Впервые в Интернете - роман Владимира Гросмана
"Хроники незабытых дней". Часть 4.
Владимир Гросман в баре отела Шератон, Бомбей 1984 г.
Шарж Нарасимхи Рао
Хороших людей он всегда изображал босыми
Вверх по лестнице. . .
Года два назад (для такого Мафусаила, как я –
это вчера), решился оперировать катаракту. Левый
глаз починили без труда, а с правым всё пошло както
не так. Заморозка быстро прошла, видимо сэкономили
сволочи-социалы, я стонал и скрипел зубами,
хирург матерился, сестричка просила потерпеть. После
операции, доктор недовольным тоном спросил, не били
ли меня когда-нибудь по голове. По его словам хрусталик
в глазу болтался, как желток в яйце. Хотелось
ответить поостроумнее, но соображалось плохо, и я
буркнул:
– Неоднократно. И по голове тоже.
И опять вспомнились последние школьные годы,
вернее, обрывки этих лет.
В седьмом классе нас объединили с женской школой,
но как это произошло, не помню. Память не удержала
столь важного события. Конечно же, я страстно
мечтал о женщинах, но о взрослых дамах с рельефными
формами, хотя признаюсь, плохо представлял
себе, что и как с ними нужно делать. Плюгавые чистенькие
создания в белых фартучках, сидевшие за
соседними партами и чинно гулявшие по коридору,
не вызывали никаких эмоций, кроме презрения.
Вплоть до поступления в институт у меня не было ни
одной приятельницы, ни одной подруги. Они были
настолько неинтересны, что я даже не влюблялся в
школе, если не считать Сильвану Помпанини и Джинну
Лолобриджиду. Кроме того, в искривленном уличном
мире, в котором я пребывал в свободное от учёбы
и тренировок время, рассуждали на эту тему скупо
и, как вы догадываетесь, однообразно. Общение с
девушками расценивалось как недостойное для настоящего
мужчины, а уж говорить о них что-нибудь
хорошее считалось дурным тоном. Нормальные отношения
с противоположным полом установились гораздо
позже, когда я поступил в институт в Москве,
но рассуждать на эту тему здесь не намерен. Не хочу
выглядеть в глазах читателя самодовольным хрычем,
терроризирующим соседей хвастливыми воспоминаниями.
Терпеть не могу румяных старичков, из тех,
что носят кальсоны до июня и, подмигивая склеротическим
глазом, дребезжат, что в молодости были «ого-
го», да и сейчас «хоть куда». Может быть во мне
говорит зависть? Сомневаюсь, чтобы когда-нибудь был
«о-го-го», а сейчас уж точно «ни гу-гу».
Дабы покончить с этой темой, безусловно интересной
для читателя, забегу немного вперед и сообщу,
что к таинствам любви приобщился в шестнадцать
лет, вскоре после окончания девятого класса.
Мы всей семьей отдыхали в Евпатории, и «это» произошло
в день, вернее, в ночь моего рождения, прямо
на песчаном пляже, с помощью студентки из Харькова,
годами семью старше. Я явился на свидание, влив
в себя для храбрости бутылку портвейна и сто граммов
водки, сжимая в кармане пачку так и не понадобившихся
презервативов. Едва ли значительно обогащу
русскую литературу, если подробно опишу это
важное событие, а посему ограничусь констатацией
факта – я стал взрослым мужчиной. Жаль, что поделиться
этой радостью было не с кем – хулиганско-пуританское
окружение, как уже говорил, не приветствовало
подобные разговоры. Конечно же, внутри я
лопался от гордости и надеюсь, мужчины поймут меня.
Странствуя по коридорам памяти, любой человек
время от времени натыкается на плотно закрытые
двери. Для меня за такими дверями оказались несколько
лет жизни – примерно с восьмого класса по
первый курс института. Нет, конечно, помню отдельные
яркие эпизоды, помню детально, в красках, звуках
и запахах, но в целую, законченную картину эта
мозаика не складывается. Эти годы оставили осадок
вины и стыда и горькая память о них преследует меня
словно фантомные боли. Какой эгоистичной и бессердечной
скотиной я был в пятнадцать–семнадцать лет,
едва не вогнав в гроб, не чаявших во мне души, родителей!
Город был поделён на сферы влияния несколькими
молодёжными бандами, причём границы владений
временами менялись. Главари частенько исчезали,
иных забирали в армию, другие, шли топтать зону.
Случались варианты похуже. Помню как Валета –
главаря «заводских» вынесли с танцверанды парка
культуры на руках, а поверх синей в белую полоску
рубашки, отвратительно дымились серо-красные внутренности.
Он хрипел и окровавленными руками хватал
несущих его ребят. До сих пор не понимаю, с
какой целью велись войны за территории, ведь рэкета
тогда еще не знали, и строительством офисов никто
не занимался. Похоже, нами правил некий древний
инстинкт звериной стаи, помечающей зону обитания
и охоты.
В те годы я до самозабвения занимался спортом –
борьбой самбо, а позже, как ни странно при моем росте
– баскетболом. Однако неуёмная энергетика и
избыток тестостерона требовали большего, а улицы
вечернего города, словно джунгли полные тайных
врагов и опасностей, манили неожиданными приключениями.
Позади дома, за покосившимся забором, окружавшим
наш двор, находились ряды старых сараев, забитых
различным ненужным в хозяйстве хламом. В
одном из них наша компания устроила себе хазу, где
можно было поиграть в «тырц», «чеку» или «очко»,
выпить и попеть блатные песни. Репертуар включал
«Мурку», «Гоп-со-смыком» и несколько других шедевров
того же ряда, ныне составляющих золотой фонд
«Радио шансон», столь почитаемого таксистами и пожилыми
парикмахершами. После хорошего возлияния
как правило исполнялась длиннющая баллада о
неразделенной любви. Там были такие откровения:
«… резинка лопнула, трусы к ногам спустились. Зубами
страстными бюстгальтер я сорвал…». Конечно, не
Франсуа Вийон, но легко запоминается. После третьей
рюмки я и сейчас мурлычу эти полные яростного
мужского желания строки, строго глядя на верную
Ирину Васильевну поверх очков. Но вернёмся к сараю,
который мы приспособили под склад барахла, добытого
разными неправедными путями. Малолетки
обирали пьяных, Вица трудился по своему профилю.
Он же сбывал экспроприированное через только ему
известного барыгу. Деньги пропивали вместе. Я был
своим в этом «клубе по интересам», хотя поначалу прямого
участия в криминале избегал, поскольку не мог
обидеть человека, не сделавшего мне ничего дурного,
людей было жалко. Чистоплюйством меня попрекать
не смели, заводился мгновенно, отчаянно бросаясь в
драку первым, боясь обвинения в трусости.
По субботам или в дни каникул, набравшись водки
мы всей ватагой направлялись на танцы или на
каток, где в основном бесконечно выясняли отношения
с конкурирующими организациями и дебоширили
в буфетах. Ни танцевать, ни стоять на коньках так
и не научился.
Маргинальная субкультура тех лет диктовала моду
и манеру поведения – на голове, в подражание авторитетам,
надвинутая на глаза кепка с «разрезоном»
(её название произносить здесь не решаюсь), пальто с
обязательно поднятым воротником, белый шарф и расклешенные
брюки. Руки постоянно держали в карманах,
при разговоре сплёвывали, двигались по-блатному
– ссутулившись и как бы пританцовывая.
В таком виде мы обычно появлялись в фойе лесного
техникума, медицинского училища или какой-нибудь
чужой школы. Презрительно осмотрев зал с хихикающими
вдоль стен девицами и, оценив силы потенциального
врага, не спеша раздевались в коридоре,
побросав одежду на подоконник. Раздевалкой не
пользовались, кто знал, с какой скоростью и каким
образом придётся покидать танцзал. Затем, оставив
одного присматривать за шмотками, шумной толпой,
поднимались на другой этаж, где допивали принесенное
с собой вино или водку. Пили без закуски из
алюминиевой кружки, прикованной цепью к бачку с
питьевой водой, рисуясь друг перед другом удалью.
Подобные бачки стояли во всех учебных заведениях
города. Однажды, таким образом я на спор в три глотка
выпил целый флакон тройного одеколона и чуть не
ослеп.
Танцы начинались с вальса или польки-бабочки.
Дамы танцевали «шерочка с машерочкой» или лорнировали
кавалеров, а те, в свою очередь, в героических
позах подпирали стены. Затем по репродуктору
объявляли «быстрый танец» или «медленный танец»
и вся публика мгновенно бросалась в пляс под «РиоРиту
» или «Я возвращаю ваш портрет…». Слова «фокстрот
» или «танго» вслух не произносились, борьба с
преклонением перед Западом была в полном разгаре.
В исконно русском происхождении польки или вальса
сомнений не было. Наши кореша не танцевали
принципиально, курили в туалете или толкались по
углам, нарываясь на встречных и поперечных пока
не появлялась вызванная милиция. Особенно насыщенно
проходили праздничные гуляния.
Два раза в году, на майские и ноябрьские праздники,
единственная заасфальтированная улица города
– «Советская» – до краёв заполнялась колоннами
демонстрантов и зрителями. Поскольку с развлечениями
в те годы было негусто, принуждать к участию
в мероприятии не приходилось. Стоящее на фанерной
трибуне высокое начальство, выкрикивало в
рупор слова благодарности товарищу Сталину и проклятия
в адрес мирового империализма и международного
сионизма. Народ отвечал криками «ура» и
все были счастливы. Правда, последние ряды демонстрантов
были настолько пьяны и нестройны, что городские
власти покидали трибуну до завершения
шествия, дабы не свидетельствовать столь явное непотребство.
Ритуальное действо исполнялось по отработанному
сценарию, и только после смены вождя,
ушедшего под кликушеские причитания лукавых
холопов, с трибуны славили иные фамилии.
Позднее, когда дорос до чтения Салтыкова-Щедрина,
меня восхитила прозорливость великого писателя,
упоминавшего о двух обязательных праздниках
города Глупова – весеннем, как только сойдет снег,
посвященном предстоящим бедствиям, и осеннем
«Празднике Придержащих Властей», напоминавшем
о бедствиях уже испытанных.
В праздничные дни улицы города были целиком
в нашем распоряжении. Вечерами легавые куда-то
исчезали, законопослушные граждане не высовывали
носа, и пьяные компании бузили на каждом углу.
Золотое было времечко, рисковое. С улицы можно было
и не вернуться.
Холодное лето 53-го стало для нас горячим. В город
хлынули толпы амнистированных из зон Поволжья.
Политические не задерживались, а уголовная
братия надолго осела по хазам и малинам. Временами
появлялись залётные – молодёжные банды из Казани.
Средь бела дня три-четыре человека окружали
прохожего и, приставив ножи к телу жертвы, раздевали
бедолагу. Ограбления совершались мгновенно.
Финки прятали в рукавах пиджаков и крепили к руке
резинками, достаточно было тряхнуть рукой, и нож
оказывался в ладони. Называлось это «заладонить
перо». Для войны с казанскими в городе объединялись
даже кровные враги – «заводские», «заречные»,
«вокзальные» и «центральные», к которым принадлежала
наша кодла.
Мой авторитет в школе и во дворе рос по восходящей,
я еще не сознавал, что поднимаюсь по лестнице,
ведущей вниз. Не скрою, льстило восхищение
одноклассников и жажда к лидерству затмила все
прочие амбиции. Метаморфозы, происходившие под
влиянием улицы, мама заметила давно и, конечно,
забила тревогу: но синяки, порезы и ссадины я объяснял
травмами, полученными на тренировках, а с моим
курением дома уже смирились. Всё чаще приходилось
врать и изворачиваться, родительская опека надоела,
учение в школе казалось нескончаемым, а главное,
не нужным. Несколько раз со мной серьёзно беседовал
отец, хотя, судя по-всему, большого значения
моему поведению он не придавал, считая это издержками
переходного возраста. Меня же больше волновали
прыщи на лице и нежелание усов расти быстрее.
Я не раз втайне от отца скрёб бритвой пушок над
верхней губой в надежде ускорить их появление.
(продолжение следует)
Материал подготовила
Алёна Подобед
