Владимир Сарабьянов: Люди большого города

О специфике работы с русской древностью

Треть моей жизни проходит в мастерской, а две трети — в командировках, мы ездим реставрировать монументальную живопись в Новгород, Псков, Ладогу, Полоцк, Звенигород, Кириллов, Троице-Сергиеву лавру. Вся древняя монументальная живо­пись, которая есть у нас в стране, — церковная, поэтому мы работаем в основном в храмах. Но бывает еще, к примеру, в пе­щере Шульганташ (Капова пещера в Башкирии), где росписи палеолитического времени, которые были созданы то ли 15, то ли 17 тысяч лет до нашей эры — ученые еще не решили.

Я люблю древность. XII век — начало русской культуры, я на нем много работал: Юрьев монастырь, Антониев монастырь, Николо-Дворищенский собор в Новгороде, Георгиевский и Успенский храмы в Ладоге. Мирожский и Снетогорский монастыри в Пскове — второй хоть и XIV века, но любимый. Лет семь назад мы занялись реставрацией фресок Евфросиньева монастыря в Полоцке, тоже XII века, кото­рую, я наде­юсь, скоро завершим. Это что-то невероятное. Памятник удивительный, никем не виданный, мы его несколько лет раскрывали из-под масляной записи. Та­кие памятники для меня самая-самая драгоценность в работе.

Все древние храмы в России — начиная с киевских храмов XI века, заканчивая Яро­­славлем и Костромой XVII века — переписывались. Их в XVII–XIX веках никогда не реставрировали, а именно поновляли, писали заново на стенах прямо по древним росписям. Иногда старались попасть в оригинал, иногда не старались. А иногда сбивали росписи молотком, «чтоб лучше сделать, красившее». Так или иначе, к началу XX века оригиналов не осталось нигде. Единственное исключение — собор Ферапонтова монастыря, который сохранился без поновлений. Поэтому наша реставрация монументальной живописи имеет спе­цифику, которой нет ни в одной стране мира, — мы раскрываем живопись из-под более поздних записей. Это вообще специ­фическое умение русской школы реставрации. В Италии, скажем, где огромное количество монументальной живописи, очень редко поверх одного периода писался другой. То же самое в Греции. В Византии напластования — редчайшее явление. У нас — повсеместная практика. Иногда напластований бывает несколько. В Полоцке мы раскрываем фреску XII века, на кото­рой лежит несколько слоев масляной за­писи, в некоторых местах до семи. Иногда мы их размягчаем, отслаиваем, где есть изобразительные элементы — переносим их на новую основу, а где просто краска — снимаем. Как хирургическая работа.

О намоленном месте

Напластования — это русский культурный менталитет. Ничего не поделаешь. Вот, например, Благовещенский собор Московского Кремля — уже третий по сче­ту Благовещенский собор на этом месте. А где два предыдущих? Их сломали, потому что хотели сделать как лучше. Хорошо, хочешь сделать как лучше — построй ря­дом, как делалось в любой европейской стране. В каком-нибудь маленьком французском или итальянском городе рядом стоят несколько огромных романо-готических соборов, которые строили там на протяжении 200–300 лет. На Руси все делалось по-другому. Построили — через сто лет сломали, поставили новый — че­рез сто лет опять сломали и опять построили новый. И ведь говорят: «Вот это Успенский собор города Коломны, где началось движение на Куликово поле…» Нет, это не тот собор. Это собор XVII века. А от собора, где был Дмитрий Донской, камушка не ос­талось. Нетерпимость к тому, что кто-то сделал до тебя, заложена в русском подсознании. Если ты хочешь сделать что-то свое, ты почему-то должен сломать все, что делали до тебя твои предки. Почему всем нуворишам надо строить свои без­образные башни обязательно в центре Петербурга, Москвы или другого замечательного города? Хочешь построить башню — построй ее на пустыре. Но они долж­ны построить это там, где уже что-то суще­ствовало. Ни в одной цивилизации нет понятия намоленного места. «Нет, надо храм здесь строить». — «Почему? Здесь же уже стоит храмик». — «Нет, надо прямо на его месте строить». — «Почему?» — «Ну как же — это намоленное место». Простите, это пахнет языческим капищем, а не на­моленным местом. В христианстве нет по­нятия «намоленное место» — а у нас есть: у нас особое христианство, особая ментальность, особый путь. У нас все особое. Такое, с вывертом.

Иррациональное может быть внутри человека, но когда оно выплескивается наружу, в общественную жизнь, и начи­нает определять существование страны, то, в общем-то, становится страшно. Но я на самом деле оптимистически отношусь к действительности. Во-первых, как бы плохо ни было, у нас есть знание, что мо­жет быть еще хуже. А во-вторых, все-таки мы в массе своей надеемся на Господа Бога, сознательно или бессознательно, но надеемся. И эта надежда нам помогает, иначе нашей страны давно бы не было. Я в этом глубоко убежден.

О реставрационном образовании

В профессию я пришел в середине 1970-х годов, когда можно было вообще нигде не учиться. Тогда не было серьезных вузов, дающих реставрационное образование, поэтому я всему учился в мастерской, а на искусствоведческое вечернее отделение в МГУ пошел уже позже, когда руками ра­ботать научился.
Сейчас с образованием реставраторов гораздо лучше. Сильные отделения есть в Строгановке, МАРХИ, Суриковской академии, в Питере тоже есть несколько вузов. Во-первых, профессия стала востребованной. А во-вторых, в конце 1970-х — начале 1980-х стало понятно, что реставраторы, которые составляют основу нашей школы, может, и замечательные мастера, но в массе они безграмотные люди. Когда у них спрашивали, что это за икона, — начинали мычать, неуверенно говорили: «Где-то XVI–XVIII век». Это было странное время: жуткое, доморощенное государство, расцвет брежневской эпохи, абсолютный застой во всех областях, но где-то про­бивались здравые ростки. И вот одним из них стало то, что в министерстве вдруг обратили внимание на недостаток рестав­рационного образования.

О профессиональных принципах

В реставрацию многие идут за идею. Вот у меня в мастерской есть девочка, которая только окончила Строгановку. Она полгода делала сложнейший по технологии диплом в Полоцке, жила в общежитии для монастырских паломников и ничего за это не имела. И сейчас она получает очень скромные деньги, потому что нам, древникам, много не платят. Она могла бы пойти в другой «отсек» нашей организации, где можно заработать 100–150 тысяч в месяц, на востребованных, богатых объектах, где надо заниматься не столько рестав­рацией, сколько поновлением — расписывать заново, золотить. Сейчас в Москве таких работ очень много. Но девочка туда не пошла. И из шести человек ее курса четверо не пошли — работают у меня в бригаде.

Работа реставратора дает широкий выбор. Можно пойти по коммерческому, очень прибыльному пути, тогда придется работать не по высоким реставрационным принципам, а по потребительским, иметь дело со всем, что тебе принесут. Но если ты хочешь иметь дело с замечательными памятниками, историей, то урежь свой финансовый марш.

Это как у врачей: можно с пациента драть три шкуры, делая вид, что ты его лечишь, а можно его лечить. У врачей это называется клятвой Гиппократа. У реставраторов нет клятвы, но есть принципы.

У специалиста по монументальной живописи должны быть руки, голова, глаза и со­весть. Если чего-то нет, то цепочка нарушается. Хорошего реставратора от плохого можно отличить по результатам. Но понять разницу могут только специалисты. Публика в массе своей далека от этого.

Реставратор — это образ жизни. Об этом лучше спросить у моей жены — она красноречиво промолчит в ответ. Я всю жизнь либо в мастерской, либо в командировке.

Реставрацию не надо сравнивать с процессом творчества. Мы ничего нового не создаем, мы занимаемся продлением жизни. И правильный реставратор не думает о себе, он думает о предмете, который у него в руках. 

У нашей бригады жесткая система — мы реставрируем древность, вынимаем ее из-под того, что на ней наросло, и предъявляем людям в том виде, в каком она со­хранилась. Не в том виде, в каком они хо­тят ее видеть, — чтобы были глазки, ротики улыбающиеся, ровненькие нимбики, ручки, ножки. А в том аутентичном виде, в котором эта древность до нас дошла.

О табуретках и чиновниках

Раньше, бывало, приедешь в какую-нибудь Старую Ладогу, тебя селят буквально в ко­нуру — без окон, без дверей. И чтобы ра­ботать, ты должен сам сделать двери, за­стеклить окна, провести электричество, построить мебель из досок. В Новгород мы раньше каждый год приезжали, нас селили в пустые помещения полуразбитого Юрьева монастыря, где не было кусков пола, протекала крыша, окна без стекол — все разгромлено, сожжено. И вот делаешь кровати, столы, табуретки, потом живешь там месяцев пять. А на следующий год возвращаешься — и опять ничего нет. Иногда, правда, все-таки находили свои табуретки в соседней мастерской у какого-нибудь новгородского художника, который их прибрал, но не признавался в этом. И за бутылку портвейна их у него забирали.

В последнее время отношение к нам, да и вообще к идее реставрации, все-таки изменилось к лучшему. Тот же Юрьев мо­настырь, где у нас была реставрационно-археологическая база, теперь действующий.
Больше всего реставраторам сегодня мешает организация финансирования работ. Это самая убойная сила, которая вставляет нам палки в колеса. Финансирование всегда приходит в самый последний момент, из-за чего спланировать свою работу на год невозможно. Одно дело — реставрировать икону, или картину, или скульптуру у себя в мастерской. Не дали денег — встал, ушел домой и ждешь, пока дадут. У нас же объекты, которые стоят на улице и взаимодействуют с природными условиями. Летом можно работать, зимой — нет. Но это никак не согласуется с системой госфинансирования. Когда тепло — финансирования нет. Наверное, оно есть там, где еще теплее. А когда становится холодно, то все чиновничество съезжается в Москву и начинает чесать репу: «Ой, нам же надо план выполнять. Ой, мы полгода ничего не делали». Или что-то делали с этими деньгами, что обеспечивало их присутствие в еще более теплых краях. «А сейчас-то надо отрабатывать. Давай дадим туда, сюда». Они не ду­мают о том, что нам придется работать при ми­нусовой температуре, а надо минимум градусов плюс семь для нормальной ра­боты в интерьере церкви. В прошлом году, например, мы делали южный фасад Успенского собора в октябре, хотя деньги в плане были с начала года. К сожалению, судорожный режим финансирования — главная сегодняшняя беда отрасли, да и, похоже, всей страны.

О московской живописи и Тициане

В Москве мало древних памятников. В ос­новном они сосредоточены в Кремле, еще есть в Новодевичьем монастыре, церквях Троицы в Никитниках, Покрова в Филях. Вся реставрация там была сделана 30–40 лет назад, часто скоростным методом, ориентированным на какие-то праздники вроде Олимпиады. Пожалуй, единственный храм, который отреставрирован по науке, — Благовещенский собор Московского Кремля, где работали три поколения реставраторов, последние работы делали мы.

Плохо дело обстоит в Новодевичьем мо­настыре — там все остается под записью, требует серьезной реставрации. Да и все храмы Московского Кремля я бы тоже от­реставрировал, но это не насущная проблема — там живопись находится в стабильном состоянии, не разрушается. Она, конечно, выглядит непонятно как, потому что оригинал покрыт остатками записей, реставрационными дополнениями, но это дело будущего, не спешит. И потом, эти недостатки видит только профессиональный придирчивый глаз, мой например. Я ни в один музей не могу прийти спокойно, потому что вижу не живопись, а ее реставрацию. Это профессиональный дефект. Все говорят: «Посмотрите, какой Тициан!» А я думаю: «Чего у этого Тициана такие отвратительные тонировки? Кто их делал? Руки бы вырвать».