В путешествии по Тунису всякий раз вспоминалась метафора палимпсеста, — письменного текста на папирусе или пергаменте, являющем собой многослойность в силу соприсутствия с текстами иных времен и пространств. Палимпсест прочитывался и в явно проявленном наслоении культур в раскопках Карфагена, когда сквозь останки османской империи проглядывает римская и финикийская культуры, или когда таблички с латинскими письменами, арабская вязь и финикийский алфавит сосуществуют в различных экспонатах, являя собой разные стили, линии, черты. Он проявлен и в силу удвоения вывесок на улицах городов современного Туниса, — на французском и арабском языках, и в местном магрибском диалекте, являющем собой смесь арабского, французского, испанского и даже турецкого языков.
При всем этом сосуществование с тунисской культурой оставляло с ощущением некоей чуждости и инородности. Быть может, эта чуждость еще в большей степени явила себя сейчас, на фоне тех политических трансформаций, которые вызваны второй жасминовой революцией или, как ее еще часто называют, киберреволюцией зимы прошлого года. Самая непритязательная беседа с таксистом или торговцем на рынке обязательно вела к подробностям преступных действий бывшего президента, скрывающегося в настоящий момент в Саудовской Аравии, его второй жены, с которой связывают оборот наркотиков и оружия, с перечислением вилл, резиденций и банков, построенных за время его правления и национализированных после судебного процесса. Тунисцы в этих разговорах предстают крайне политизированными, впрочем, возможно, это свидетельство самой истории этой страны, полной завоеваний, переворотов и освободительных движений. Это трудно не заметить даже при самом поверхностном соприкосновении с Тунисом.
В связи с этим вспоминается Мишель Фуко, которого именно политический контекст происходившего в Тунисе в 60-70 годы, по словам Эрибона, привел к «столь радикальной трансформации, что ни один словарь религиозного обращения не может ее определить». Сам Фуко говорил о своем пребывании в Тунисе как о «серьезном политическом опыте». Фуко способствовал подпольному тиражированию листовок, поддерживая тех студентов, которые были приговорены к тюремному заключению, проводил лекции и встречи со студентами в философском клубе ТахарХаддад и на иных площадках. Находясь в очаге политически настроенной студенческой среды, в своих публичных лекциях Фуко разворачивает вопросы исследования власти, отношений знания/власти, сопротивления, конечно при этом оказывая серьезное влияние на студентов и преподавателей тунисского университета. Об этом влиянии и привнесении пространства свободы и сопротивления говорит Рашида Трики в своем эссе «Фуко в Тунисе» (Рашида Трики Фуко в Тунисе// Мишель Фуко. Живопись Мане. СПб., 2011. С.57-76).. Сам же Фуко в интервью «Lapresse» говорит: «я приехал, из-за мифов, которые в наше время создает себе о Тунисе любой европеец: солнце, море, африканская нега… Но на самом деле я встретил тунисских студентов. Это было как удар молнии. Наверное, только в Тунисе и Бразилии я встречал у студентов столько серьезности и страсти, серьезной страстности, и, что восхитило меня больше всего, колоссальной жажды знания» (InterviewavecGérardFellous // LaPresse. Tunis. 1967. 12 avril.). Фуко читает здесь курс по Декарту в связи с «Картезианскими размышлениями» Гуссерля, курс по Ницше и курс о субъекте в современной западной мысли. О последнем Трики выразилась так: это «курс, на который собрался весь Тунис, и который повторял идеи, развиваемые в "Словах и вещах": появление и исчезновение человека».
В Тунисе также читает лекции о Гегеле Ипполит, хорошо знакомый читателям первых лакановских семинаров, философ и переводчик Гегеля на французский язык. Кстати, именно в тунисском университете, Фуко говорит о экзистенциализме как предложившем некий стиль существования европейским интеллектуалам, при этом не оставив места для знания, здесь же в Тунисе он говорил о своем отношении к структурализму, отказываясь от обозначения себя как «первосвященника структурализма».
Если вернуться к политическому контексту, то, как тогда, так и в последние десятилетия в истории Туниса наличествуют жесткая авторитарная позиция властей, репрессии, которые, при всей разности контекстов, очерчивают бурные политические события. Политическое состояние современного Туниса — крайне интересная тема, но не ради этого затевался данный текст. В нем есть желание рассказать о других сюжетах, которые всколыхнулись моим недолгим пребыванием в Тунисе.
При всей избыточности разговоров на тему современной политической ситуации, трудно было не усмотреть один сюжет, к которому зачастую сводились все разговоры, а именно: многие тунисцы высказывали свои опасения по поводу возможной исламизации общества в силу действующей в настоящий момент власти. Напомню, что январская революция привела к возврату в страну многих исламистки настроенных лидеров. Ярчайшим примером является Рашид аль Ганнуши, исламский философ, пребывавший до этого в эмиграции в Великобритании в течение 22 лет. Да и многие события в Тунисе позволяют говорить о такого рода повороте. К примеру, выставка современного искусства в пригороде Туниса в галерее PrintempsdesArts в Ла-Марсе в июне этого года, привела к серьезным волнениям и протестам, так как целый ряд объектов радикальными исламистами были расценены как богохульные. Чуть ранее, в октябре 2011 года, произошло нападение большой группы людей на здание телецентра Nessma, ведшего показ французского мультфильма «Персеполис», в котором многие сцены также были сочтены недопустимыми и оскорбительными.
Если вновь вернуться к случайным мимолетным беседам с тунисцами, трудно было не заметить, что основным сюжетом в разговоре о возможной исламизации и высказываемых опасениях все же был разговор о необходимости сохранения прав женщин. Причем в речах явственно скользила некая двойственность позиции, ее неопределенность, — как будто бы и желание ограничения прав женщин, и опасение по поводу такого поворота. Эта обнаруживаемая неустойчивость и являет собой точку тревоги, к которой сводились любые речи о современной политической ситуации. Интересно, что своеобразным «символом» Туниса, воплощенным как в маленьких сувенирах, так и в крупных макетах, установленных в самых неожиданных местах, предстают пустые птичьи клетки, призванные вновь и вновь напоминать об освобождении женщины. После январской революции пустые клетки парадоксальным образом сосуществуют с большим количеством женщин на улицах городов, вновь облачившихся в хиджабы.
Если попробовать перевести все сказанное в психоаналитический дискурс, то мы оказываемся в самой сердцевине разговора о тревоге и наслаждении. В семинаре «Еще» Лакан говорит о существовании наслаждения по ту сторону фаллического, иронизируя, что это могло бы быть неплохим названием будущей книги в издательстве «Галилей», и «движению за освобождение женщин это придало бы солидности». Итак, наслаждение, обнаруживаемое по ту сторону фаллического. Не оно ли является предметом столь серьезных усилий по его укрощению и, одновременно, опасений по поводу этой невозможности?!
Напомню, в лакановском смысле Женщина в родовом смысле (Lafemme) не существует, и, будучи не-вся, она располагает по отношению к наслаждению, диктуемому фаллической функцией, добавочным наслаждением. То наслаждение, о котором женщина ничего не знает, наслаждение по ту сторону фаллоса, приводит к тому, что женщина обнаруживает в области наслаждения, будучи вплетена в узел желания гораздо слабее, по словам Лакана, явное превосходство.
При этом наслаждение по ту сторону фаллического Лакан прописывает в переходе от любви физической и экстатической к любви мистической. Это наслаждение, которое предстает радикально другим. Лакан задается вопросом — «не является ли наслаждение, которое испытывают, ничего о нем не зная, тем, что и открывает путь к вне-существованию, экс-систенции? И не лежит ли в основе одного из ликов Другого, лика, что именуем Богом, женское наслаждение?» (Лакан Ж. Еще (Семинар, КнигаXX (1972/73)). М.., 2011. С.91). Ход лакановской мысли подводит к тому, что женщина связана с Богом куда более непосредственно, и может переживать наслаждение в мистической связи с Богом. Мужское как то, что вписано без остатка в фаллическую функцию, озабочено укрощением этого избыточного наслаждения, ведь неудача в его постижении подобна неспособности Ахилла обогнать черепаху.
Мое внимание также привлекло то, что несколько раз пришлось столкнуться с негодующими речами по поводу участившихся призывов исламских проповедников клитородектомии женщины. Рената Салецл в книге «(Из)вращения любви и ненависти» говорит, что в вопросе клитородектомии сходятся две точки зрения: одна строится на рационализации, что отрезая часть половых органов, защищают женскую честь и проявляют таким образом свое уважение к женщинам, придавая ей некий новый символический статус, отсутствие же этого ритуала как раз свидетельство обесценивания женщин; другие утверждают, напротив, в этом ритуале увечье, насилие, совершаемое над женщиной, свидетельство попирания ее прав. Важно то, что происходит столкновение совершенно разнонаправленных смыслов. Рената Салецл отмечает, что мощная поддержка разнообразных форм фундаментализма есть попытка восстановить целостность Большого Другого, и проявляемая настойчивость в отношении клитородектомии предстает как отчаянное стремление идентификации с законом, который обеспечил бы субъекту идентичность. Добавим, вписал без остатка наслаждение в работу фаллической функции, не оставляя места неконтролируемому наслаждению в стремлении прикрыть два разных способа соотнесения с нехваткой.
Славой Жижек в различных текстах говорит о том, что противостояние между либеральным Западом и фундаменталистским исламом, которое выглядит как противостояние между правом женщины на свободу демонстрировать себя, показывать, волновать мужской взгляд и отчаянными попытками мужчин держать такого рода угрозу под жестким контролем, по сути, лежит в поле тенденций современной политики как контролирования и регулирования наслаждения (jouissance). При этом каждая из сторон мистифицирует свою позицию борьбой за права женщин — одна говорит о праве женщин свободно распоряжаться своим телом, другая же говорит о легитимизации прав женщин в смысле защиты ее от угрозы сведения к объекту мужской сексуальной эксплуатации. На фоне сказанного, если вновь вернуться к хиджабам, то можно говорить о фаллизации всего женского тела, скрытого под покровами. Маскарад женщины провоцирует мужское желание, представая завесой, за которой скрыто тело, что дает иллюзию контроля женского наслаждения.
Впрочем, можно пойти еще дальше. Продолжая мысль Ницше, Лакана о женщине как истине, Жижек замечает, что основополагающим моментом генеалогии ислама является переход от образа женщины, «единственной, кто может опознать истину, к образу женщины, которая якобы из-за природной нехватки разума и веры обманывает и лжет, провоцирует мужчин, вставая между мужчиной и Богом, смущая его своим присутствием». Отсюда проистекает необходимость спрятать женщину, которая и символизирует своим появлением невозможность разрешения проблемы истины. Ведь «за одним покрывалом кроется следующее, а внутри нет скрытой сердцевины. И именно сокрытие создает иллюзию того, что она там якобы есть — скрытая за покрывалами женская Истина — ужасная истина лжи и обмана».
