Михаил Иванович БОЛГОВ (псевдоним «Компоэтор») – поэт, коллекционер, краевед, с 1987 года – Президент городского поэтического клуба «ЛИК». В своё время крупнейшее антикварное собрание открыток со старинными видами Воронежа было передано им для издания уникального титульного альбома города. Филокартистские коллекции Болгова неоднократно украшали авторитетные выставочные площадки.
Он родился в Воронеже 4 января 1951 года. С отличием окончил электротехнический факультет Воронежского политехнического института, работал инженером НПО «Энергия»... И вдруг – поэзия захлестнула его с головой: Михаил отказывается от учёбы в аспирантуре, от прежней профессии и целиком погружается в поэтические тексты – русские, европейские, латиноамериканские, азиатские...
В середине 1970-х годов в поэтическом воздухе Воронежа впервые прозвучало имя Михаила Болгова. Он становится членом литературного объединения при Воронежском отделении Союза писателей, среди участников которого было немало талантливых людей. Собираясь на заседаниях литобъединения, молодые авторы укрепляли взаимные связи, создавали живые неформальные поэтические кружки, упоённо спорили о путях русской и мировой поэзии, беспощадно разбирали стихи своих товарищей. В среде этой «поэтической вольницы» Болгов был признанным авторитетом. С поразительной свободой он мог трансформировать стиховую ткань по собственному усмотрению, а гиперболизированные образы болговских стихотворений поражали яркостью и самобытностью. Как-то на одном из заседаний он мастерски прочитал «Воронежие» – ассоциативную словотворческую балладу о родной земле, её укладе и дерзновенном певце, который не находит слушателя и гибнет. Руководитель семинара, помолчав, сказал: «Миша, это – гениальное стихотворение, но оно никогда не будет напечатано». Что ж, времена меняются...
Поразительная способность к звукописи, казалось, навсегда угасшая в русской поэзии со времён Хлебникова, который придавал ей первостепенное значение, вдруг проявилась в болговских стихах властно и вдохновенно. Русский эпос, формальные поиски отечественного и зарубежного авангарда, живопись и наука пронизывают стихотворения Болгова невидимыми нитями, скрепляя образы, задавая ритмику, развивая сюжет. История языка соединяется в них с коллизиями в круге поэтов («Падение глухих»); иконописное изображение получает волшебно-апокрифическое истолкование, жестокое и нежное одновременно («Мать Владимирская – Богу»). Литературные аллюзии и природная склонность к простой народной речи не спорят друг с другом, витиеватая французская вилланель «Я жарю каменные зёрна...» соседствует с почти фольклорной «Рассказочкой».
Влюблённость Михаила Болгова в поэзию была и поныне остаётся поистине всепоглощающей. Магнетизм его таланта вовлекает в свою орбиту единомышленников, воспламеняет атмосферу литературных собраний, выводит творческие баталии за пределы официозных стен. Без преувеличения Михаила Болгова можно назвать главной творческой фигурой вольной воронежской поэзии 1970-х–80-х годов», – отмечает Председатель Совета по критике Союза писателей России Вячеслав Лютый. Стихи этого периода мы предлагаем нашим читателям.
Михаил Болгов
РАССКАЗОЧКА
По степи гулял
ветер северный,
собирал букет
полевых цветов,
собирал букет
своей злой жене –
вьюге северной,
душесгубливой.
Он дышал на них –
цветы вянули,
прижимал к себе –
стебли лопались.
Перебрал всю степь
по цветочку он,
до листочка всю
до последнего.
Он унёс цветов
ровно полстепи –
ровно полстепи
не цветёт теперь.
Удивить хотел
север пасмурный
красотой земли,
её запахом...
Прибежал домой,
тяжело дыша,
и поставил их
под иконою.
Погляди, – кричит, –
дорога́ жена,
что за степь нашёл –
диво дивное!
И тогда змеёй
вьюга выползла,
от его цветов
нос воротит свой.
Говорит: «Ждала
я подарочек,
а ты мне суёшь
племя гиблое...
Тут ходил сосед –
мороз северный,
на простой воде
он цветы сажал,
целый час он мне
их выращивал...
Вон, гляди, стоит
полна вазочка!»
Подбежал, глядит
ветер северный –
изо льда цветы
так и и́скрятся!
Подышал на них –
красивей цветут,
а прижал к себе –
пуще прежнего!
И сказал он тут:
«Это правильно,
Дорога жена,
вьюга хмурая,
изо льда цветы
красивей цветут...
Перестань гудеть,
моя умница!»
И усталый сон
охватил его,
И приснилося
диво дивное:
что он рвал в степи
изо льда цветы,
на могилу нёс
солнцу на́ небе...
* * *
Разрослась жизнь наша вековечная,
неохватная, высокая и стройная.
Для неё и – отложив продольную –
развожу я песню поперечную.
Развожу по умыслу и пó сердцу
всяко слово обоюдоострое,
чтоб ходила песня, как по маслу,
да во стволу сыром не заедала.
И гляжу я, запрокинув голову,
вижу: гнёзда птицей покидаются.
Стукну в ствол – гудит, как будто колокол,
чую: корни кулаком сжимаются.
Повалю. Уж никуда не денется –
грянет оземь, ветви выворачивая,
а я пот утру, пойду гулять и тешиться,
словно встарь – да на пиле играючи.
СИМФОНИЯ: финал
Словно гриб рос град
Как на грех рос крив
Рос под хрип и храп
Словно краб игрив
Среди прочих злоб
Что хранил урод
Был подземный ход
За черту ворот
Что суть бранн был град
Очень храбр и спор
Знали вор и враг
Ждали знак да срок
И настал тот срок
Всех своих верх бед
Получил град горд
Родовой знак герб
И указ высок
В центр лучей из стрел
Чтоб на створ ворот
Был прибит тот герб
А на нём хоть как
Ни верти суметь
Даже мог дурак
Тайный ход узреть
Белым днём червь как
Проползает в гриб
Так всяк вор и враг
В этот град проник
Расширял он ход
Углублял его
Так и вырыл он
Под землёю ров
И был холм преждь крут
Вырастал где град
Как пустая грудь
Он под ним ослаб
И с небес тогда
Полился дождь крупн
И омыл весь град
Словно был он труп
Прогрозил гром грузн
И ударил в холм
И пустую грудь
Расколол его
И пропал горд град
По земле шла дрожь
Он был бранн и храбр
Он был крив урод
Был и хрип и храп
Был и взрыд и всхлёб
Землю грыз дурак
Как голодный клоп
А над ним торчал
Что венчал собор
Крест как два плеча
Ветр качал врат створ
Завалил горд град
Ход самим собой
И украл герб вор
Это место враг
Стороной другой
Обегал с тех пор
* * *
Небом поймав одинокую птицу,
Из-под неё твердь земли уберу,
Чтобы она никогда не сумела разбиться,
Рухнув с небес, о земную скалу.
В тягость не будет ей в царстве воздушном
Тело её... И тогда вне земли
Мы ощутим, как к друг к другу потянутся души...
Силу – как тяжесть души ощутим.
Если же птица той страшною силой
С криком прощальным уносится прочь,
Я твердь земли вновь под небо пустое задвину, –
Как и привык коротать одиночь.
* * *
Сын мой – сон мой
Синь в незримом крае
Слепнем проблеск
На глазах играет
Ген мой – гон мой
За всеми веками
Сгинью лгунной
Пощупальцы манит
День мой донный
Пенит цветер дальний
Данью стонной
Меня облагает
Кинул – мною
В пыль подённых зноев
Канул кровью
Впрок не запасённой
Тенью ранней
Землю облетает
Сын мой – сон мой
Синь в незримом крае
ВОРОНЕЖИЕ
воронеживо́е воронежное
воронежале́я воронежена
воронежелала воронеждала
воронежеиволги воронежеивы
воронежеиереи сворожили диво
воронежестокое воронежесловом
воронежаля́щим воронеженовым
В неба чёрного когтях
что как ворон аж
У степной земли в зубах
что колючий ёж
Извивается как уж
узкоглазый раж
Уронив о камень душ
наточённый нож
Воронежие
воронеживое воронежное
воронежелезная твоя воля
воронежеланная твоя доля
На белóй груди перо брошено
Воронó перо ворона́ крыла
На конце пера капля кровная
Вороной крови́ да запекшейся
А в белы́х ногах то само крыло
Переломано да истоптано
Да черным-черно черней ворона
И вороной луны в небе с проседью
Воронежия не́были
воронежи́ли – не были
воронеживыми
воронежными
Говодырь орёт
Черепел кричит
И в недобрый час распускается
Вороной цветок вороной зари
Вороной росой причащается
Лепесток один ворона цветка
ворона мечта
Лепесток другой ворона цветка
ворона судьба
Вороная смерть третий лепесток
шевелит крылом
А последний лепесток
кем-то вырван и вплетён
Чёрной памяти в венок
Воронежичи воронежия
воронеждари воронежного
воронежлухи воронежевы
воронеженки и воронежури
воронý певцу тот цветок несут
вороной цветок вороной зари
и без лепестка чёрной памяти
На гусля́х певца перетянуты
Жилы крепкие воронежьевы
Мóчи нет уже у того певца
Обессильного с места сдвинуть их
Но и сдвинувши не запеть ему
Столь высокий сказ своим голосом
Значит не ему лепестки срывать
С ворона́ цветка уцелевшие
Не ему гадать воронежному
Воронежию воронеживому
Обнимает он вороной цветок
Рану рваную заговаривает
Рану рваную чёрной памяти
Вороной заре своей матери
ДАКТИДИЛЛИЧЕСКИЙ СОНЕТ
Одно сознанье первозданной истинности –
И всё уступит самородку в драгоценности.
Он создан в чистоте случайной дерзостью,
Без всё и вся легирующих примесей.
Но неуютен мир и мне, и человечеству,
Как неуютен сей сонет дактидиллический
Из-за того, что бедн находкой редкостной,
Будь то алмаз иль чувство кристаллическое.
Родившийся заведомым старателем,
Покорный слову, как инстинкт, дремучему,
Ищу неведомые россыпи кристальные.
Но всё нейдут на ум волшебные созвучия,
Которые б сложил я в заклинание,
Подобное велению: «По щучьему...».
Подготовила Римма Лютая
