В современном урбанистическом сознании выражение «жёлтый свет»: «внимание!» – это предупреждение о готовящейся смене приоритетов поведения на дороге. За ним следует в скором времени либо запрет: «стой! не двигаться!» («красная зона») – либо, напротив, открывается коридор возможностей: «движение в данном направлении разрешено» («зелёная улица»).
Сегодня мы переживаем «эпоху жёлтого света», а впереди, похоже – сплошная «езда в незнаемое», почти по Маяковскому – и не только для стихотворцев, но и для всех законопослушных сограждан. Только вот правила и вешки в грядущем пространстве-времени устанавливает для нас нынче некий всемогущий «фининспектор», с прообразом которого дискутировал поэт сто лет назад, ещё в 1926 году. Прошёл уж без малого век с момента того поэтического «Разговора с фининспектором» Владимира Владимировича (Маяковского), а человек оказывается опять «в ряду имеющих лабазы и угодья... обложен и должен караться» и «на фоне сегодняшних дельцов и пролаз... – один! – в непролазном долгу». Как говорится, свежо звучит – читайте классиков, в том числе и литературу советского периода.
Однако преамбула эта – лишь присказка, а сказка будет совсем об ином. В смутные нынешние времена хочется найти покой сердцу, и один из верных путей к тому – общение с природой. И здесь бесценно претворение этого опыта в русской литературе ещё одним великим знатоком человеческой души – писателем Константином Паустовским. Предлагая читателям «ЭкоГрада» рассказ Паустовского «Жёлтый свет», созданный в 1936 году, мы уверены, что каждый увидит этот совсем иной, живой нетварный жёлтый свет, наслаждаясь удивительной прозой – романтичной, с прекрасным и точным русским языком, с почти утраченной сегодня свежестью восприятия действительности и чуткостью к дивной красоте дарованного человеку земного мира.
Константин Георгиевич ПАУСТОВСКИЙ (1892-1968) – русский писатель, мастер лирико-романтической прозы, автор произведений о природе, исторических повестей, художественных мемуаров.
Он родился в семье чиновника Управления Юго-Западной железной дороги, окончил гимназию; учился в Киевском университете на естественно-историческом факультете, затем на юридическом факультете Московского университета. Радостно принятая революция 1917 года, казалось ему, обещала свободу и справедливость, надежду на то, что вслед за ней откроются невиданные возможности для духовного роста личности, для преобразования и развития общества. Но прекрасные мечты молодости столкнулись с суровой реальностью насилия и деградации прежней культуры, разрухи и энтропии человеческих отношений.
В 1914-1929 Паустовский работает кондуктором и вожатым трамвая, санитаром на фронте Первой Мировой войны, репортёром, учителем, корректором, много ездит по России. С началом Великой Отечественной отправляется на фронт военным корреспондентом ТАСС, публикуется во фронтовой газете «Во славу Родины», в газетах «Защитник Родины», «Красная звезда» и других.
Всю жизнь для него нет ничего дороже родной русской земли, её народа, таинственной красоты природы и её обитателей. «Я не променяю Среднюю Россию на самые прославленные и потрясающие красоты земного шара... Всю нарядность Неаполитанского залива с его пиршеством красок я отдам за мокрый от дождя ивовый куст на песчаном берегу Оки или за извилистую речонку Таруску – на её скромных берегах я теперь часто и подолгу живу», – позже признавался писатель.
ЖЁЛТЫЙ СВЕТ
Я проснулся серым утром. Комната была залита ровным жёлтым светом, будто от керосиновой лампы. Свет шёл снизу, из окна, и ярче всего освещал бревенчатый потолок.
Странный свет – неяркий и неподвижный – был не похож на солнечный. Это светили осенние листья. За ветреную и долгую ночь сад сбросил сухую листву, она лежала шумными грудами на земле и распространяла тусклое сияние. От этого сияния лица людей казались загорелыми, а страницы книг на столе как будто покрылись слоем воска.
Так началась осень. Для меня она пришла сразу в это утро. До тех пор я её почти не замечал: в саду ещё не было запаха прелой листвы, вода в озёрах не зеленела, и жгучий иней ещё не лежал по утрам на дощатой крыше. Осень пришла внезапно. Так приходит ощущение счастья от самых незаметных вещей – от далёкого пароходного гудка на Оке или от случайной улыбки. Осень пришла врасплох и завладела землёй – садами и реками, лесами и воздухом, полями и птицами. Всё сразу стало осенним.
В саду суетились синицы. Крик их был похож на звон разбитого стекла. Они висели вниз головами на ветках и заглядывали в окно из-под листьев клёна. Каждое утро в саду, как на острове, собирались перелётные птицы. Под свист, клёкот и карканье в ветвях поднималась суматоха. Только днём в саду было тихо: беспокойные птицы улетали на юг.
Начался листопад. Листья падали дни и ночи, они то косо летели по ветру, то отвесно ложились в сырую траву. Леса моросили дождём облетавшей листвы. Этот дождь шёл неделями. К концу сентября перелески обнажились, и сквозь чащу деревьев стала видна синяя даль сжатых полей.
Тогда же старик Прохор, рыболов и корзинщик (в Солотче почти все старики делаются с возрастом корзинщиками), рассказал мне сказку об осени. До тех пор я эту сказку никогда не слышал, – должно быть, Прохор её выдумал сам.
– Ты гляди кругом,– говорил мне Прохор, ковыряя шилом лапоть,– ты присматривайся, милый человек, чем каждая птица или, скажем, иная какая живность дышит. Гляди, объясняй. А то скажут: зря учился. К примеру, лист осенью слетает, а людям невдомёк, что человек в этом деле – главный ответчик. Человек, скажем, выдумал порох. Враг его разорви вместе с тем порохом! Сам я тоже порохом баловался...
В давние времена сковали деревенские кузнецы первое ружьишко, набили порохом, и попало то ружьишко дураку. Шёл дурак лесом и увидел, как иволги летят под небесами. Летят жёлтые весёлые птицы и пересвистываются, зазывают гостей... Дурак ударил по ним из обоих стволов – и полетел золотой пух на землю, упал на леса, и леса посохли, пожухли и в одночасье опали. А иные листья, куда попала птичья кровь, покраснели и тоже осыпались. Небось, видел в лесу – есть лист жёлтый и есть лист красный. До того времени вся птица зимовала у нас. Даже журавль – и тот никуда не подавался. А леса и лето, и зиму стояли в листьях, цветах и грибах. И снега не было. Не было зимы, говорю. Не было! Да на кой она ляд сдалась нам, зимa, скажи на милость?! Какой с неё интерес? Убил дурак первую птицу – и загрустила земля. Начались с той поры листопады, и мокрая осень, и листобойные ветры, и зимы. И птица испугалась, от нас отлетает – обиделась на человека. Так-то, милый, выходит, что мы себе навредили, и надобно нам ничего не портить, а крепко беречь.
– Что беречь?
– Ну, скажем, птицу разную. Или лес. Или воду, чтобы прозрачность в ней была. Всё, брат, береги, а то будешь землёй швыряться – и дошвыряешься до погибели...
Я изучал осень упорно и долго. Чтобы увидеть что-то по-настоящему, надо убедить себя, что ты видишь это впервые в жизни. Так было и с осенью. Я уверил себя, что эта осень – первая и последняя в моей жизни. Это помогло мне пристальнее всмотреться в неё и увидеть многое, чего я не видел раньше, когда осени проходили, не оставляя никакого следа, кроме памяти о слякоти и мокрых московских крышах.
Я узнал, что осень смешала все чистые краски, какие существуют на земле, и нанесла их, как на холст, на далёкие пространства земли и неба. Я видел листву, не только золотую и пурпурную, но и алую, фиолетовую, коричневую, чёрную, серую и почти белую. Краски казались особенно мягкими из-за осенней мглы, неподвижно висевшей в воздухе. А когда шли дожди, мягкость красок сменялась блеском. Небо, покрытое облаками, всё же давало достаточно света, чтобы мокрые леса могли загораться вдали, как багряные пожары. В сосновых чащах дрожали от холода берёзы, осыпанные сусальной позолотой. Эхо от ударов топора, далёкое ауканье баб и ветер от крыльев пролетевшей птицы стряхивали эту листву. Вокруг стволов лежали широкие круги от палых листьев. Деревья начинали желтеть снизу: я видел осины, красные внизу и совсем ещё зеленые на верхушках...
Однажды осенью я ехал на лодке по Прорве. Был полдень. Низкое солнце висело на юге. Его косой свет падал на тёмную воду и отражался от неё. Полосы солнечных отблесков от волн, поднятых вёслами, мерно бежали по берегам, поднимаясь от воды и потухая в вершинах деревьев. Полосы света проникали в гущу трав и кустарников, и на одно мгновенье берега вспыхивали сотнями красок, будто солнечный луч ударял в россыпи разноцветной руды. Свет открывал то чёрные блестящие стебли травы с оранжевыми засохшими ягодами, то огненные шапки мухоморов, как будто забрызганные мелом, то слитки слежавшихся дубовых листьев и красные спинки божьих коровок.
Часто осенью я пристально следил за опадающими листьями, чтобы поймать ту незаметную долю секунды, когда лист отделяется от ветки и начинает падать на землю. Но это мне долго не удавалось. Я читал в старых книгах о том, как шуршат падающие листья, но я никогда не слышал этого звука. Если листья и шуршали, то только на земле, под ногами человека. Шорох листьев в воздухе казался мне таким же неправдоподобным, как рассказы о том, что весной слышно, как прорастает трава.
Я был, конечно, неправ. Нужно было время, чтобы слух, отупевший от скрежета городских улиц, мог отдохнуть и уловить очень чистые и точные звуки осенней земли.
Как-то поздним вечером я вышел в сад, к колодцу. Я поставил на сруб тусклый керосиновый фонарь «летучую мышь» и достал воды. В ведре плавали листья. Они были всюду. От них нигде нельзя было избавиться. Чёрный хлеб из пекарни приносили с прилипшими к нему мокрыми листьями. Ветер бросал горсти листьев на стол, на койку, на пол, на книги, а по дорожкам сада было трудно ходить: приходилось идти по листьям, как по глубокому снегу. Листья мы находили в карманах своих дождевых плащей, в кепках, в волосах – всюду. Мы спали на них и насквозь пропитались их запахом.
Бывают осенние ночи, оглохшие и немые, когда безветрие стоит над чёрным лесистым краем, и только колотушка сторожа доносится с деревенской околицы. Была как раз такая ночь. Фонарь освещал колодец, старый клён под забором и растрёпанный ветром куст настурции на пожелтевшей клумбе.
Я посмотрел на клён и увидел, как осторожно и медленно отделился от ветки красный лист, вздрогнул, на одно мгновение остановился в воздухе и косо начал падать к моим ногам, чуть шелестя и качаясь. Впервые я услыхал шелест падающего листа – неясный звук, похожий на детский шёпот.
Ночь стояла над притихшей землей. Разлив звёздного блеска был ярок, почти нестерпим. Осенние созвездия блистали в ведре с водой и в маленьком оконце избы с такой же напряженной силой, как и на небе. Созвездия Персея и Ориона проходили над землёй свой медлительный путь, дрожали в воде озёр, тускнели в зарослях, где дремали волки, и отражались на чешуе рыб, спавших на отмелях в Старице и Прорве. К рассвету загорался зелёный Сириус. Его низкий огонь всегда запутывался в листве ив. Юпитер закатывался в лугах над чёрными стогами и сырыми дорогами, а Сатурн поднимался с другого края неба, из лесов, забытых и брошенных по осени человеком. Звёздная ночь проходила над землей, роняя холодные искры метеоров, в шелесте тростников, в терпком запахе осенней воды...
В конце осени я встретил на Прорве Прохора. Седой и косматый, обвяленный рыбьей чешуёй, он сидел под кустами тальника и удил окуней. На взгляд Прохору было лет сто, не меньше. Он улыбнулся беззубым ртом, вытащил из кошёлки толстого очумелого окуня и похлопал его по жирному боку – похвастался добычей.
До вечера мы удили вместе, жевали чёрствый хлеб и вполголоса разговаривали о недавнем лесном пожаре. Он начался около деревушки Лопухи, на поляне, где косари забыли костёр. Дул суховей. Огонь быстро погнало на север. Он двигался со скоростью двадцати километров в час. Он гудел, как сотни самолётов, идущих бреющим полётом над землёй. В небе, затянутом дымом, солнце висело, как багровый паук на плотной седой паутине. Гарь разъедала глаза. Падал медленный дождь из золы. Он покрывал серым налётом речную воду. Иногда с неба слетали берёзовые листья, превращённые в пепел. Они рассыпались в пыль от малейшего прикосновения. По ночам угрюмое зарево клубилось на востоке, по дворам тоскливо мычали коровы, ржали лошади, и на горизонте вспыхивали белые сигнальные ракеты – это красноармейские части, гасившие пожар, предупреждали друг друга о приближении огня.
Возвращались мы с Прорвы к вечеру. Солнце садилось за Окой. Между нами и солнцем лежала серебряная тусклая полоса. Это солнце отражалось в густой осенней паутине, покрывшей луга. Днём паутина летала по воздуху, запутывалась в нескошенной траве, пряжей налипала на вёсла, на лица, на удилища, на рога коров. Она тянулась с одного берега Прорвы на другой и медленно заплетала реку лёгкими и липкими сетями. По утрам на паутине оседала роса. Покрытые паутиной и росами ивы стояли под солнцем, как сказочные деревья, пересаженные в наши земли из далёких стран. На каждой паутине сидел маленький паук. Он ткал паутину в то время, когда ветер нёс его над землей. Он пролетал на паутине десятки километров. Это был перелёт пауков, очень похожий на осенний перелёт птиц. Но до сих пор никто не знает, зачем каждую осень летят пауки, покрывая землю своей тончайшей пряжей.
Дома я отмыл паутину с лица и затопил печь. Запах берёзового дыма смешивался с запахом можжевельника. Пел старый сверчок, и под полом ворошились мыши. Они стаскивали в свои норы богатые запасы – забытые сухари и огарки, сахар и окаменелые куски сыра...
Глубокой ночью я проснулся. Кричали вторые петухи, неподвижные звёзды горели на привычных местах, и ветер осторожно шумел над садом, терпеливо дожидаясь рассвета.
Подготовила Римма Лютая
