтеза».
Председатель Научно-методического совета ГНУ «Федеральный институт педагогических измерений» (ФИПИ) по русскому языку.
Автор 21 книги по проблемам русского языка и 86 научных статей, активно выступает в СМИ.
Игорь Милославский — «ЭкоГраду»: «Русские мальчики» сменили тренд»
Игорь Григорьевич, хотелось бы начать, как водится, со злобы дня. Недавно глава РПЦ патриарх Кирилл обрушился на англицизмы, в частности, на слово «тренд». Учитывая, что без заимствований ни одна языковая среда существовать не может, есть ли смысл в директивном ограничении их? Или в опытах архаизации типа «Русского словаря языкового расширения» Солженицына? И в этой связи является ли транслитерационная замена «э» на «е» показателем выхода слова из статуса заимствованного?
По моему мнению, никакой язык не является абсолютно безупречным средством ни для осмысления действительности, ни для взаимной передачи в языковом сообществе представлений о ней. Разные языки в разной степени более или менее успешно приближаются к такому идеалу, никогда не достигая его (ср. с математическим понятием «предел функции»). Сравнивать языки по степени приближения к идеалу не просто неполиткорректно, но и невозможно по причине как множественности критериев, так и специфичности почти каждого из них по отношению к языку, всегда зависимому от действительности (в самом широком смысле), которую он отражает и в условиях которой используется. Полагаю, что подобная оценка приложима и к русскому языку, который при его высоких достоинствах однако не может рассматриваться как идеальное устройство, хотя естественное чувство любви к родному языку и не соглашается с этим (напомню толстовский рассказ о потерявшейся девочке, отвечавшей на вопрос, как выглядит ее мать: «Разве вы не знаете, что она лучше всех?»).
Иноязычные заимствования всегда были, есть (и будут?) средством закрытия «пустых клеток» в языке, т.е. преодоление такой ситуации, когда предмет, явление, признак, состояние etc. существуют в реальности и/или в сознании носителей, однако для точного называния требуют длинных многословных объяснений. Например, «люди, обладающие документами об образовании, однако малознающие, весьма некомпетентные и не задумывающиеся о будущем отечества, обладающие лишь эгоистической практической хваткой» и «образованщина» — слово, придуманное Александром Солженицыным. Именно благодаря такому слову мы значительно яснее и четче представляем себе эту «группу лиц», занимающую столь важное положение в современной России. Чем больше в языке слов, пусть и не очень существенно, но все-таки различающихся как по сути обозначаемого (смеяться, улыбаться, хохотать, например), так и по субъективным проявлениям (смеяться — ухмыляться, смеяться — лыбиться, ржать), тем шире наши возможности быть точными по отношению к разным сторонам своего замысла при собственном говорении и письме и по отношению к мыслям и чувствам другого, когда мы читаем или слушаем.
Разумеется, в таком пополнении языковых ресурсов участвуют и заимствования из других языков. Для русского языка это в раннем средневековье — старославянский, т.е. язык богослужения, представлявший собой один из южнославянских диалектов (его роль по отношению к русскому языку академик Никита Толстой уподоблял донору), и греческий, в допетровском XVIIвеке — польский (чаще в качестве посредника), в петровские времена — немецкий и голландский, позднее — французский, а в настоящее время — английский. Определяя главнейшую ценность слова как содержательную, объективную и субъективную, я отлично понимаю, что у слова есть и другие аспекты — какие ассоциации вызывает, как звучит, просто «нравится» — «не нравится», но ценность всех этих аспектов приближается к нулю, если видеть в речевой деятельности людей не упражнения в выражении своих оценок по поводу слов, но содержательно ценное занятие. Совершая речевой поступок, человек делает выбор из разных возможностей, и чем больше арсенал, набор, меню этих возможностей, тем лучше язык может выполнить свою главную функцию. Не боясь впасть в пошлость, я всегда спрашиваю борцов против заимствований в языке — почему, делая выбор при покупке автомобиля или костюма, места летнего отдыха, сорта вина, книги для чтения и т.п., они не ставят на первое место происхождение того, что может представлять собой результат их выбора, но руководствуются совсем другими принципами, среди которых на первом месте те качества, которые способны удовлетворять не фантомные, а реальные потребности человека, т.е. способность быть адекватным своему предназначению, ради которого этот феномен и существует. Разумеется, в языке, в том числе и в русском, есть не только «пустые клетки» (по отношению к требующей называния реальности в ее разнообразных проявлениях), но «лишние» слова, ничем друг от друга не отличающиеся (бросать и кидать, везде и всюду, референдум и плебисцит). В таких случаях, когда необходимые обозначения уже имеются, обычно и не возникает потребность в заимствованиях. А если такое и происходит, то обычно отражает лишь желание некоторой части общества «свою образованность показать» и, видимо, уже против их желания отражает комплекс неполноценности.
Что касается заимствованного слова тренд, то его нет в новейших словарях русского языка (Н.Ю. Шведова 2008 г., Л.П. Крысин 2010 г.), а, следовательно, его семантизация требует проверки со стороны многих носителей языка. По-моему, слово тренд обозначает «весьма сильное движение и распространение (в обществе)», отличаясь, таким образом, от слов тенденция (тоже заимствованного), настроение, течение, ничего не сообщающих о силе этого процесса. Ср. струя и поток, ветер и ураган, интерес и страсть, способность и талант и т.п. Видимо, слово тренд представляется более удобным для носителей русского языка, чем, например, господствующие (влиятельные) общественные настроения, хотя бы по причине его краткости именно как слова в отличие от длинного словосочетания.
Вообще язык как достояние всех, им владеющих (и даже просто пользующихся), плохо подчиняется запретам извне. А благодаря обычно не осознанным усилиям простых граждан и осознанным усилиям видных деятелей общества, писателей, поэтов, философов обогащается необходимыми словами, что связано с интеллектуальным обогащением людей, появлением новых предметов, явлений, ситуаций, необходимостью более тонкой дифференциации того, что прежде не различалось, потребностью прибавить к уже существующему слову положительную или отрицательную оценку, сообщить сниженную или, наоборот, официальную характеристику. В последнее время главную роль в этой постоянной необходимой работе взяли на себя СМИ. Естественно, что существенный источник такого пополнения — заимствования в русский язык из других языков. Напомню, что последним радостным для русского языка движением в противоположном направлении было слово спутник. Так что, если будут полезные для мира инновации, созданные с Россией, а следовательно, и получившие здесь свое именование, тем больше будет заимствований из русского языка в других — на радость всех, кто любит русский язык.
Что же касается конкретного вопроса про «э» — «е», то статус заимствованного слова определяется его происхождением — а оно не может быть изменено. Меняться может только интуитивная оценка слова как исконного или заимствованного со стороны носителей языка. Фонетические и морфологические изменения заимствованного слова по аналогии с исконными словами могут настолько способствовать его русификации, что носители вообще перестают ощущать его как заимствованное. Едва ли кто воспринимает слова свекла и тетрадь как заимствованные, хотя они по происхождению греческие. А вот пальто, кино, метро воспринимаются как заимствованные по причине их несклоняемости в отличие от всех слов исконных. Графически замена «э» на «е» после согласных букв (и смягчение соответствующих звуков), конечно же, шаг по такому пути восприятия этих слов, на котором их иноязычный характер не «бросается в глаза», однако от этого сами слова не перестают быть по происхождению иноязычными, о чем легко узнать, обратившись к этимологическим словарям русского языка.
Задачу учебного предмета «русский язык» вы определяете, как «научить человека владеть разными способами выражения своих мыслей… умением внятно изложить некоторую последовательность своих идей и мыслей». Фактически это отказ от схоластической архаики, от литературоцентризма, о чем вы неоднократно заявляли. Каким вы видите, в таком случае, вероятное будущее русской литературы, с одной стороны, и оптимальную стезю ее развития, с другой? Необходим ли отдельный язык для русской литературы в виде «искусства для искусства»? И если отечественные литераторы покинули пьедестал «властителей дум», то языковая интервенция какого социального страта представляется вам возможной? Продуктивной?
Не могу не согласиться с вашим утверждением об утрате литературой того весьма важного положения, которое она занимала в отечественном общественном сознании. Не менее печальная участь постигла и литературоведение как область гуманитарного знания. На мой взгляд, эти грустные события отражают огромный сдвиг в общественном сознании, когда уже на уровне подсознания оказались принятыми слова Андрея Штольца из «Обломова»: «Мы не Титаны с тобой, мы не пойдем, с Манфредами и Фаустами, на дерзкую борьбу с мятежными вопросами». Когда-то важнейший для «русских мальчиков» аспект их бытия — а именно сосредоточенность на нравственных основах существования, справедливости и несправедливости, отношениях между человеком и Богом, смысл человеческой жизни, наконец, — все это оказалось вовсе не в тренде (sic!), потесненное развлечениями, от попсы до кулинарных изысков, экономическими расчетами, различными гедонистскими проявлениями. Люди не просто «перестали читать» (добавлю «художественную», в основном русскую классическую литературу), они стали больше интересоваться и заниматься другими сторонами жизни, а не теми, которые составляли живую душу литературы. Если я прав, то благородное, идущее также и сверху желание возродить интерес к чтению отражает очень поверхностный взгляд на современное общество, в лучшем случае может иметь лишь весьма кратковременный эффект.
Постоянно пропагандируя мысль о фундаментальной зависимости языка от действительности, которую он отражает, и от общества, которое им пользуется, полагаю, что воздействие собственно литературы на русский язык будет и далее продолжать снижаться. Уже сейчас важнейшим фактором воздействия на язык являются СМИ.
Если же пытаться прогнозировать будущее (что всегда опасно особенно в среднесрочной перспективе), то следует иметь в виду, что и сами СМИ в нынешнем своем виде едва ли сохранятся в будущем в условиях уже произошедшей и происходящей на наших глазах информационной революции (замечу, что революция как социальное явление — это всегда «плохо», чего не признавал русский язык еще до начала XXIвека, а революция научная и/или техническая — это всегда «хорошо» и в современном русском языке). Представляется, что наше информационное будущее — это более или менее подвижное множество (десятки-сотни членов) сетей со своими умелыми менеджерами и авторитетными блогерами, ориентированными на определенную аудиторию, относительно стабильную в основе и постоянно меняющуюся за счет обширной периферии. Именно в пределах таких сетей и будут происходить языковые изменения, как чисто вкусовые, так и выражающиеся в пополнении словаря, изменениях значений слов, расширении действия ограниченных правил на аналогичные объекты (например, перенос места ударения или объектное глагольное управление). Все это, если моя общая гипотеза о СМИ верна, очень опасно для единства русского языка, каковое представляет собой одну из важнейших общественных скреп.
Разнообразные территориальные (sic!) различия внутри русского языка преодолевались в XIX веке и первой половине XX века благодаря энергичной, поддерживаемой властями деятельности авторитетных лингвистических обществ и организаций. Школа и СМИ, будучи только государственными, были важным звеном этой работы. И в том будущем, каким оно мне представляется, я не вижу той центростремительной силы, которая бы противостояла опасным для единства языка центробежным тенденциям. Тем более трудно предполагать, что, пользуясь языком как полем достаточно широкой свободы, какая-нибудь из информационных сетей будет согласна признать авторитет любого конкурента. Могу предполагать, что «социальные разновидности» русского языка будут в этой ситуации только обособляться, но не приспосабливаться друг к другу.
Есть ли, на ваш взгляд, прямая зависимость между умением ясно мыслить и ясно излагать? И если такого сопряжения нет, то как может быть выражена ясность мысли, как публика о ней узнает? И насколько различаются эти две ясности как логические системы?
Для ясного изложения ясность мысли условие необходимое, но, увы, недостаточное. Надо еще уметь облечь мысль в слова «так, чтобы это было одно и то же» (Давид Самойлов). Умение найти слова, адекватные мыслительным представлениям, возможность соединить эти слова таким образом, чтобы это соответствовало и структуре мысли, и правилам языка — вот что составляет основу «перевода» мысли в ее изложение. Дело в том, что ни один естественный язык (в отличие от искусственных, например, языков математики и/или программирования) отнюдь не зеркален по отношению к реальности и «мыслям» о ней. И дело не только в «пустых клетках», о которых речь шла раньше, но в том, что слова «членят» действительность по-разному (ср., например, англ. Oil — растительное масло и «нефть», т.е. 1) жидкость и 2) из земли, и butter, т.е. «от животных и относительно твердое» и русское нефть — и масло, которое может быть и растительным, и животным, и машинным). Кроме того, в любом языке есть омонимы, а большая часть слов — многозначны (представьте такую вольность, например, на географической карте, где один и тот же значок предполагает существенно разные объекты в зависимости от того участка Земли, на которой этот значок расположен!). Вспомним армейские шуточки о том, кто является, а кто прибывает, или флотские — о том, кто плавает, а кто ходит, а таких примеров, как связанных с отражением действительности, так и представляющих чисто языковые капризы, великое множество. Часто читатели/слушатели более чувствительны именно к случаям второго рода. Ведущий «Эхо Москвы» как-то заметил, что среди первых откликов на теоретически возможное сообщение о взрыве в Москве, в КислОвском переулке, был бы звонок от слушателя, спешащего сообщить, что надо говорить в КИсловском.
Я не устаю, совершенно безуспешно, твердить, что СОДЕРЖАНИЕ обучения родному языку в случаях чтения и аудирования это извлечение смысла (выраженного в словах и/или знаниях о жизни вообще или о конкретной ситуации общения) и определение субъективных авторских «наслоений» на этот смысл в виде оценки (плюс или минус?) сообщаемого и отношения к собеседнику (официального, фамильярного, ласкового и т.п.). В случае говорения и письма — это сознательный выбор из разнообразных средств, более или менее соответствующих мысли автора (в самом процессе этого выбора происходит и уточнение самой авторской мысли), и средств, соответствующих целевой установке автора в его отношениях и к адресату, и к самой высказываемой мысли. И только после этого — соблюдение чисто языковых требований (капризов?), регламентированных или просто устоявшихся.
Когда мы говорим, что язык — это зеркало действительности, что язык отражает действительность, это верно лишь в том смысле, что зеркало это не очень точное, какие-то его участки выпуклы, а какие-то вогнуты, какие-то места затемнены, а какие-то механически повреждены. Но другого, более точного, безупречного отражения — зеркала — для действительности и коммуникации у нас просто нет! По крайней мере в системе «человек» — «человек».
Как вы определили бы проблемы экологии русской речи? Ваше отношение к допустимой степени диффузии языковых сред, и нужны ли здесь вообще нормативы?
Русский язык, точнее, его различные функциональные стили, дают отличные наборы средств для использования в самых разных жизненных ситуациях. По моим наблюдениям, мы пока не испытываем серьезного дискомфорта в процессе общения разных социальных групп. Проблема, по-моему, не в языке, а в тех негативных чертах, которые характерны для состояния общества, и, как следствие, находят отражение и в языке. Как главную негативную черту я бы отметил агрессивную неуважительность по отношению к адресату сообщения. Она проявляется и в оголтелом напоре на адресата с осуждением или восхвалением чего-то, когда априорное убеждение о собственной монополии на истину в последней инстанции сопровождается более или менее хамским унижением смеющего сопротивляться адресата, и в полном игнорировании его системы координат и ценностей, в стремлении к такому ведению спора или дискуссии, когда цель отнюдь не в установлении истины, упрочении добра и справедливости, но в полном уничтожении собеседника с помощью крика, пулеметообразной речи и других внешних приемов «забивания» с использованием чисто фонетического уровня — или путем переноса темы на обличение личных недостатков адресата. Это превратное представление о целях и смысле любой коммуникации характерно для многих жанров, от бытового до публичного.
Полагая запреты малоэффективными в этой сфере, возлагал бы некоторые надежды на просветительские выступления о русском языке, где нужно было бы рассказывать об эффективном, стремящемся к согласию и взаимопониманию речевом поведении и о сугубо тактических успехах известных (и неизвестных) крикунов, хамов и демагогов, своим поведением разрушающих нравственные основы жизни Отечества, интересами которого они часто только прикрываются. К сожалению, именно этому аспекту (по понятным причинам) не уделяется серьезного внимания, он подавлен другими разнообразными аспектами существования языка, подчас не очень существенными для успешного речевого поведения.
Лексикографическая традиция фиксатора живого языка представлена в России только словарем Даля, точнее, его 3-м изданием под редакцией Бодуэна де Куртенэ, в советское же время издавались нормативные словари. Насколько велика перспектива возрождения «живых» словарей, не сепарированных типа «Большого словаря мата» Плуцера-Сарно или словарей различных арго, а комбинированных? И есть ли в них смысл даже в сетевой форме, учитывая текучесть лексики и ее смыслов, которые меняются, не дожидаясь, пока их зафиксируют? С другой стороны, каким вы видите будущее нормативных словарей и грамматик русского языка?
Мне кажется, что мы все еще не до конца осознали всех последствий, которые несет с собой информационная революция, которая, в частности, обеспечивает возможность (и необходимость) электронных, а следовательно, постоянно обновляемых по мере появления тех или иных фактов в живом языке, источников в виде словарей и грамматик. Другой вопрос касается отношения к этим фактам. Можно, конечно, называть их все (а с развитием интернет-переписки число таких фактов стремительно множится) «развитием языка» и таким образом удовлетворять свои невозвышенные стремления, именуемые строчкогонством. Однако, на мой взгляд, такое поведение по отношению к родному языку контрпродуктивно. Задача в другом — в том, чтобы отделять зерна от плевел, полезные растения — от сорняков, здоровье новообразования — от злокачественных и т.п. А для этого не годятся вкусовые критерии. Лингвистам как ученым хорошо бы осознать, а властям — не ограничиваться заклинаниями о любви к русскому языку, но четко поставить задачу: определить основные живые тенденции в развитии русского языка как самодовлеющей системы, определить «слабые» участки семантической системы русского языка по отношению к действительности и коммуникации (неразличение государства и власти (на разных уровнях), отсутствие нейтрального обращения к незнакомому человеку — примеры такого типа), «опасные места», приводящие к неточному осмыслению и/или неэффективному речевому поведению. Выработанные на основе решения этих задач критерии позволяли бы вести научно обоснованную языковую (точнее, внутриязыковую) политику, горячо поддерживая одни новации и активно противодействуя другим. Рассуждая на эту тему, прекрасно понимаю неосуществимость своих предложений по причине отсутствия авторитетов и невозможности запретов. Незавидная участь лингвистических институтов РАН не прибавляет оптимизма.
Нужны ли, по вашему мнению, специальные грамматические реформы? Насколько нарушение грамматических правил вредит коммуникации, или символический смысл сейчас уже передается «поверх» текста?
Грамматическая реформа как «быстрое и сознательное преобразование» принципиально невозможна, как невозможна и реформа языка. Реформировать можно только то, что представляет собой искусственное образование, созданное отдельными людьми и принятое обществом. Но даже и в этом случае процесс реформирования происходит достаточно долго. Можно реформировать крестьянскую общину или колхозно-совхозный строй, а реформировать сельское хозяйство практически невозможно, оно изменяется само и в течение длительного времени. Язык в целом, его грамматика и фонетика — из категории явлений в принципе не формируемых, но весьма медленно самостоятельно меняющихся, в отличие от лексики, постоянно на каких-то участках меняющейся, хотя и не по причинам каких-либо реформ, и от орфографии, которая может изменяться согласно предписаниям сверху (петровская реформа орфографии, советская реформа орфографии 1918 года, незначительные изменения в орфографии, закрепленные правительством СССР в 1956 году). В последние 70 лет предпринимались некоторые попытки усовершенствовать (и упростить) русскую орфографию, однако общество и власть вместе выступали против любых решительных изменений сверху в отношении правил письма. Это, однако, не мешает «тихой сапой» менять (варьировать) отдельные написания (особенно новых слов и словосочетаний), не покушаясь ни на основные принципы, ни на достаточно употребительные и закрепившиеся (благодаря или вопреки логике) написания.
Иначе говоря, реформировать русскую грамматику невозможно в принципе и, хотя это уже лишнее, особенно в современных социальных условиях. С другой стороны, всем говорящим по-русски следовало бы давно понять, что русская грамматика имеет дело с фонологами двух типов: одни выражают смыслы, а другие обычно представляют собой плохо объяснимые для современного человека языковые капризы. Нарушения вторых (*моя дом, ездию, местов и т.п.) вызывает резко отрицательную оценку общества, хотя мало влияет на смысл. Что же касается смыслов, выражаемых именно грамматикой, то число их безмерно мало по сравнению с лексикой (время действия, количество предметов, субъектно-объектные отношения и др.), однако важность этих смыслов исключительно велика. Поэтому осмысление текста «поверх грамматики» в ряде случаев заведомом ущербно, хотя во многих случаях такое осмысление возможно и без грамматики. Соблюдение грамматических, асемантических правил — очень важная составляющая продуктивных речевых действий, создающая множество трудностей, особенно для тех, кто изучает русский язык как неродной (ср. хотя бы средства, выражающие то, что «предметов > 1», в английском языке с русскими города, столы, сыновья, друзья, граждане и др.).
Не могу не отметить, что вопреки всему сказанному выше, в школьном преподавании русского языка как родного грамматике отводится главное место.
Вы часто затрагиваете проблемы примитивизации русского языка, семантическогоупрощения и лексического обеднения. Как вы относитесь в этой связи к параллели с «бритвой Оккама»?
К идее «бритвы Оккама» как к предостережению против умножения обозначений для сущностей, уже имеющих такое обозначение, или умножения сущностей, нерелевантных для решения конкретной поставленной задачи, я отношусь очень положительно. Однако в языке, несмотря на наличие «пустых клеток» (см. выше), новые обозначения крайне редко абсолютно совпадают по значению с теми, которые уже имеются в языке. Такие обозначения почти всегда отличаются от имеющихся либо каким-то дифференциальным семантическим признаком, либо наличием/отсутствием какой-либо оценки, либо выражением отношения к собеседнику (от нейтрального до крайних степеней почтительности или оскорбительности). Традиционно эта проблема рассматривается в разделе «Синонимы». К сожалению, при этом не учитывается, что синонимы как проблема выбора из близких по значению слов и выражений существует лишь в процессе активных речевых действий, т.е. при говорении, а особенно — при письме (при чтении и слушании такой проблемы нет, в рассматриваемом тексте сам автор уже сделал именно те выборы, которые считал нужными, а оценивать разумность этих выборов возможно только в условиях педагогического общения). Лишь в последнее время стало ясным, что близкие по значению слова могут различаться еще и своей сочетаемостью с другими словами, а это еще одно обстоятельство, способствующее преодолению чисто языковых ограничений ради адекватности создаваемого текста замыслу создающего его автора. Так что, повторюсь, чем больше различающихся по смыслу, пусть и незначительно, средств в языке, тем богаче выбор говорящих на языке, тем успешнее они могут реализовать свой замысел, определивший речевой поступок. Я, разумеется, понимаю, что богатство возможностей вовсе не означает удачу выбравшего в каждом конкретном случае.
Ваше отношение к классическому тезису Людвига Витгенштейна «Все то, что вообще может быть мыслимо, должно быть ясно мыслимо. Все то, что может быть сказано, должно быть ясно сказано»? И если считается, что лингвистические тупики породили философскую традицию — по крайней мере — прошлого века, то как в этом контексте вы оцениваете язык русской философии — в вариантах Серебряного века и советском?
Полностью соглашаясь с положениями Витгенштейна, различавшего мысль и язык и требовавшего точности (по отношению и одного и другого к действительности и к друг другу?), не обладаю необходимыми конкретными знаниями в области языка русской философии.
Как вы относитесь к идее синхронизации школьного обучения русскому и иностранным языкам? Какие педагогические формы представляются вам здесь адекватными?
Я постоянно утверждаю неэффективность (особенно в современных условиях, как мне кажется, во всех аспектах) связки «язык» и «литература». К сожалению, наши власти никак не определились в этом вопросе, то утверждая, что это разные предметы, то объединяя их под не очень понятным именованием словесность. Язык собственно как словесность имеет отношение не только к литературе, но абсолютно ко всем изучаемым в школе предметам: он необходим для осмысления условий задач по математике, для описания условий и результатов физических и химических опытов, для понимания описаний исторических событий и географических характеристик местности. В то же время каждому ясно, что адекватные по смыслу тексты могут существовать и на других языках, в том числе и на тех, которые ученик осваивает в школе. При этом, как кажется, неизбежно встает требующий ответа вопрос — чем же, помимо звуковой и графической формы, различаются эти тексты. Я выступаю за введение в преподавание иностранных языков большего элемента сознательности, и при этом рассматриваю этот элемент не внутри соответствующего языка, но на фоне других, известных учащемуся языков. Мне кажется совершенно необходимым сравнение объема значений и наличие/отсутствия субъективных наслоений у слов изучаемых и родного языков, уяснение того, какие семантические характеристики в одном языке обязательны (определенность-неопределенность «предмета» в английском, например), а в другом — нет (хотя в принципе они могут быть выражены), понимание того, что одно и то же содержание в разных языках может передаваться формально совсем по-разному (например, субъективно-объектное отношения в английском с помощью порядка слов и предлогов, в русском — с помощью падежей, с предлогами и без предлогов, никогда — с помощью порядка слов).
По моему мнению, такое изучение иностранных языков, конечно же, само по себе не обеспечит коммуникативную компетентность на этом языке, хотя, без сомнения, внося сознательность в речевое действие, будет ей способствовать. А главное, в изучение иностранных языков, помимо необходимой тренировки памяти, будет внесен и интеллектуальный компонент в том его проявлении, который поможет в изучении и родного языка — конечно, если не сводить обучение родному языку только к орфографическим и пунктуационным правилам.
Ваша блестящая фраза: «Когда со всех сторон тебя норовят обдурить, язык — это средство, которое позволяет нам разбираться в действительности». Как Вы относитесь к той точке зрения, что языковая игра тонет в различных типах дискурсивности? И форма вытесняет в этих играх смысл?
Несмотря на то, что существуют замечательные работы, посвященные языковой игре, я отношусь к этому аспекту изучения русского языка без энтузиазма. Именно потому, что при языковой игре форма вытесняет смысл. Я думаю, что в использовании языка смысл — это 90% и более. Все остальные аспекты лишь в частных случаях могут быть хоть каким-то образом соревноваться со смыслом. Мне кажется, что языковая игра — это парикмахерская (женщины объяснят мне, что это тоже очень важно) на фоне больницы, где речь часто идет о жизни, смерти или важных качествах жизни человека. Все, что не-смысл, — может быть предметом внимания лишь после смысла и в интересах умения/воплощения смысла. Более того, стимулируемое исследованиями о языковой игре и широко распространившиеся в нашей жизни хохмачество, по-моему, — отнюдь не небезобидное расходование интеллектуальных и иных сил общества.
Записал Владимир ХЛУДОВ.
Цитаты:
«Если будут полезные для мира инновации, созданные с Россией, а следовательно, и получившие здесь свое именование, тем больше будет заимствований из русского языка в других — на радость всех, кто любит русский язык».
«Благородное, идущее также и сверху желание возродить интерес к чтению отражает очень поверхностный взгляд на современное общество, в лучшем случае может иметь лишь весьма кратковременный эффект».
«Постоянно пропагандируя мысль о фундаментальной зависимости языка от действительности, которую он отражает, и от общества, которое им пользуется, полагаю, что воздействие собственно литературы на русский язык будет и далее продолжать снижаться. Уже сейчас важнейшим фактором воздействия на язык являются СМИ».
«Лингвистам как ученым хорошо бы осознать, а властям четко поставить задачу: определить основные живые тенденции в развитии русского языка как самодовлеющей системы, определить «слабые» участки семантической системы русского языка по отношению к действительности и коммуникации (неразличение государства и власти (на разных уровнях), отсутствие нейтрального обращения к незнакомому человеку — примеры такого типа), «опасные места», приводящие к неточному осмыслению и/или неэффективному речевому поведению».
«Языковая игра — это парикмахерская на фоне больницы, где речь часто идет о жизни, смерти или важных качествах жизни человека».
