Камиль Фарухшинович ЗИГАНШИН родился в 1950 году в посёлке Кандры Туймазинского района Башкирской АССР. Окончил Горьковский политехнический институт. Работал инженером, связистом, генеральным директором предприятия связи «ШОК». Публиковался в центральных и региональных журналах. Автор известных романов «Скитники», «Золото Алдана», других прозаических произведений. Лауреат многих литературных премий. Награждён золотой медалью имени А.П. Чехова. Действительный член Русского географического общества. Член Союза писателей России. Живёт в Уфе. Предлагаем читателю рассказ Камиля Зиганшина «Лохматый».
Отмечая Камиля Зиганшина в числе лучших прозаиков, создающих произведения о животных, в статье «ЗВЕРИНОЕ СЕРДЦЕ», посвящённой одной из повестей этого автора, Председатель Секции критики Союза писателей России Вячеслав ЛЮТЫЙ писал:
«Рассказы о животных всегда были любимы читателями — и в России, и за рубежом. Этот жанр прозы весьма труден для автора, поскольку важно знать предмет досконально, чувствовать звериную душу, понимать переливы чувств наших меньших братьев. Когда писатель самозабвенно погружён в эту особую стихию переживаний, действий и коллизий, когда собственно литературные законы являются для него творческим обыкновением, художественный результат его труда остаётся в истории словесности и перетекает из эпохи в эпоху: дед читает историю о звериной жизни внуку, тот вкладывает книгу в руки своему сыну.
Это свидетельство свободы таких рассказов от разрушительного влияния времени. То есть в хитросплетениях сюжета изначально заложено стремление донести до читателя детали неизведанного им мира в полноте. Пожалуй, это библейская полнота: человек меняется — зверь в своих чувственных основаниях остаётся прежним, только появляются новые опасности, и природа, увы, теряет свой давний облик.
Понимая именно так литературу о животных, мы приближаемся и к человеческому тайному содержанию, узнаём многое о том, каким онбыл создан Творцом. Потому что животный мир был человеку послушен и внятен, и печать древности сохранилась в сердце зверя. Сердце этого жителя леса или города и становится той мерой, которой мы можем поверять жизнь человеческую, потому что в таком духовном сравнении наглядно видно, каким стал человек сегодня, что́ им потеряно, порой безвозвратно. Так перед нами предстаёт картина и собственного нашего существования. И слёзы любви и жалости, горький стыд иной раз охватывает маленького и взрослого читателя, перелистывающего страницы повествования о животных — собаке, птице, рыси...
Бытует мнение, что у зверей нет души, вместо неё — набор рефлексов. Видимо, тут сказывается как атеизм говорящего, так и сухость его ума, жестокосердие. Зверь — это не кусок камня, а средоточие эмоций и носитель основ нравственного начала, причём — неповреждённых основ. Он может быть благодарен, мстителен, отходчив, памятлив на предательство — и ещё много иных качеств таится в загадочной душе представителя таинственного царства животных.
Человек подверг сомнению дары, которые были даны ему Богом, и теперь порой не знает, где добро, а где зло. Вот почему с такой искренней жаждой духовной твёрдости читаются книги о наших младших братьях».
Камиль ЗИГАНШИН
ЛОХМАТЫЙ
Рассказ
Молодцеватый, несмотря на свои пятьдесят семь лет, Фёдор Дементьевич, или, как его звали в деревне, Лапа, стоял, упершись сильными ногами в широкие свежеструганные доски крыльца, и в который раз оглядывал красивые резные наличники на новеньком доме зятя.
С шумом распахнулась дверь, и из неё вывалились, похохатывая, плотная, во всём похожая на отца, дочь Наталья и высокий жилистый зять.
— Пап, кончай смолить. Пошли в дом, замёрзнешь, — выпалила она.
— Да пора мне, Натаха, — сказал Лапа, кивнув на расплющенный между туч багровый глаз солнца. И, потоптавшись, неторопливо спустился по ступенькам в пока ещё неухоженный, необжитый двор.
— Лохматый! — уверенно и властно позвал он собаку и направился к переминавшемуся с ноги на ногу от мороза и нетерпения Гнедку. Ласково похлопал его литой круп. Расправил упряжь. Взбил в санях сено. Укрылся тулупом и удобно устроился в розвальнях, облокотившись на тугой, прикрытый брезентом мешок муки.
— Бывайте здоровы! Ждём в гости, — крикнул он, обернувшись.
Крупный, с мощным загривком лохматый кобель, крутившийся вокруг, рванул вслед заскрипевшим саням и в мгновение ока обогнал затрусившего ровной рысцой мерина. Миновав посёлок и густую сосновую посадку, въехали в берёзовый с осиной пополам лес. Солнце скрылось за ощетинившимися верхушками деревьев холмом. Темнело.
— А всё-таки правильно, что в августе на новоселье не поехал, — подумал Лапа. — Дотянул до срока и сразу двух зайцев убил: у молодых побывал и мясо продал. Однако башка у меня с толком, — самодовольно улыбнулся он, поглаживая бороду.
Дорога нырнула под гору и завиляла по стиснутой увалами долине ручья. Сани на покатых ухабах мерно покачивали, точно баюкали. Лапа, не выпуская вожжей, вытянулся и с удовольствием прикидывал, как распорядится выручкой.
Он не любил людей, не умеющих зарабатывать. «Лентяй или простодыра», — говорил о таких. Вот и зять тоже хорош! Буровой мастер называется! Цемента не может подкинуть... Тоже мне — порядочный! Тьфу! — сплюнул он.
Его размышления прервало испуганное фырканье Гнедка. Конь тревожно прядал ушами и, раздув ноздри, опять фыркнул. Бежавший впереди Лохматый прижался поближе к саням. Лапа обернулся и, шаря глазами по сторонам, заметил какое-то движение вдоль увала. Смутные тени скользили по гребню не таясь, открыто. Волки! Противно заныли пальцы, засосало под ложечкой.
— Но! Но! Пошел! — сдавленно просипел Лапа, наотмашь стегнув мерина, хотя тот и без того уже перешёл на галоп и, вскидывая в такт прыжкам хвост и гриву, нёсся по накатанной дороге так, что ветер свистел в ушах. Деревья, стремительно вылетая из темноты, тут же исчезали за спиной. За упряжкой потянулась вихрастым шлейфом снежная пыль.
Волки растворились во тьме. Лента дороги вместе с ручьём петлёй огибала высокий длинный увал. Хорошо знавший окрестности матёрый вожак неспешно перевалил его и вывел стаю на санный путь к тому месту, куда во весь дух нёсся Гнедко.
Лапа, нахлёстывая коня, лихорадочно соображал, что делать: стая не могла так легко оставить их в покое. Он чуял, что петля таит смертельную опасность, но повернуть обратно не решался — посёлок уже был слишком далеко.
— Авось упрежу, — успокоил себя Лапа и, придерживая вожжи одной рукой, другой нашарил в сене топор.
Внезапно мерин дико всхрапнул и, взметая снег, шарахнулся в сторону — наперерез упряжке стрелой вылетела стая. Мощный главарь с ходу прыгнул на шею Гнедку. Ещё миг — и тот бы пал с разорванным горлом, но оглобля саданула зверя в грудь, и он рухнул на снег. Лапа опомнился, схватил и с силой метнул в стаю мешок муки.
Увесистый куль ещё не успел упасть, как волки живой волной накрыли его и растерзали в белое облако. За это время Лапа успел выправить сани на дорогу.
— Давай! Давай! — осатанело заорал он, нещадно лупцуя мерина кнутом. Обезумев от жути и боли, Гнедко нёсся, стреляя ошмётками снега из-под копыт. Он обошёл умчавшегося было вперёд Лохматого.
«Неужто оторвёмся?» — мелькнула надежда. Сани неслись по ухабам, то возносясь, то падая. На поворотах Лапу бросало из стороны в сторону. А сзади неумолимо накатывалась голодная стая. Лапа ощущал это каждой клеткой тела. Вот вожак, парализующе клацая зубами, попытался достать не поспевавшего за упряжкой Лохматого, но пёс в смертельном ужасе прибавил ходу и, изнемогая, запрыгнул в розвальни.
Вытянувшись вдоль узкой колеи, стая бежала свободно, легко, как бы скользя по снегу, молча и неотвратимо настигая выдыхавшегося коня.
Лапа явственно слышал прерывистое дыхание волков. Ещё немного — и они, пьянея от горячей крови, разорвут, растерзают долгожданную добычу на куски. Он выдернул из-под себя овчинный тулуп и швырнул на дорогу. Звери на секунду задержались, но, обнаружив обман, возобновили погоню с ещё большей яростью.
Лапа снимал и кидал в сторону стаи то шапку-ушанку, то рукавицы, но однажды одураченные серые не обращали на них внимания. Разгорячённая преследованием стая жаждала крови и мчалась, неумолимо сокращая расстояние. Бешеная изматывающая гонка близилась к жуткому финалу.
Охваченный страхом Фёдор Дементьевич, не умолкая, исступленно вопил, брызгая слюной, то на коня: «Быстрей, Гнедко, быстрей!», то, обернувшись назад, устрашающе тряся топором, на стаю: «Порублю! Всех порублю!»
Казалось, ещё несколько секунд — и матёрый повиснет на руке, а остальные трое станут рвать его, ещё живого, на куски...
Мужик лихорадочно огляделся. В ногах жался Лохматый.
Глаза Лапы вспыхнули сатанинским огнём — собака? Живая тварь, кровь — вот что нужно стае! Он ногой пихнул пса навстречу смерти, но бедняга, широко раскинув лапы, удержался. Всё его существо выражало недоумение и обиду.
— Пошёл, паскуда! — срываясь на фальцет, завизжал разъярившийся Лапа и нанес сапогом увесистый удар.
Лохматый скособочился и, сомкнув челюсти, мёртвой хваткой вцепился в борт саней.
А волки были совсем близко. Лапа упёрся спиной в передок, поджал ноги и с такой силой ударил по лобастой голове, что пёс, оставив на гладко отполированном дереве светлые борозды от клыков, косо слетел с саней и, перевернувшись в воздухе, рухнул на дорогу. Слух полоснули истошный визг, глухой рык.
«Всё, конец», — подумал Лапа, передёргивая плечами. В беспощадной памяти остался немигающий, укорительный взгляд собаки.
Упряжка промчалась сквозь ольшаник и вывернула из ложбины на заснеженный холм, откуда уже виднелись редкие огоньки деревни. Загнанный Гнедко замедлил бег.
Только тут полураздетый Лапа почувствовал, как трясётся от страха и холода все его тело. Закопавшись в сено, он натянул поверх кусок брезента и насторожённо вглядывался в удаляющийся непроницаемо-чёрный лес. Испуг постепенно отпускал, уходил как бы внутрь. Но, раз за разом прокручивая в памяти происшедшее, Лапа то и дело невольно ёжился.
Въехав на окраину деревни, он попридержал запалённого коня: «Добрый, однако ж, у меня мерин. Другой не сдюжил бы такой гонки».
Подъезжая по унылой, пустынной улице к своей красавице-избе за сплошным крашеным забором, расчувствовался: «Мог ведь и не увидеть боле».
Ставни были плотно закрыты. Свет не горел.
— Спит, чертовка. Ей-то что, — злился на жену Лапа, вылезая из саней. Открыл ворота, загремел сапогом по двери.
В доме глухо завозились. Торопливо засеменили. Лязгнул засов. Дверь приоткрылась, и Лапа, не взглянув, прошёл мимо тощей фигуры в сени. Щёлкнул выключателем — темно.
— Лампочка перегорела, Федя, — тихо пояснила жена. Лапа чертыхнулся и скрылся за ситцевым занавесом в жарко натопленной горнице.
— Не думала, что так скоро. Назавтра ждала, — оправдывалась хозяйка.
— Мечи на стол, замёрз, — скомандовал муж, опускаясь на табуретку. — Эх, чёрт, Гнедко-то на улице, — и, нахлобучив старую ушанку, поспешно выскочил.
Распряг и завёл мерина в тёплое стойло. Накрыл подрагивающие, взмыленные бока попоной. Подложил в кормушку охапку сухого душистого сена.
— Ешь. Это тебе за справную службу, — Лапа протянул руку погладить ухоженную гриву, но мерин почему-то отвернул морду.
— Ты чего?.. Чего ты?.. Это ты зря! Да если б не Лохматый — мы б все погибли. Понимаешь, все! А я спас тебя... Спас! — горячо зашептал, оправдываясь, Лапа. Гнедко, тяжело дыша, упорно смотрел в сторону.
«А может, и не погибли б», — неожиданно уличил Лапу кто-то изнутри. — Топором саданул одного, глядишь, другим острастка, а то и на порубленного собрата позарились бы».
От этой простой мысли Фёдор Дементьевич сник. «Совсем я расклеился. Чего голову себе морочу. Что сделано, то сделано. И сделано правильно».
Проходя мимо конуры, зацепил цепь. Она сиротливо звякнула и обожгла сердце тупой болью. Пересиливая внезапно навалившуюся слабость, он воротился в избу.
Жена ждала у накрытого стола. Умывшись в прихожей, сел, прижался спиной к тёплой печке и замер.
— Как съездил, Федя? Видал молодых-то?
— Видал... Живы-здоровы. Хоромы здоровущие, со всеми удобствами. Топят газом. Обещают на недельку приехать... Помочь по хозяйству.
— Да у них, поди, у себя в дому работы хватает, — робко возразила жена.
— Ничего, у себя всегда успеется.
— Мясо-то продал?
— А то! Мясо — не редька, только свистни, — Лапа нащупал завораживающе толстую пачку купюр и, вспомнив про подарок, вынул из другого кармана свёрток.
— Держи, — развернул он цветастый платок.
— Ой, спасибо, Федя! Ой, спасибо!.. А красавит-то как!
— Будя трепаться, — грубовато оборвал Лапа, шумно хлебая щи.
Примерив обнову у зеркала, жена ещё более оживилась. На губах заиграла несмелая улыбка. Прибирая со стола, обронила:
— Пойду Лохматому костей снесу.
Лапа чуть не поперхнулся.
— Ложись-ка лучше, сам покормлю. Посмолю заодно перед сном, — торопливо возразил он. — Да и Гнедка пора поить.
Взяв миску, он вышел на свежий воздух. Покурил. Напоил коня. Опять покурил. Сколько ни старался Лапа заставить себя думать о происшедшем как о неизбежном и оправданном, но гибель Лохматого занозой сидела в мозгу, палила огнём.
В постели Лапа без конца ворочался с боку на бок. Перед воспалённым взором вновь и вновь возникала одна и та же картина: сквозь вихри снежной пыли взлетает тёмный силуэт, плавно переворачивается в воздухе и скрывается в гуще голодной разъярённой стаи. Взлетает, переворачивается и...
За окном время от времени раздавались странные, непонятные вздохи. Он, напряженно вслушиваясь в них, незаметно забылся. И опять стая догоняла, окружала его, неумолимо затягивая живую петлю всё туже и туже. В голове возник нарастающий гул смерти...
— А... а... а... — заметался Лапа.
— Федя, ты чего? Что с тобой? Заболел? — трясла за плечо жена.
Лапа затравленно уставился на неё — не мог взять в толк, где находится — всё ещё жил привидевшимся. Оглядевшись, наконец узнал дом и жену.
— Фу ты, — облегчённо выдохнул он.
— Чего кричал так, Федя? — допытывалась встревоженная супруга.
— Мяса, видать, переел. Мутит. Не доварила, верно... Спи...
Жена принялась участливо гладить сивые, непокорные кудри мужа. Так и заснула, оставив маленькую жёсткую ладонь на голове. Лапа осторожно убрал её на подушку.
Сон не шёл. Чем старательнее пытался он отвлечься, думать о чём-нибудь приятном, тем назойливей лезли в голову мысли о Лохматом.
С щемящей тоской вспомнилось, как принёс его, ещё безымянного щенка, домой. Как радовался тому, что растёт сильный, не признающий чужих страж усадьбы. Как преданно сияли его глаза, как ликовал, суматошно прыгал, захлёбывался счастливым лаем, встречая с работы, с какой готовностью он исполнял все желания хозяина.
Промаявшись почти до утра, Лапа осторожно встал, оделся и вышел в сени. Отпер дверь.
У крыльца из предрассветной мглы проступило косматое чудище: морда в рваных лоскутах кожи, ухо, болтающееся на полоске хряща, слипшаяся в клочья шерсть, злобно ощерившаяся пасть.
— Лохматый?! Ты?! Не может быть...
Растерявшийся Лапа невольно попятился, запнулся за порог и упал...
В голове вновь возник и стал нарастать гул смерти...
Римма Лютая
