Зашла как-то Валентина к Зинаиде. По-соседски, за солью. Ну, это говорится только так: «за солью». У самой-то ее в кладовке пачек с дюжину припасено. Но без предлога вроде как неудобно, вот Валя про соль и сообразила. Типа «собралась огурцы солить, а крупной каменной и нет. Закончилась вся. Вышла».
На самом деле ей страсть как интересно было, что и как у соседки с мужем меж собой и дома обустроено. Потому как жители они в деревне новые, всего года два как домик тут купили, да и бывают всё больше наездами. Болтают, в городе у них квартира есть, вот и мотаются туда-сюда, как маятник. Так что толком про них никто из местных ничего не знает.
— ...Вот говорят, что все счастливые семьи вроде как одинаково счастливы, — припомнила Зинаида из школьной программы. — Сомневаюсь я что-то. Разве есть рецепт счастья? Один, и чтобы всем годился? Вот ты, Валюха, его знаешь? То-то же, нету такого! А у меня он есть! — Зина победоносно взглянула на соседку. — Вот спроси у меня, как я уживаюсь с моим Петей?
Валя, зашедшая «только за солью» и с удовольствием выхлебывающая уже третью кружку чая, хоть никогда и не спросила бы прямо так, в лоб — неловко все-таки про почти интимное любопытничать, — все ж узнать рецепт была не против. А вдруг да пригодится!
— Как? — послушно спросила она.
Зина хитро улыбнулась, мол, способы надо знать, и выдала:
— Как, как... А я считаю всё время.
Валентина непонимающе уставилась на соседку: про какой счет разговор? Разве можно время сосчитать? Шутит, поди, Зина.
Зинаида — дородная, ямочки на румяных щеках, слегка вздернутый нос, веснушки, рассыпанные доброй горстью по лицу, пухлые, раскрасневшиеся от горячего чая губы, — отерев ладонью испарину со лба, взглянула на Валентину. Та своим обличьем и повадками при первой же встрече напомнила Зине синюю «птицу счастья», каких продавали когда-то в магазинах. Худосочная, с такой же длинной шеей, тонкими ножками, маленькими глазками и носом-клювиком — ну, точь-в-точь как та птица. К тому же в минуты эмоционального перегрева Валя обычно хлопала себя по тощим ляжкам и приговаривала: «Ишь ты, кривая макаронина, надо же!» Вот и сейчас, казалось, она вскочит на табурет, похлопает себя привычно «крыльями», соберется с немногочисленными мыслями в небольшой голове с редкими кудельками и... проквохчет про «непрямую макаронину». Но Валя молчала. В ожидании ответа она сосредоточенно дула на чай, держа бокал тонкими пальчиками, и плотоядно поглядывала на розетку с вишневым вареньем. Уж больно вкусное оно у Зинаиды, так бы всю плошку и слопала.
Зина проморгалась, отгоняя наваждение: «Ну, чисто курица!», и пояснила:
— Да прочитала я тут в календаре, что, когда сильно психуешь или хочешь сказать «пару ласковых» кому-нибудь, к примеру, мужу, надо начинать считать.
— Просто считать? А до скольки? — заинтересовалась незамужняя Валька так, про запас, а вдруг да судьба улыбнется, и ей тоже захочется сказать своему благоверному «пару ласковых».
— До скольки? До двух, но можно и до полтретьего, — пошутила Зина.
Валя шутки не оценила, по ее лицу было видно, что считать она собралась-таки до половины третьего.
— Валь, ну что ты, ей-богу, точно дитя! Да пошутила я про «полтретьего».
Соседка вздохнула с облегчением. Надежда, что считать придется не до такого поздна и выспаться все ж удастся, немного успокоила ее.
— Ты ж знаешь моего Петруччио? — спросила Зина, но по виду Валентины поняла: нет, с Петруччио она явно не знакома, а знает того исключительно как Петю, точнее, Петра Иваныча.
Пришлось уточнить:
— Ну Петьку моего?
— А-а, Петьк... Петра Иваныча... знаю, как не знать, чай, в соседях живем, — закивала Валя, а сама на дверь оглядывается: не идет ли муж Зинин. Она почему-то всегда робела при нем. И если сейчас выглядела хоть и курицей, но тянула килограмма этак на два — два триста, то при виде соседа обычно уменьшалась до цыплячьих размеров, как забытая в духовке и потому сильно усохшая от жара птица.
— Так вот, у нас с Петруч... короче, с Петей, иной раз такие перепалки случаются — только держись. Разные, вишь ли, взгляды у нас на некоторые вещи. Вот и выходит, чем доводить дело до греха, лучше считать!
Валентина уважительно глянула на Зинаиду. За недолгое знакомство Валя уже поняла: Зина жуть какая принципиальная, и спорит всегда в магазине, когда Клавка-продавщица обсчитать ее норовит, на своем настаивает, и без сдачи не оставит, ежели что. Словом, спуску не даст никому. А тут, гляди-ка ты, нашла способ не спорить лишний раз с мужем. А вот она, Валя, на месте соседки с Петей не то что спорить не стала б, вообще рта не раскрывала бы, на всякий случай со всем согласная. Он же такой огромный, прямо медведь гризли, которых «В мире животных» показывали, и страшный такой же. Брови вечно нахмурены. Лоб в складку, как гармонь. Усы торчком. Щетина чернущая. Руки до колена, а кулачищи — с детскую голову. Еще и ходит враскачку, как орангутанг. Жуть одна! Ребятню только и пугать им! Да что там ребятню, Валя и сама при встрече готова юркнуть все равно куда, хоть в дырку в заборе, лишь бы не сверлил сосед глазищами своими, словно она враг ему наипервейший.
— Ну, вот смотри. Положим, вижу я, что Петруччио мой, садясь за стол, руки не помыл. Он вообще их мыть не любит, тем более перед едой. Говорит: зараза к заразе не пристанет. Эт точно, он у меня — та еще зараза! — Зинаида улыбнулась так ласково, словно назвала мужа солнышком, ну, или бегемотиком. — Раньше я, понятное дело, без замечания не оставила бы эту антисанитарию. А теперь, не поверишь, хоть бы хны: раз, два, три... обычно хватает до десяти, и от моего недовольства и следа не остается.
Валентина, у которой причин не доверять Зинаиде вроде как не было, все же усомнилась: неужели всё так просто?
— Точно, не сомневайся!
Зина, заметив, как Валя ест глазами уже ополовиненную вазочку с вареньем, подвинула ее к ней ближе:
— Да ты угощайся, не стесняйся. Это Петя мой вишню-то насобирал.
Валя, уже потянувшаяся, было, ложкой к варенью, при упоминании Петра Иваныча тут же отдернула руку, словно обожглась.
— Ой, да я и так чуть не всю плошку съела, — смутилась соседка.
— Ну, как хочешь. О чем это я? А-а, про то, что считаю всё время. Так вот, когда Петя, например, наворачивая мои вареники или пельмени, очень громко ест, а если проще — чавкает, как наш хряк Борька, — я сейчас и в ус не дую, знай себе считаю. А прежде-то и передразнила бы, и усовестила, мол, ни разу ты, Петруша, не воспитанный, вчера только с дерева слез, — и Зина снова улыбнулась — по-хорошему так, будто о чем-то радостном рассказывает.
Сомнений в верности рецепта со считаньем у Валентины оставалось все меньше. Глядела она на соседку и диву давалась — прямо сама доброта, все сто кило.
— Потом, когда вечером в постель ложимся, мы телевизор обычно включаем. Петька мой про политику любит или бокс. А мне ни тот ни другой мордобой даром не нужен, я хочу что-нибудь слезливое посмотреть, про любовь, к примеру. Сериалы какие-нибудь, которые Петя терпеть не может и называет «сопливыми мелодрамами». А пультом-то он командует, вот эти «сопли» и проскакивает, не останавливаясь, пока свои кулачные бои ищет. Я, естественно, раньше обиделась бы, что его интересы в нашей семье превыше всего. А теперь...
Валентина — чтобы ничего не упустить — даже подалась вперед своей не сильно выдающейся грудью: когда ее еще в постель чужую допустят.
— ...а теперь, досчитав всего лишь до двадцати, ну, максимум до двадцати пяти, спокойненько смотрю с ним на пару, как два здоровых лба, на которых пахать и пахать, носы в кровь бьют один другому да колошматят почем зря. Даже разбираться стала, кто какие подлянки строит и ведет себя не по правилам. И так, знаешь, во вкус вошла, что иной раз и сама поддержу: врежь ему, врежь!
Соседка смотрела на Зину уже с нескрываемым восторгом, к которому, однако, все же примешивалась и толика зависти. Эх, ей бы мужа, какого-никакого, с немытыми руками и ногами, пусть кривого или однорукого, и нехай бы по телевизору смотрел хоть бокс, хоть «Ну, погоди!», уж она б его любила всякого и слова поперек не говорила бы. Ведь лет-то уже, кривая макаронина, давно за тридцать, а женихов — ни одного, даже завалящего...
— Теперь я этот способ всегда использую, — продолжала делиться сокровенным Зинаида. — И когда Петя с полу уроненную еду подбирает и сразу в рот тащите... И когда в верхней одежде на диван плюхается... И когда без тапок ходит босиком, да на белую простыню потом... И когда зубы чистить забывает... И когда без меня картошку пожарит, а сковородку не моет, мол, на этом масле еще раз можно приготовить... Экономный, блин...
«Ну, на такие-то мелочи я б и внимания не обращала, — примерила Валя на себя. — Подумаешь, сковородку не моет. Велика ль беда? Да я б сама всё перемыла, даже ноги бы ему мыла. Лишь бы был...»
— Мы ведь с мужем разные очень, — призналась Зинаида. — Я — оптимистка. Петя, наоборот, всегда от жизни одних гадостей ждет. Я — веселая, хохотушка. Петя же мой — бирюк, отшельником сидел бы в избушке в глухом лесу, от людей подальше, да я не даю. Потому, может, и сошлись. Как лед и пламень, — сравнила она по-городскому выспренно. — Любим друг дружку, это да, но и не уступаем порой в спорах.
«Да с жиру ты бесишься, соседушка! Жила бы плохо, так разве была б такая румяная да дебелая, прямо булка белая. Привыкла спать до полудня в своей благоустроенной... А тут, кривая макаронина, встаешь ни свет ни заря, и пашешь как проклятая. А тебе всё не так в мужике да не этак. Зажралась ты, матушка», — подумала Валентина, однако вслух высказаться поостереглась.
— Так вот. Раньше-то я на все Петькины причуды ругалась бы, обижалась, жалела б себя, что мне такое чудо досталось, а теперь... И куда что девалось — сама на себя удивляюсь. Спокойная стала, как слон, потому что считаю всё время, даже когда Пети моего рядом нет. Он же наверняка и без меня что-нибудь не так делает. Знаю я его, охламона, — и снова расплылась в солнечной улыбке, осветив не только кухню, но и кусочек улицы в окошке.
Валя все-таки подвинула к себе плошку с вареньем. Вкусное до чего ж, хоть и руками этого гориллы собрано.
Вот тут и появился «горилла». В обляпанных навозом сапожищах сорок последнего размера... да по свежевымытому полу... оставляя после себя следы в виде ошметок коровьих какашек... да к столу прямиком... да с вонючей папиросиной в зубах...
То, что произошло потом, Валя помнит, но смутно. Кажется, Зинаида закричала, да так, что в ушах долго еще стоял ее вопль: «Петя, тысяча пятьсот двадцать три... какого лешего... две тысячи шестнадцать... куда прешь в грязных кирзачах... три тысячи сорок шесть... не видишь, что ли, я полы помыла?.. шесть тысяч двести... разрази тебя гром на месте!»
Что там было дальше, Валя не видела, а врать не станет, не такой она человек, кривая макаронина! Помнит только, как бежала из этого дома как угорелая, как ошпаренная, как скипидаром облитая, и машинально считала на ходу, да складно так: «Раз, два, три, четыре, пять, не пойду я к ним опять... Раз, два, три, четыре, пять...»
А еще говорят, рецептов нет. Вот же он! Главное — со счету не сбиться!
P.S. Валентина после того случая о замужестве больше не мечтает — так бабы меж собой шушукаются в магазине. А если спрашивают, когда, мол, Валюха, марш Мендельсона в твою честь заведут, она отвечает: «Да идите вы на фиг с вашими мендельсонами! Я лучше одна буду жить, чем нервы так мотать, кривая макаронина...»
Альфия Умарова
