Хороша ты, о, белая гладь!
Греет кровь мою лёгкий мороз!
Так и хочется к сердцу прижать
Обнажённые груди берёз.
С. Есенин
Зима хороша собой, особенно здесь, за городом, незапятнанная и чистая, как девственница-невеста перед свадьбой в своём подвенечном наряде, в сверкающей кисее фаты, что раскинута морозом на ветвях.
Деревья в инее. Вспорхнувшая птица осыпает иней на мои плечи. Невесомый, как дыхание, он ещё долго стоит в воздухе, искрясь и переливаясь под утренним солнцем. Невидимая рука поднимает над лесом огромный бокал округлой формы, в котором подавали пурпурно-красное вино в жаркой долине под Шапкой на болгарской свадьбе, в плетёном камышовом бунгало, где мне когда-то посчастливилось побывать.
Налитый всклень бокал, чуть подрагивая, поднимается над горизонтом всё выше и выше, и вот уже вино выпито, хрусталь накаляется белым светом, превращаясь в сияющий шар солнца.
Зима белозубо смеётся, кружась на цыпочках в прощальном вальсе своего девичества. Глаза её сияют счастьем и радостью жизни. Красные снегири и жёлто-зелёные шарики синиц вспархивают и садятся, путаясь в её перламутровых волосах, пышных, промытых синевой неба, отдающих родниковой свежестью.
Хороша зима! Скучные, унылые люди видят в ней седую старуху, покрытую саваном, холодное дыхание которой останавливает кровь и заставляет всё живое прятаться по щелям и норам. Врёте, глухие и незрячие хулители животворящего Бога, который подарил нам радость жизни!
Самый большой грех — это грех унынья, как говорил Господь. Посмотрите кругом! Вдохните полной грудью кристальный воздух, испейте звенящую благодать! Смотрите, как радуются дети игре света и тени! Они скользят с крутого берега Цны на замысловатых санках, на обломках картона, на полиэтиленовой плёнке цветных пакетов, на чём угодно, лишь бы скользить и мчаться, лететь навстречу ветру и кричать от восторга. Они барахтаются в снегу и снова лезут на гору, чтобы снова почувствовать скорость движения полет ветра…
Что ни говори, а здесь, на озорном морозце, хорошо дышится и поётся.
Вот проходит стайка молодых и красивых, затевающих на своём языке новые песни, которые мне трудно понять. В наше время были другие песни. Но ребятам хорошо и весело. Яркие рюкзачки говорят о шумном привале с жарким костром и праздничной снедью, о легко решаемых задачах на будущую жизнь. Лица розовеют молодостью и первыми поцелуями. На сегодня старшеклассники устроили себе День Здоровья.
Молодая учительница, почти что их сверстница, куда-то увлечённо показывает рукой, стайка останавливается и глядит в ту сторону, куда показала раскрасневшаяся наставница.
Посмотрю и я. Там, на высокой тополиной верхушке, сидит, примостившись по-хозяйски, дятел и вколачивает, и вколачивает серебряный гвоздь в морозное звонкое дерево. В красном рабочем фартуке, деловой, он откидывает далеко назад голову, осматривает свою работу сквозь большие очки в чёрной оправе и снова вгоняет гвоздь, не замечая никого вокруг.
Кто-то из стайки бросил в него снежком, но пушистый комочек не долетает даже до нижней ветки и, бесшумно взрываясь, сам превращается в сверкающий кипарис, осыпая самого бросающего алмазной крошкой.
Ребята с детской безмятежностью стали кидаться снежками, но снег был сухой и лёгкий, снежки не получались, а только белые облачка взлетали и сыпались, взлетали и сыпались яркими искрами на хрустящую накатанную лыжню.
Да, конечно, хорошо быть молодым и здоровым, а не старым и больным, подвернулась на ум грустная и горькая, но шутливая, по сути, поговорка. Молодость ещё напоётся, как старость наплачется…
В прозрачном, линованном синими чернилами заречном парке, заскользили лыжники, летя сквозь деревья в оранжевых, жёлтых и голубых костюмах. Только шелест по снегу: — Шу! Шу! Шу! Только ритмичное глубокое дыханье спортсменов.
Какая-то городская команда проводит кросс. А! это же милиционеры сдают обязательные на их службе нормативы! Вот она выруливает с голубой полосой зелёная машина, к которой наш российский народ почему-то всегда относится насторожено.
Копошащаяся стайка ребят, после окрика своей учительницы, пошла своей обозначенной дорогой. Дятел недовольно склонил голову, посмотрел вниз и, оттолкнувшись от ствола дерева, полетел дальше по своим неотложным делам. Пора и мне приниматься за работу.
Вот ведь, вроде недавно жёг прощальный костёр на своём огороде, раздувая его, приседая на корточки, и «дым отечества» слезил глаза, а теперь огород и костерок с недогоревшей тогда ботвой остались под снежным покровом до следующей весны, до которой, в общем-то, совсем недалеко.
Дверь калитки садового участка приморозило, и мне пришлось отбивать её от ледяного припоя.
Так… Вначале наполнить кормушку, сооружённую из пластиковой бутылки, семечками, которые привезла мне сестра ещё по осени из Бондарей. Она одна там осталась заботиться о родительской могиле…
Проваливаясь по колени в сыпучий сухой снег, я подошёл к яблоне, где висит уже опустошённая птичья столовая. Не сказать, что она спасёт пернатых поселенцев моего сада от голода, но все же поможет перебиться на какое-то время в самую отчаянную пору.
Когда я подвешивал поздней осенью кормушку, то едва доставал до неё руками, теперь же она оказалась на уровне моей груди. Опорожняя карманы, я над своей головой услышал нетерпеливое пофыркивание крылатой братии. Одна из синиц задела крылом моё плечо, и я протянул ладонь с семечками в надежде, что пугливая птаха не удержится от соблазна и сядет на ладонь. Но птицы почему-то кружились рядом. Вон их сколько собралось на прикормку! А на ладонь не садятся…
Одна, или самая смелая, или самая голодная, подхватила на лету зёрнышко и тут же села на ветку, старательно вышелушивая маслянистое ядрышко. Затем вторая, третья, но сесть на руку дающего ни одна птица не посмела.
Я высыпал оставшиеся семечки в кормушку и отошёл в сторону.
Что тут было! Резко крича, птицы засновали, ныряя в раскачивающуюся бутылку и снова выныривая. Таких щедрот они явно не ожидали и, не обращая больше на меня внимания, занялись своим насущным делом. Лишь на самой верхушке яблони, в сторонке, простужено кашляла ворона, завистливо поглядывая на малых сих.
Достав из потаённого места лопату, я стал расчищать дорогу к дому, выгребая снег на кусты смородины и крыжовника. Он им явно не помешает ни сейчас, ни тем более весной.
Работа, как известно, греет, и я уже распахнул куртку.
Хорошо на морозце! Свежо и легко дышится. Во рту рябиновый привкус, как от большого глотка водки. Зима в России — всегда зима-матушка. Страна такая. Скажи — «Россия», и тут же на язык приходят слова: Волга, Урал, длинные дороги, Байкал, зима, снег, морозы, Снегурочка, метель, Масленица… Они, слова эти, неотделимы друг от друга, — как ты, я, они… Может, кому-то зима и мачеха, но только не русскому человеку, вросшему корнями в эту суровую, но прекрасную землю.
…Дачный участок небольшой, тропинка проложена, и я с сожалением опустил лопату, оглядываясь, чем бы ещё заняться?
В саду, присыпанные снегом, рогатились яблоневые сучья и ветви, которые я собрал в одно место, опиливая ещё по первому зазимку деревья.
Непорядок!
В домике темно и стыло. В пазухах, меж стёкол окна, снежная пыль. Зима выстудила, вымела летнее тепло и уют. Камин голодным чёрным зевом смотрит на меня, пустой и скучный. Но я его сейчас накормлю. Накормлю до отвала.
Нащупав под кроватью топор и ножовку, я снова выхожу из потёмок на сияющий, ослепительный день. Даже в ноздрях защекотало, и я непроизвольно чихнул, рассыпая в разные стороны испуганных птиц.
Пилить на морозе сучья — одно удовольствие! Хрупкая теперь древесина не тянется за пилой, обременяя руку, а осыпается из-под ножовки желтоватым порошком на снег, мне под ноги, возле вмёрзшего в землю пенёчка, на котором так хорошо сидеть в тенёчке, похрустывая белым наливом, обливая гортань пахучей сладостью. На яблоки в этом году был неурожай, так что теперь — только одни воспоминания!
Пилить легко. Вот уже и от рогатых веток осталась горка коротких кругляшей. Пилить легко, а колоть и того легче. Поленья сами отскакивают с лёгким звоном от топора. Сейчас. Сейчас заиграет, запляшет огонь, раскидывая по стенам беспокойные причудливые тени, и мягкое тепло пушистой кошкой будет тереться о мои ноги и гулять по комнате.
Вспомнилось детство. Школьные годы. Моё село с крышами набекрень от пушистого снега — нет углов, одни овалы. Заснеженными деревьями из красных труб до самого неба растут дымы. Вкатываешься в избу вместе с клубами пара. Отец ругается, чтобы быстрее закрывал дверь: «Не студи избу! Не студи!» От печки жар красными перьями расстилается на половицах. Цепляю и никак не могу зацепить застывшими пальцами отцовскую телогрейку, к которой я уже привык, и она мне почти впору, разве только рукава длинноваты. Ну и пусть длинноваты, зато варежек не нужно. В доме воздух парной. В углу лохань с картофельными очистками и помоями для коровы. Тёпленькое все любят! От плиты тянет запечённой тыквой, томлённой на молоке картошкой. Скоро ужинать. В блюде на столе розовая квашеная капуста. Отец на скамеечке перед голландкой железной кочерёжкой мешает золотую торфяную крошку, докурив, бросает в самый жар цигарку, ярко вспыхивает газетная скрутка и тут же гаснет. Керосиновую лампу ещё не зажигали. Отец освобождает мне место у печки: «На, грейся, бродяга!» Я придвигаю скамейку поближе к огню, протягиваю туда руки. Мороз отпускает пальцы. Они ломят. Коленям уже горячо, и я отодвигаюсь от голландки, подхватываю кованую кочерёжку и тоже начинаю мешать в печке жар, чтобы отец не прогнал — вроде делом занимаюсь. Украдкой достаю из кармана небольшой кулёк дюралевых опилок, смешанных с натёртым углём и порошком марганцовки. Смесь плотно закручена в фольгу от шоколадки, выпрошенную в школе у одноклассницы. У неё отец большой районный начальник, и она часто приносит в школу разные сладости. Я в неё влюблён до крайности, до мучительной ломоты в груди. Скрутил себе шею на уроках, обращаясь к ней за подсказкой. Подсказку, конечно, я знал, учился легко и неплохо, но лишний раз поговорить так и подмывает меня.
— Макаров! Сядь прямо! Чего вертишься? — резкий окрик учителя который раз возвращает меня от сладостного чувства к суровой действительности. — Напиши формулу перекиси водорода!
— Перекиси водорода?.. — чешу я затылок, приходя в сознание. — Перекись водорода… H2O3!
— Смотри-ка, знаешь! А вот тебе вопрос на засыпку. Скажи формулу медного купороса!
Я усилено напрягаю память: «Купорос…Купорос… Там, где конь не прополоз», — приходит мне на ум некстати рифма. Очки учителя торжествующе сверкают.
— CuSO4H2! — выпаливаю я, ещё не уверенный в правильности ответа.
Старый учитель сдвигает на лоб очки и озадаченно смотрит на меня.
— Давай дневник!
Четвёрка с плюсом стоит в графе — оценки.
— Николай Николаевич, а почему не пятёрка?
— А она тебе зачем?
— Отцу показать. Похвалиться.
— Крутиться меньше будешь, химик!
…Свёрток из фольги взрывается ослепительно белым пламенем, выбивая красные искры золы мне на колени. Из топки тянет ядовитым запахом. Отец кидается к печке, недоумённо заглядывает в поддувало. Потом оборачивается ко мне:
— Ты, что ль, чего бросил?
— Не, она сама взорвалась!
— Что сама? Зола, что ли?
— Ага, зола.
Отец выводит меня за ухо на середину комнаты:
- На, потатчица! — это он матери. — Дом подожжёт негодяй!
Я делаю болезненную гримасу. Канючу:
— А чё я? Она сама…
Мать закрывает меня от отца.
— Здорово, земляк! Как выходит? — прерывает мои размышления сосед по дачному участку неопределённым вопросом. Он тоже пришёл поработать.
— Да выходит хорошо. Входит плохо! — отшучиваюсь я.
— А-а… — не поняв ответа, сосед скрипит калиткой, толкает её плечом и втискивается боком в её щель. У него снега намело поболее, ему работать да работать.
Я собираю пахнущую весенней свежестью охапку яблоневых поленьев и захожу в дом. Через несколько минут дрова начинают разгораться. Тяги ещё нет, пробка холодного воздуха заперла дымоход, и дым вместе с паром белой куделью закосматился из камина.
Но вот уже дрова разгорелись, пламя заметалось за каминной фигурной решёткой, в комнате стало светло. Причудливо извиваясь, по стенам заметались тени, потянуло домашним теплом и лёгкой сыростью оттаявших поленьев. Теперь самое время сгондобить чаёк.
Выхожу на улицу. Яркий свет бьёт по глазам. Быстро набиваю снегом старый алюминиевый чайник. Холодно. И ныряю в дом. Во где хорошо! Крупные красные уголья рассыпались по поду камина. Ставлю на угли чайник. Ищу заварку. В чайной коробке пусто. Снова иду на улицу, надламываю кончики смородиновых веток — всё равно обрезать. Обжигаю руки, снимаю и бросаю в чайник горсть веток. Закуриваю, пуская в камин дым. Чайник начинает тонко попискивать, потом выплёскивает из нутра порцию кипятка. Готово. Осторожно снимаю с огня чайник. Он ещё продолжает возмущённо плеваться и фыркать. Ничего, я его сейчас успокою. Ставлю на пол. Он, то есть чайник, утихомиривается, смородиновый отвар настаивается. Ополаскиваю кружку. Поступая опрометчиво, выплёскиваю остатки в камин. Пар клубами вырывается наружу. Стоит ароматный дух свежей смородины. Наполняю кружку витаминами, целебным настоем. Отвар зеленоватого цвета с чуть горьковатым привкусом. Достаю из кармана прихваченную на этот случай карамельку, разваливаюсь в кресле и медленно потягиваю, гремя на зубах леденцом, чудесный напиток. Тепло разливается по всему телу. Хорошо-то как!
Белая пелена начинает подёргивать угли, они то вспыхивают голубоватым спиртовым огоньком, то снова гаснут. На всякий случай собираю совком уголь в стоящий рядом таз. На снегу уголья сразу чернеют, проваливаются в сугроб, шипя по-змеиному, выбрасывая белые фонтанчики. Всё. Пора домой. По такой погоде и пешком пройти не грех.
Небо стало прозрачно-синим до такой степени, что в нём высоко-высоко видно, как плавает подтаявшая с одного края луна, словно льдинка в проруби. Кручу головой, пытаясь найти в небе опору для глаз, и не нахожу… в голове складываются строчки: «Чист до самого дна, даже месяц не канет. День стоит, как вода ледяная в стакане. Речка вмёрзла в обрыв на крутом повороте. Греет дымом дворы деревенька напротив. На другом берегу, до родного порога, затерялась в снегу голубая дорога. Ты, мороз, не морозь, через поле мой путь. Вот и мне довелось свой глоток отхлебнуть. И за жизнь за восторг, что душа бережёт, будет красен мой долг золотым платежом».
Аркадий МАКАРОВ
