Как славно поет сегодня соловей... Как-то по-особенному звонко, задорно. Вроде доказать всем хочет: смотрите, как я умею. А еще вот так. И этак мне по силам...
Надо же, а когда-то мне его пение казалось слишком уж затейливым, кучерявым... прямо как чубы у наших деревенских хлопцев.
Мама любила соловьиные песни. Бывало, снует челноком туда-сюда целый день по дому да двору по делам своим бесконечным — детей пятеро, скотинка какая-никакая, огород, — потом вдруг присядет на лавочку под окнами, а в глазах — слезы. Я-то младший был, поскребыш, всё около нее крутился. Вот и спросил, помнится, однажды по малолетству наивно: «Маманька, чего ты плачешь? Живот болит?» Сам я, случалось, ревел, когда живот скручивало. А матушка, в общем сдержанная, совсем не сентиментальная женщина, погладила меня по стриженной под ноль голове и сказала: «Нет, Васятка, не болит ничего. То соловейко поет... Слышишь?»
Для меня-то вообще весь мир тогда был сшит из звуков, запахов, картинок, как лоскутное одеяло, которым укрывался с сестрами. Воробьи, трясогузки, вороны, шмели, пчелы — каждый из них звучал по-своему, но вместе... это не было нескладной какофонией настраивающего инструменты оркестра, который я услышал спустя много-много лет в Горьковской филармонии. Это — был хор. Многоголосый. Мощный. Природный.
Так я узнал, как зовут самого главного в этом хоре — соловей. Как он пел! С коленцами, переливами, чередовал их, умудрялся не повторяться. Или я, зачарованный, просто не замечал повторения?
«Знаешь, когда соловей начинает петь? — спросила меня мама. Я, конечно же, не знал, думал, как захочет, так и поет. — Когда напьется росы с березового листка». И я представил сразу, как птичка садится на ветку, пьет водичку с листьев, чтобы в горле не першило, прокашливается и начинает петь...
Сколько же лет минуло с той поры? Неужели сто? Да, целый век. Ну, правильно, родился я за пять лет до начала Первой мировой. К Октябрьской революции мне было восемь. Когда Ленин умер — уже пятнадцать. Через два года отца убили, когда он возвращался с заработков, и из мужчин в роду остался только я. В 30-м служить призвали в Рабоче-крестьянскую Красную армию. После демобилизации сестры и мама настояли, чтобы пошел учиться, мол, пусть хоть один в семье получит образование. В 33-м в Горьковский университет поступил, а в 38-м закончил его с дипломом преподавателя физики. И началась моя учительская жизнь.
Недолгой она была — война грянула. Летом 41-го ушел на фронт. Почти всю войну пехотинцем прошагал, прополз, в окопах пролежал. Кровь, грязь, каждодневная тяжелая мужская работа. И смерть. Сколько их видел — смертей, но так и не привык. Вот только что жив был солдат, родных вспоминал, шутил, а через мгновение нет его — нечаянная пуля оборвала жизнь... или осколок шальной.
Мне повезло, лишь два ранения, хотя в атаку вставал вместе со всеми. Как в последний бой. И жалел лишь о том, что в случае гибели плакать по мне будут только мама да сестры, а не жена и дети, которых не успел завести.
В начале 45-го, победного, комиссовали меня вчистую — туберкулез, окопы аукнулись на слабых легких. Вернулся в свою школу. К началу нового учебного года приехала в село молоденькая учительница географии Ольга Сергеевна, моя Оленька. Ну, моей-то она не сразу стала, конечно. Девушка была красивая, кареглазая, стройная, тоненькая, чем-то похожая на грузинку. Влюбился я в нее как пацан, словно в первый раз. Так оно и было. В первый раз по-настоящему. Хоть и тридцать шесть стукнуло в тот год.
В сорок шестом расписались и переехали в родной город жены. К новому году у нас родился сын Алешка.
Жили как и все — работа, семья, учительские будни, редкие праздники. Отдушина — рыбалка. Всё сына к ней подросшего приохотить пытался, но тот брал с собой интересную книжку и читал на берегу, пока я выуживал рыбешку.
Помню, Алешка маленький всё спрашивал меня: «Папка, а ты ведь герой?» В его понимании все воевавшие с фашистами были героями. А я не знал, что ответить на этот, казалось бы, простой вопрос. Но такой ли простой? Что делает людей героями в чьих-то глазах? Идейность? Патриотизм? Отвага? А может, безрассудство? Когда на миру и смерть красна? До сих пор не знаю ответа.
Когда мы попали в окружение, нам пришлось несколько суток лежать в сыром окопе, под холодными проливными осенними дождями, без еды, возможности просушиться, отдохнуть. Мы не могли не только в полный рост встать, чтобы размять замерзшие ноги. Головы поднять не могли — место было пристреляно немцами. Вот там и застудил легкие. Но сидел, ждал, как и все, пока противник не сменит позицию. Потом пробивались к своим. Дошли не все.
И вот кто я — герой? Нет, не герой. Простой солдат войны, который не предал, не продал, не прятался за чужие спины. Поступал так, как воспитали. Не мог иначе.
После девятого класса Алеша в областной город поехал, в техникум поступил. Приезжал на выходные да праздники, взрослел. А я... Болезнь, отступившая вроде, возвращалась все чаще и чаще. Закончилось инвалидностью. В тот год сына как раз в армию призвали. Когда он после года службы в отпуск приехал, я уже знал, что видимся в последний раз. Чувствовал.
В 67-м орден мне вручили — Отечественной войны 2-й степени.
В том же году я умер.
Теперь мой сын, который уже старше меня живого, каждый год 9 мая приезжает навестить меня. Раньше детей брал с собой, моих внуков. Теперь они взрослые, наверное, и сами уже родители. Некогда им. Да я не в обиде. Они никогда не видели меня, знают только по рассказам. Ладно, живым — живое. Счастья вам. И чтобы войны не было, конечно. Страшная это вещь — война. Упаси вас Бог от нее!
Эх, и славно же поет сегодня соловей...
Ну, здравствуй, сын!
