Николай Степанович Гумилёв вошёл в историю русской литературы как основатель акмеизма, поэт, переводчик и художественный критик. Помимо литературного творчества стези оставил память о себе как африканист, путешественник-исследователь. Судьба его насыщена событиями и встречами.
Он родился 3 (15) апреля 1886 года в Кронштадте, в семье корабельного врача. Детство будущего писателя проходило сначала в Царском селе, а затем в городе Тифлис. После окончания тифлисской гимназии Гумилёв с 1906 года жил в Париже: слушал лекции по французской литературе в Сорбонне, изучал живопись. Много путешествовал: по Франции, Италии, возвращался в Россию, вновь «охота к перемене мест» и тяга к новым впечатлениям гнала его по миру. Находясь в Париже, издавал литературный журнал «Сириус» (вышло три номера журнала). Посещал выставки, знакомился с французскими и русскими писателями, состоял в интенсивной переписке с Валерием Брюсовым, которому посылал свои стихи, статьи, рассказы.
Николай Гумилёв участвовал в Первой мировой войне, уйдя добровольцем и получив несколько орденов и офицерское звание.
Кроме стихов в его творческое наследие вошли и этнографические заметки о жизни народов Африки по итогам двух совершённых им экспедиций по восточной и северо-восточной Африке в 1909 и 1913 годах. Он считается одним из крупнейших исследователей Африки своего времени. Из африканских экспедиций Гумилёв привёз в Музей антропологии и этнографии (Кунсткамеру) в Санкт-Петербурге богатейшую коллекцию. Этнографические коллекции, привезённые Гумилёвым в Россию в 1913 году, давно и подробно описаны, известны и письма его из путешествия, в государственных архивах и частных собраниях хранится немало материалов, связанных с африканскими приключениями, опубликованы стихи и рассказ «Африканская охота». Его «Африканский дневник» долгое время считался утраченным во время революционной смуты и Гражданской войны, затем, к счастью, обнаружился у О.Н. Высотского, младшего сына поэта.
Современников он поражал, оставлял незабываемое впечатление от общения. Конкистадор, путешественник, денди и воин – один с множеством блистательных масок. И они не мешали ему оставаться самим собой: беспристрастным и открытым всему новому человеком, чеканным поэтом со слогом изысканной простоты. Экзотические образы, взыскательный творческий вкус, участие в литературных событиях Серебряного века, трагическая судьба превратили Николая Гумилева в одну из самых ярких фигур эпохи. 28 августа 1921 года по обвинению в участии в антисоветском заговоре «Петроградской боевой организации Таганцева» был поэт был расстрелян. Ему было 35 лет.
Без наследия Николая Гумилёва нельзя представить себе историю русской поэзии. Начало его рассказа «Африканская охота» позволит почувствовать вкус поэтичной гумилёвской прозы, а небольшая поэма «Капитаны» создаст представление о его яркой, кипучей, самобытной натуре.
АФРИКАНСКАЯ ОХОТА
Из путевого дневника Николая Гумилёва
I
На старинных виньетках часто изображали Африку в виде молодой девушки, прекрасной, несмотря на грубую простоту её форм, и всегда, всегда окруженную дикими зверями. Над её головой раскачиваются обезьяны, за её спиной слоны помахивают хоботами, лев лижет её ноги, рядом на согретом солнцем утёсе нежится пантера...
Художники не справлялись ни с ростом колонизации, ни с проведением железных дорог, ни с оросительными или осушительными земляными работами. И они были правы: это нам здесь, в Европе, кажется, что борьба человека с природой закончилась или, во всяком случае, перевес уже, очевидно, на нашей стороне. Для побывавших в Африке дело представляется иначе.
Узкие насыпи железных дорог каждое лето размываются тропическими ливнями, слоны любят почёсывать свои бока о гладкую поверхность телеграфных столбов и, конечно, ломают их, гиппопотамы опрокидывают речные пароходы. Сколько лет англичане заняты покореньем Сомалийского полуострова — и до сих пор не сумели продвинуться даже на сто километров от берега. И в то же время нельзя сказать, что Африка не гостеприимна — её леса равно открыты для белых, как и для чёрных, к её водопоям по молчаливому соглашению человек подходит раньше зверя. Но она ждёт именно гостей — и никогда не признает их хозяевами.
Европеец, если он счастливо проскользнёт сквозь цепь ноющих скептиков (по большей части — из мелких торговцев) в приморских городах, если не послушается зловещих предостережений своего консула, если, наконец, сумеет собрать не слишком большой и громоздкий караван, может увидеть Африку такой, какой она была тысячи лет тому назад: безыменные реки с тяжёлыми свинцовыми волнами, пустыни, где, кажется, смеет возвышать голос только Бог, скрытые в горных ущельях сплошь истлевшие леса, готовые упасть от одного толчка; он услышит, как лев, готовясь к бою, бьёт хвостом бока и как коготь, скрытый в его хвосте, звенит, ударяясь о рёбра; он подивится древнему племени шангалей, у которых женщина в присутствии мужчин не смеет ходить иначе чем на четвереньках; и если он охотник, то там он встретит дичь, достойную сказочных принцев. Но он должен одинаково закалить и своё тело, и свой дух: тело — чтобы не бояться жары пустынь и сырости болот, возможных ран, возможных голодовок; дух — чтобы не трепетать при виде крови, своей и чужой, и принять новый мир, столь непохожий на наш, огромным, ужасным и дивно-прекрасным.
1913
КАПИТАНЫ
I
На полярных морях и на южных,
По изгибам зелёных зыбей,
Меж базальтовых скал и жемчужных
Шелестят паруса кораблей.
Быстрокрылых ведут капитаны,
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель,
Чья не пылью затерянных хартий, —
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь
И, взойдя на трепещущий мостик,
Вспоминает покинутый порт,
Отряхая ударами трости
Клочья пены с высоких ботфорт,
Или, бунт на борту обнаружив,
Из-за пояса рвёт пистолет,
Так что сыпется золото с кружев,
С розоватых брабантских манжет.
Пусть безумствует море и хлещет,
Гребни волн поднялись в небеса,
Ни один пред грозой не трепещет,
Ни один не свернёт паруса.
Разве трусам даны эти руки,
Этот острый, уверенный взгляд
Что умеет на вражьи фелуки
Неожиданно бросить фрегат,
Меткой пулей, острогой железной
Настигать исполинских китов
И приметить в ночи многозвездной
Охранительный свет маяков?
II
Вы все, паладины Зелёного Храма,
Над пасмурным морем следившие румб,
Гонзальво и Кук, Лаперуз и де-Гама,
Мечтатель и царь, генуэзец Колумб!
Ганнон Карфагенянин, князь Сенегамбий,
Синдбад-Мореход и могучий Улисс,
О ваших победах гремят в дифирамбе
Седые валы, набегая на мыс!
А вы, королевские псы, флибустьеры,
Хранившие золото в тёмном порту,
Скитальцы арабы, искатели веры
И первые люди на первом плоту!
И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет,
Кому опостылели страны отцов,
Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет,
Внимая заветам седых мудрецов!
Как странно, как сладко входить в ваши грезы,
Заветные ваши шептать имена,
И вдруг догадаться, какие наркозы
Когда-то рождала для вас глубина!
И кажется — в мире, как прежде, есть страны,
Куда не ступала людская нога,
Где в солнечных рощах живут великаны
И светят в прозрачной воде жемчуга.
С деревьев стекают душистые смолы,
Узорные листья лепечут: «Скорей,
Здесь реют червонного золота пчелы,
Здесь розы краснее, чем пурпур царей!»
И карлики с птицами спорят за гнезда,
И нежен у девушек профиль лица…
Как будто не все пересчитаны звезды,
Как будто наш мир не открыт до конца!
III
Только глянет сквозь утесы
Королевский старый форт,
Как веселые матросы
Поспешат в знакомый порт.
Там, хватив в таверне сидру,
Речь ведет болтливый дед,
Что сразить морскую гидру
Может черный арбалет.
Темнокожие мулатки
И гадают, и поют,
И несется запах сладкий
От готовящихся блюд.
А в заплеванных тавернах
От заката до утра
Мечут ряд колод неверных
Завитые шулера.
Хорошо по докам порта
И слоняться, и лежать,
И с солдатами из форта
Ночью драки затевать.
Иль у знатных иностранок
Дерзко выклянчить два су,
Продавать им обезьянок
С медным обручем в носу.
А потом бледнеть от злости
Амулет зажать в полу,
Вы проигрывая в кости
На затоптанном полу.
Но смолкает зов дурмана,
Пьяных слов бессвязный лет,
Только рупор капитана
Их к отплытью призовет.
IV
Но в мире есть иные области,
Луной мучительной томимы.
Для высшей силы, высшей доблести
Они навек недостижимы.
Там волны с блесками и всплесками
Непрекращаемого танца,
И там летит скачками резкими
Корабль Летучего Голландца.
Ни риф, ни мель ему не встретятся,
Но, знак печали и несчастий,
Огни святого Эльма светятся,
Усеяв борт его и снасти.
Сам капитан, скользя над бездною,
За шляпу держится рукою,
Окровавленной, но железною,
В штурвал вцепляется — другою.
Как смерть, бледны его товарищи,
У всех одна и та же дума.
Так смотрят трупы на пожарище,
Невыразимо и угрюмо.
И если в час прозрачный, утренний
Пловцы в морях его встречали,
Их вечно мучил голос внутренний
Слепым предвестием печали.
Ватаге буйной и воинственной
Так много сложено историй,
Но всех страшней и всех таинственней
Для смелых пенителей моря —
О том, что где-то есть окраина —
Туда, за тропик Козерога! —
Где капитана с ликом Каина
Легла ужасная дорога.
1909
Подготовила Римма Лютая
