Святочный рассказ
Зимнее утро.
Еще горят не выключенные с ночи фонари. Их теплый свет льется топленым молоком на дома, тротуары, деревья. Самые «скромные» из них стыдливо прикрывают свою наготу разноцветными мерцающими гирляндами и выглядят мистически, будто занесло их на Землю с неведомых планет. Елкам же стесняться нечего. Они хвастают друг перед дружкой переливчатыми огоньками «платьев» и спорят, чье наряднее и красивее. И ничего, что иные из них искусственные, а некоторые «фигурой» больше похожи на египетские пирамиды и лишь отдаленно — на своих лесных пушистых родственниц. Главное, что от них, пусть и синтетических, радостно всем, кто еще не разучился радоваться.
Глядя на город, расцвеченный красочными огнями предновогодья, Александра Ивановна, или баба Шура, как ее по-свойски зовут многие дети-дошколята в доме, где она живет, вспоминает отчего-то соседскую девочку Соню. Соня как всякий ребенок, верящий в чудеса, очень любит Новый год и все что с ним связано: елку, Деда Мороза, подарки. Она еще ходит в садик, но мечтает, когда вырастет, стать певицей с чуднЫм именем: Глюкозой, кажется. А может, и с каким другим, витаминным, прозвищем: В6 или В12. Сонина бабушка рассказывала, что, оставаясь дома одна, внучка репетирует. Тушь на реснички, румяна во всю щеку, по-клоунски яркая помада, мамино в блестках платье, каблуки... и милая девчушка превращается в поп-звездульку. Страшно довольная своей неземной красотой, она крутится перед зеркалом, путаясь в полах «концертного» наряда, и громко поет в микрофон для караоке: «Забирай меня скорей, увози за сто морей, и целуй меня везде, шесть исполнилось уже».
Баба Шура улыбается, думая о Соне. «Хорошая девочка, смышленая, добрая. Надо будет ей фруктов взять». Подарок — маленького симпатичного снеговичка, она еще с прошлой пенсии прикупила. Старушка прикидывает, хватит ли на это ее скудной наличности. «Ну, буду пару дней без молока, эка невидаль. А Сонюшке в радость».
Подойдя к магазину, держась за перильца, поднимается на крылечко. Здесь немного отдыхает, стараясь унять привычное трепыханье за грудиной и дрожь в коленях. Чуть отдышавшись, на мохнатом игольчатом коврике у стеклянных дверей стряхивает со стоптанных войлочных сапог налипшую мяшу из снега и грязи. Прохудившиеся чоботы снова промокли. Баба Шура почувствовала это даже сквозь целлофановые пакеты, надетые на ноги поверх чулок и теплых носков. Обувки непрозрачно намекают, что им требуется ремонт, но денег на починку нет.
В этот ранний час супермаркет уже вовсю работает, но народу пока немного. Старушка специально пришла загодя, пока нет всегдашней толкотни накануне праздника. Часа через два-три покупатели с тележками как бешеные водители будут сметать на своем ходу всё, а от касс расползутся червяки длинных очередей. Баба Шура идет вдоль витрин и стеллажей, не вертя головой. У нее уже давно не разбегаются глаза от завлекающих картин продуктового рая. Что пялиться, как лиса на зеленый виноград, если позволить себе можешь самый ничтожный минимум. По нынешним временам — просто наноминимум. Старушка знает, где лежат нужные ей молоко, хлеб, крупы, дешевые свиные косточки. Сегодня, в честь праздника, она решили побаловать себя. Мяса на них, конечно, чуть, но для супчика вполне сгодятся. Да, хорошо бы хоть пару мандаринок взять на праздничный стол, для запаха. Какой Новый год без них? Но хватит ли потом до следующей пенсии? «Нет, — с жалостью отвела взгляд от оранжевых шариков, — не буду. Что я, ребенок, что ли? Обойдусь. А вот Сонюшке, пожалуй, куплю пару яблок. Вон какие красивые, краснобокие. Надо же, и недорогие! И правда, что «эконом».
Александра Ивановна медленно бредет в сторону касс. Ее немножко мутит от слабости: с утра выпила лишь зеленого, едва подслащенного чая. Обычно баба Шура варит овсяную кашу на завтрак, но сегодня не стала тратить время на готовку, чтобы успеть в магазин до столпотворения. Почти у касс ее качнуло так, что еле удержалась. Хорошо, успела ухватиться за тележку проходившей мимо женщины. Та не стала нервно отдергивать ее, поняла, что бабулечка потеряла равновесие. Даже спросила участливо: «Вам плохо? Может, скорую вызвать?» Баба Шура отказалась: «Спасибо, милая, не надо. Кому мы нужны в больницах…»
Расплатившись и уложив свои немногочисленные покупки в матерчатую сумку немаркой расцветки, пошла к выходу. Уже взялась было за ручку двери, как вдруг ее внимание привлек здоровенный охранник магазина. Он схватил за шиворот куртки и пытался удержать отчаянно вырывающегося из его рук мальчишку лет десяти со словами: «Я тебе покажу, как воровать шоколадки. Будешь знать, паршивец! Сейчас милицию вызову».
Баба Шура присмотрелась. Она видела этого мальчишку несколько минут назад в торговом зале, крутился там с двумя такими же ребятами. Сейчас он был один. Надо же, а по виду совсем не похож на беспризорника. Вполне домашний ребенок: красно-синий пуховик, за плечами яркий разноцветный рюкзачок, на голове вязаная шапка. Одет в джинсы, на ногах сапоги, которые по телевизору называют странным словом угги.
Однако сейчас было не до мудреных заграничных названий. Александра Ивановна всё поняла. Она решительно, насколько получилось, направилась в их сторону, на ходу приговаривая:
— Никитка, а я тебя обыскалась. Зову, зову, а ты вон где. — И с укоризной, покачав головой: — Внучек, опять балуешься? — а сама мальчишке подмигивает: подыграй, мол.
Растерявшийся ребенок смотрит во все глаза сначала на «чокнутую бабульку», как он сразу ее окрестил, на бугая-охранника, и тут соображает — это выход.
— Бабуля, да пошутил я, а дяденька не понял. Он думал, будто я хотел стащить батончик. Да нужен он мне… Что я, батончиков не ел, что ли?
— Вот и я говорю, товарищ охранник, — обратилась она к детине в черной форменной одежде, с подозрением оглядывающему обоих. — Да шутник он у нас. Избаловали родители. А так он хороший. Ты уж прости его, сынок. Ведь и сам в детстве озорничал, поди, а теперь вон на какой важной должности трудишься, молодец, — похвалила она. — А внучок мой больше не станет так шутить. Ведь правда, Никита, не станешь?
Мальчик с готовностью пообещал:
— Бабуля, дяденька, честно-честно, больше не буду! — А у самого бесенята в лукавых глазах скачут.
И, пока преисполненный гордости за себя и свою работу секьюрити не передумал, взяв «внука» за руку, баба Шура поспешила к выходу.
Как только они оказались на улице, Александра Ивановна сказала:
— Ты руку-то не вырывай, малец, смотрит, наверное, на нас охранник. Не оглядывайся на него. Поймет сразу, что я не твоя бабушка. Давай отойдем подальше.
Мальчик не сопротивлялся, и только спросил:
— А откуда вы знаете мое имя?
— О, я много еще чего знаю, внучек, — с легкой улыбкой, лучиками разошедшейся по морщинистому лицу, ответила баба Шура.
Она и сама удивилась, как угадала с именем. Своего собственного внука вспомнила. Того тоже Никиткой зовут. Только вот не видела его уже лет восемь. Как сын развелся, так бывшая его жена не только ей, бабушке, а и отцу с ребенком не давала видеться. Потом и вовсе переехала куда-то, а сын… Сын погиб, защищая чужую ему женщину на улице в поздний час. Хулиганы его ножом прямо в сердце пырнули.
— Знаю, например, что лет тебе, наверное, десять-одиннадцать, живешь ты с мамой, сыт-обут, не голодаешь, а шоколадку украсть тебя твои друзья подбили. Видела я их там в магазине.
Никита со все нараставшим удивлением смотрел на свою спасительницу.
— И вот что я тебе скажу, герой, — старушка остановилась и посмотрела Никите в глаза, — выбирать, конечно, тебе, только какие ж это друзья, если на глупость тебя толкнули, а сами тут же трусливо деру дали, когда тебя охранник схватил?
Никита опустил глаза, и без того зарумянившиеся на морозе щеки залило краской.
— Ладно, не тушуйся. Оплошка с каждым может случиться. Главное, чтобы ты подумал хорошенько: кто друг, а кто так, посмеяться захотел. А еще что можно делать, а чего не стоит делать никогда. Да ты, я вижу, парень сообразительный, и тебе эта история — урок.
Меня, кстати, зовут Александра Ивановна, но для тебя я баба Шура, — и она подмигнула Никите заговорщицки.
Никита заулыбался: игра в бабушку и внука ему стала нравиться.
— А давайте я вам помогу, — и показал глазами на сумку. — И до дому провожу.
— А мама тебя не потеряет?
— Нет, мама сейчас в командировке, она завтра вернется, утром, а за мной мамина подруга тетя Лиза присматривает. Только теть Лизе не до меня. Она личную жизнь устраивает, — явно с чужих слов отрекомендовал «опекуншу» мальчик и взял поклажу из рук старушки.
Александра Ивановна не стала сопротивляться. Нетяжелая вроде сетка оттягивала руку.
— А как вы догадались, ну… — замялся Никита, — ну про всё… там, в магазине.
— Как, спрашиваешь? Так я ж учительница, сорок лет проработала в школе вот с такими, как ты, пострелятами. Научилась разбираться. Сейчас-то я, понятное дело, на пенсии, но глаза-то при мне, хотя уже не такие зоркие, — снова улыбнулась баба Шура. — А вот и мой дом. Пойдем, я тебя чаем напою. С вареньем. У меня есть вкусное, вишневое.
Они поднялись на второй этаж. Квартира была небольшой, уютной и теплой. Как только вошли и разделись, баба Шура пригласила Никиту в комнату: устраивайся, мол, а сама пошла на кухню. Следом за хозяйкой, забывшей снять целлофановые пакеты, стянутые резинками на лодыжках, тянулись мокрые отпечатки. Никитка, увидев их, прыснул в кулак.
Пока Александра Ивановна гремела на кухне чайником, мальчик осмотрелся. Обстановка напомнила ему виденную на даче, куда они ездили с мамой в гости. Старенький сервант, трюмо, диван, покрытый вытертым покрывалом и несколькими маленькими подушками, два кресла, шифоньер. На полу тоже старенький, но чистый коврик. Однако внимание гостя привлекло не это. Все свободные места на стенах, оклеенных обоями в мелкий цветочек, занимали фотографии. Чаще на снимках были группы школьников с учительницей, в которой с трудом, но можно было узнать бабу Шуру. Попадались и одиночные снимки-портреты. И опять же на них были дети. На одной — совсем маленький мальчик, лет трех. Он посмотрел на нее еще раз. Вроде такую же видел где-то раньше. А еще было несколько фотографий какого-то мужчины, здОрово похожего на Александру Ивановну. Одна из его фотографий была с черным окаймлением в уголке.
Александра Ивановна, поставив чайник, вернулась в комнату и тут только заметила, какие у нее на ногах «портянки» вместо тапок.
— Ой, а чуни-то свои целлофановые я снять забыла, вот беспамятная старуха! — всплеснула она руками. — А тебе, поди, смешно: что это бабка на ноги нацепила!
Никита улыбнулся.
— Это у меня мои чоботы кушать просят, вот и спасаю ноги от сырости в этих пакетах.
— А чоботы — это ваши сапоги, баба Шура?
— Они самые, голубчик. Раньше, когда, как теперь, кожаных сапог на любой вкус не было, ходили зимой в валенках да в таких вот войлочных обувках. Их еще называли «прощай, молодость». Ну вроде как самое то для старушек — мяконько да тепло. Это сейчас каких только нет: и ботфорты, и сникерсы, и угги…
У Никиты глаза на лоб полезли: откуда эта старушка, которая носит древние сапоги со смешным названием чоботы, знает о модной обуви.
— Не удивляйся, телевизор-то у меня есть. А когда пауза в фильме, переключать каналы не люблю, вот и приходится рекламу всякую смотреть. Иди в ванную, мой руки. Сейчас будем чай пить.
Потом сидели на кухне под оранжевым абажуром с бахромой. Дули на исходивший ароматным паром чай в прозрачных фарфоровых чашечках. Лакомились оказавшимся действительно очень вкусным вишневым вареньем из розеток. Оно было с косточками, как раз как любит Никита, очень красивого насыщенного бордового цвета, с приятной кислинкой. Они пили чай и разговаривали. Бывшая учительница рассказала, что живет несколько лет, после гибели сына, одна. Что он был женат, что растет у него где-то сын, которого тоже зовут Никитой. Только баба Шура давно его не видела.
Совсем уже освоившийся в гостях мальчик спросил ее:
— А почему вы не видите внука?
Баба Шура вздохнула, тяжко и протяжно. Помолчала немного.
— Знаешь, вот я тебе давеча в магазине сказала, что со всяким может случиться ошибка. И что надо уметь из нее выводы верные делать, сказала. Когда мой сын Андрей решил жениться на девушке гораздо моложе себя, совсем еще девчонке, как я была уверена, ветреной, несерьезной, я была против. Мне казалось, что не пара она моему Андрюше. Глупенькая, ни образования, ни целей, ну о чем он с ней будет разговаривать, как она потом детей будущих станет воспитывать. Словом, отговаривала я как могла. Ну а Андрей был в нее сильно влюблен. И настоял на своем, женился.
Мы с Леной, так ее звали, сразу не поладили. Девчонка оказалась с гонором, гордая, я ей слово — она мне два. Я ее учу, как готовить или стирать правильно, а она всё в штыки принимает. Сама, мол, грамотная, сама знаю, как. «В школе своей учите, а я не школьница». В общем, съехали они на съемную квартиру. Плохо мы расстались. Лена, уходя, сказала, что никогда больше не переступит порога этой квартиры и меня в своей видеть не желает.
Было видно, что вспоминать об этом бабе Шуре больно. Она даже пахучих сердечных капелек в стакан с водой себе нацедила.
— Родился у них сын, — продолжила рассказ Александра Ивановна. — Никиткой назвали. Я его и видела-то всего несколько раз, совсем крошкой. Андрей, когда приходил меня навестить, всегда один был, Никитушку с ним мать не отпускала ко мне. И лишь когда гулял он с ним в парке у своего дома, я украдкой на внучка смотрела.
Помолчала.
— Лет внуку теперь, наверное, как тебе примерно. Будущим летом двенадцать исполнится.
Никита подумал, что бабы Шуры внук его ровесник. Ему тоже двенадцать будет. И тоже летом.
— Потом что-то у Андрея с Леной разладилось совсем. И уже не по моей вине. Когда дите родилось, я слова дурного о Лене не сказала. Семью разрушать не хотела. Ребенок должен расти и с мамой, и с папой. Мой-то сын сам безотцовщиной вырос. И когда Андрей стал жаловаться, что устал от вечных истерик жены, что ему надоели ее капризы, что она плохая хозяйка и мать, я пыталась оправдать Лену. Мол, молодая она еще, образумится, и женским премудростям научится с годами. Что ей просто тяжело с ребенком, всё наладится, ведь они любят друг друга.
Андрей отмахивался только: «Надо было мне тебя послушать. Ведь ты говорила, что ничего у нас с ней доброго не получится».
Я переживала сильно и за Андрюшу, и за внука, и за его маму — я-то знала, каково это одной сына воспитывать. Алименты — одно, без мужчины мальчика растить тяжело. Ему не с кого пример брать. Я вину свою понимала. Ведь если бы я встретила невестку как вторая мама, как мудрая женщина, которая желает счастья сыну, уважала бы его выбор, поддержала бы его, все сложилось бы иначе…
Баба Шура, рассказывая, унеслась в воспоминания, забыв, что перед ней совсем ребенок, который многого может не понять по малости возраста. Но Никита слушал очень внимательно. И хотя действительно не все понимал, ему почему-то было очень жаль и бабу Шуру, и ее сына, и тетю Лену, и пацана того, который ему тезка.
— В общем, потом они развелись. Никитка, конечно, с мамой остался. Видеться отцу с ним Лена разрешала редко. Обида в ней осталась большая, не могла переступить через нее. А потом как-то скоренько вышла снова замуж и уехала в другой город. Вот с тех пор я и не видела внука.
Снова замолчала. Было слышно, как капает не завернутый до конца кран и тикают настенные часы. Так и звучали дуэтом: кап, как-кап, тик, тик-так…
— А пять лет назад не стало моего Андрюши. Возвращался домой с работы поздно вечером, видит, двое мужиков в арке к женщине пристают, тянут ее в подворотню. А та кричит, конечно, спасите, мол. Ну, Андрюша недолго думая кинулся спасать. На нож и наткнулся. Вот так я и осталась совсем одна.
Ладно, что это мы всё о грустном да о грустном. Расскажи лучше о себе, Никита. В каком ты классе? Кем родители работают? Как четверть закончил?
— В пятом. Живу с мамой. Папу совсем не помню, мама сказала, что он был летчиком-испытателем и погиб. Четверть… Честно?
— Конечно, честно. Ты же мужчина!
— Ну, если честно, не очень хорошо закончил. Мог бы и получше. Мама говорит, много у компьютера сижу — потому и тройки есть.
Потом гость неожиданно засобирался.
— Баба Шура, я пойду. Спасибо вам, и что в магазине заступились, хоть я и виноват был. И за чай с вареньем. Я вам обещаю: я больше никогда не стану воровать. Честное слово!
Оделся, обулся и вдруг, словно прислушавшись, сказал:
— Бабушка, у вас там, кажется, чайник выкипает.
Баба Шура всплеснула руками, и скорее на кухню. А Никита быстро схватил ее дырявые сапоги с обувной полки в прихожей и сунул их в свой рюкзак.
— Показалось тебе, Никита. Чайник-то выключен.
— Да, — не стал спорить мальчик, — наверное, показалось. До свидания, баба Шура.
— До свидания, Никитушка! Храни тебя Бог!
Сразу после ухода гостя баба Шура почувствовала, как давит сердце. Воспоминания разбередили старую боль, которая свербила ее все последние годы. Положив под язык валидолину, включила негромко телевизор, прилегла на диване в комнате, да и не заметила, как задремала. И вроде спала, вроде нет, а приснилась ей невестка бывшая, Лена. Стоит будто у дверей. Баба Шура приглашает ее войти, но та отвечает, что не может нарушить свое слово — не переступать ее порога. Баба Шура и говорит: «Давай не будем старое поминать, Лена. Я была не права, виновата я перед тобой, виновата»… И проснулась. По телевизору идет концерт, и какая—то певица в кокошнике выводит: «Виновата ли я, виновата ли я…»
«Привидится же такое, — подумала Александра Ивановна. — Ведь сроду во сне ее не видела». Озябнув, решила согреть чайку. «Да и кашки надо бы сварить», — решила она. Идя по темной прихожей на кухню, вдруг вспомнила, что так и не поставила сушиться свои сапоги. Пошарила рукой на полке. Ничего. Странно. Но она прекрасно помнила, что, разувшись, поставила их там. Включила свет. Но и он не вернул пропажу на место.
— Куда же я их поставила? — спросила баба Шура непонятно кого.
Заглянула на всякий случай в стенной шкаф, где на полках стоят стеклянные банки, лежат подшивки старых журналов, сушеная трава в тканевых мешочках, всякие когда-то нужные, а теперь давно неиспользуемые предметы. Андрюшина машина-самосвал. Металлическая, простенькая, но так любимая им в детстве игрушка. А еще сломанный проигрыватель. А рядом стопка виниловых пластинок в бумажных конвертах. А еще…
«Что-то я отвлеклась… Чего я искала-то? А-а, чоботы мои. Так я их сюда никогда и не ставлю зимой. Только летом, когда не сезон».
На антресолях в переходе между коридором и кухней и смотреть не стала. Ну не сумасшедшая же она, чтобы сырые драные сапоги положить на антресоли и забыть об этом.
— Н-да, чудеса, полтергейст прямо. Э-эй, — произнесла она громко, — как вас там? Верните сапоги. Зачем они вам?
«Послушает кто, скажет: совсем старушка с ума сбрендила. Шутки шутками, но не сами же обувки ушли из квартиры? А если не сами, то как?»
И тут вдруг понимает, что этим «как» может быть только Никита. «Но если это он, а больше просто некому, то зачем ему мои старые чуни?»
Баба Шура расстроилась. И не потому только, что взамен украденных, а то, что их украл именно Никита, она уже не сомневалась, у нее нет других сапог, кроме демисезонных, холодных и скользких. Огорчилась, что поверила мальчишке. Да как не верить, он ведь пообещал, что не станет больше брать чужого… А она ему про жизнь свою рассказывала, видела, как слушал внимательно. Какие у него глаза умные.
Странно всё это.
Слезы побежали сами собой по морщинистым щекам — так обидно стало бабе Шуре. Не за сапоги, век их уж давно закончился, только обнову не на что справить. А за то обидно, что, оказывается, после стольких лет работы в школе так и не научилась разбираться в детях.
Как прошел остаток дня, расстроенная баба Шура толком и не запомнила. Кажется, сварила-таки кашу, поела ее без желания и аппетита. Помыла посуду. Потом долго смотрела фотографии: Андрюшины, свои в молодости, одну-единственную маленького внука Никиты, которую подарил ей сын. Опять плакала. Валокордин пила. Потом телевизор, кажется, смотрела, не понимая, что там показывают. Под него и уснула, лишь ночью выключив, благо пульт рядом.
Утром проснулась как всегда рано. Настроение после вчерашней пропажи было хуже некуда, но баба Шура взяла себя в руки, заставила выпить чаю, поесть остатки каши. Последний день года не обещал ничего радостного и веселого. Да и какая радость от одиночества в такой день… Да и в любой другой тоже.
«Хватит хандрить, — сказала она себе решительно. — Жизнь продолжается. Надо Сонюшку поздравить».
В прозрачный с золотистыми кружочками пакет из-под цветов, подаренных ей на День учителя бывшими учениками лет пять назад, она завернула игрушку — снеговичка с оранжевым носом—морковкой, яблоки и открытку со снежинками. Перевязала ленточкой от того же букета. Получилось очень нарядно.
Позвонила в соседскую дверь. Открыла мама Сони, пригласила войти. Навстречу бабе Шуре выскочила Сонечка — в красивом белом пышном, с оборками, платьице и с короной на голове. «Ура, моя баба Шура пришла», и обняла за колени. Александра Ивановна вручила подарок, обняла и поцеловала ее в макушку золотистых волос, пахнущих клубникой. Соня в ответ чмокнула бабушку в щеку, сказала «спасибо» и унеслась в комнату — смотреть подарок.
«Может, чайку выпьем», — предложила Ирина, Сонина мама, бывшая ее ученица, кстати, но та отказалась, сославшись на недомогание.
— Заходите к нам вечером, что вы одна будете сидеть в Новый год, — пригласила добрая душа Ирина.
— А я и не буду одна, — соврала Александра Ивановна.
— Правда, у вас будут гости?
— Да, да, гости, — заторопилась баба Шура, поздравила с наступающим и попрощалась.
«И зачем соврала про гостей, — рассердилась на себя. — Да и ладно. Невелика ложь. Зачем им знать, что я буду одна. Снова одна. Опять одна. Сколько синонимов…»
Поднявшееся чуть настроение от того, с какой искренней радостью приняла нехитрый подарок Соня, улетучилось, как только переступила порог своей квартиры. Пустота на обувной полке добавила мрачных ноток в и без того грустное расположение духа.
Прилегла на диван. Ткнула, не глядя, в кнопку пульта. Шел фильм «Ирония судьбы…», который Александра Ивановна так ждет каждый год. Ей казалось, что этот фильм — как елка, как советское шампанское, как оливье и мандарины — такой же привычный и неизменный атрибут Нового года. Увы, из всего этого набора у бабы Шуры только и остался что любимый фильм.
Звонок в дверь раздался неожиданно. Кряхтя и растирая затекшую руку, хозяйка подошла к двери.
— Кто там? — спросила она.
— Мы, баба Шура, — послышалось из-за двери. Это был голос вчерашнего мальчика.
Она открыла дверь. На лестничной площадке у двери стояли Никита, а за его спиной какая-то женщина с пакетами в руках, в дубленке и меховой шапке, смутно знакомая, словно виденная когда-то давно.
— Это мы, — повторил Никита снова, — я и моя мама.
— Здравствуйте, Александра Ивановна, — произнесла женщина.
— Лена? — смотрела баба Шура, узнавая и не узнавая в этой красивой женщине свою бывшую невестку, которую не видела больше десяти лет. — Лена, это ты? — Все еще не веря своим глазам, повторила удивленная старушка.
— Да, это я, — в голосе Елены были и грусть, и радость, и отголоски прошлой обиды, прощенной, но не забытой.
— А Никита… — точно до нее только дошло, воскликнула баба Шура, — Никита — это твой сын? Мой внук?
— Ну, конечно же, бабуля, я твой внук Никита. А это, — вытащил он руку из-за спины, — твои чоботы, — и протянул ей отремонтированные сапоги. — Ты говорила, что они мягкие и теплые. Я их вчера без спросу взял. Думал, ты их до утра не хватишься.
Александра Ивановна растерялась: то ли брать сапоги, то ли обнимать внука, то ли смеяться, то ли плакать …
— Ой, ну что же я вас держу на пороге? — спохватилась баба Шура. — Проходите, проходите же. Раздевайтесь. Одежду вот сюда, на вешалку. Ой, а тапочек-то у меня для гостей и нет. Уж вы меня простите.
И засуетилась, забегала, если можно назвать бегом ее шаги вприпрыжку, не зная, куда посадить, чем угостить. А угощать-то как раз было нечем. Чуть не заплакала от огорчения. Такие гости, а в холодильнике — пусто. Но тут на выручку пришел Никита.
— Бабуль, мы тут вкусненького принесли. Куда выгружать? Вчера ты меня чаем с вареньем угощала, сегодня — наша очередь. — И, обернувшись к матери, — знаешь, какое у бабули вкусное вишневое варенье!
— Я-то знаю, до сих пор его помню, — улыбнулась она, постепенно приходя в себя от встречи. Встречи с прошлым.
Пока Никита с бабой Шурой разбирали на кухне пакеты, весело переговариваясь и смеясь, Лена оглядывала комнату. Сколько лет прошло, а обстановка ни чуточки не изменилась, думалось ей. Та же старенькая мебель, те же маленькие подушки на диване, фотографии на стене тоже прежние. Только вот этой не было, в траурной рамке.
Лена долго не отводила глаз от снимка Андрея. Всматривалась в его глаза — задумчивые, взглядом проникающие прямо в душу, и не замечала, как слезы скатываются по щекам. Вспомнилось, как встретились когда-то с Андрюшей, как влюбились будто сумасшедшие… Как Никитка родился. А потом… что-то разладилось, ушло из отношений, ну а банальному быту осталось только добить. Дальше и вовсе всё пошло наперекосяк: разбежались, второй брак, будто в отместку, но и он, сметанный «на живульку», распался. Вернулась в родной город, растила сына одна, а сама всё отца его не могла забыть. Глупо, но поняла, что никого больше кроме него не любила по-настоящему.
Неслышно подошла Александра Ивановна, обняла ее за плечи:
— Ты поплачь, Леночка, поплачь. Я-то выплакала уже все слезы по Андрюше.
Они сели на диван обнявшись. Бывшая невестка тихонько всхлипывала, сморкалась в платочек, плечи ее вздрагивали, а баба Шура молча гладила ее по волосам, спине.
Наконец, успокоившись, Лена подняла покрасневшее лицо с размазанной тушью и припухшими губами, взяла в свои теплые руки Александры Ивановны, морщинистые, с выпуклыми венами, и сказала:
— Простите меня, пожалуйста. За всё простите.
— Да что ты, что ты, Лена, — запричитала старушка. — Это ты меня прости. Виновата я перед тобой. Только поняла это, когда было поздно…
Никита, наблюдавший за мамой и бабушкой из прихожей, решил напомнить о себе:
— Ой, что-то так есть захотелось, — сказал он хитро, войдя в комнату.
Лена и Александра Ивановна разом поднялись с дивана, рассмеялись и отправились все вместе на кухню — накрывать на стол.
До наступления Нового года еще оставалось время…
Альфия УМАРОВА
