Профессор Геннадий Алексеевич Ососков – уникум, человек, который трудится на благо российской науки уже больше 70 лет. С начала 60-х годов XX века работает в Объединенном институте ядерных исследований. Моделирует эксперименты, которые проводят физики и отрабатывает методы обработки экспериментальных данных. Жизнь все время подкидывала Геннадию Алексеевичу задачи невероятной сложности, для решения которых нужно было учиться новому
Например, в 1967 году директор Лаборатории Вычислительной Техники и Автоматизации (ЛВТА) ОИЯИ Михаил Григорьевич Мещеряков выбрал Геннадия Ососкова руководителем делегации, которая должна была поехать в ФРГ для покупки первого иностранного компьютера для ЛВТА. Вызов заключался в том, что за три месяца работы в ФРГ Ососкову пришлось не только освоить новый тогда алгоритмический язык фортран и управление машиной, но и выучить английский!
Параллельно с работой в ОИЯИ Ососков уже 25 лет преподает в Университете «Дубна». А еще пишет стихи, рисует и занимается спортом. В свои 94 года Геннадий Алексеевич – человек, которому все интересно. В Дубне он не пропускает ни одной выставки, на лекции в Доме Ученых по ScienceArt сидит в первом ряду и полемизирует с лектором. Общаясь с Геннадием Алексеевичем, понимаешь, что человек молод в любом возрасте, если он готов делиться своими знаниями, теплом и внутренним светом.
– У вас огромный интерес к миру, к людям, к науке. Каким вы были в детстве, что вас вырастило?
– Мне повезло вырасти в семье, где родители любили друг друга и заботились о том, чтобы я рос свободным человеком. Меня мало ограничивали. Кроме того, в детстве я пережил войну. Отца в 1943 году забрали на фронт. Мы жили в эвакуации в городе Темникове в Мордовии. И мне пришлось как единственному мужчине обеспечивать семью едой, что было не так просто. Мама не могла работать, потому что у нее были две мои младшие сестры. А мне было 12-13 лет. Нам выделили 8 соток необработанной земли под огород, где надо было посадить картошку и просо. По ночам нужно было, взяв мешок, лезть на колхозное поле под угрозой того, что тебя застрелят, как расхитителя соцсобственности, и собирать колоски, которые остались на убранном поле. А потом из этих колосков на самодельной мельнице, которую я сам же и сделал, молоть муку, чтобы питаться.
При этом я хорошо учился, участвовал в художественной самодеятельности. Меня возили по деревням, чтобы я пел частушки и фронтовые песни, от которых все бабки плакали. И в итоге мы добивались того, что они подписывались на военный заем или просто давали деньги на нужды фронта. В общем, в детстве у меня была очень активная жизнь.
– Почему вы решили связать свою жизнь с наукой?
– Это было для меня естественно. Я вырос в семье преподавателей. В детстве мечтал стать инженером и изобретать космические ракеты. Когда в 1948 году в подмосковной Коломне я окончил с медалью школу, то хотел поступить в Бауманское училище. Но там даже для медалистов все места были заняты.
И я поступил в МГУ на механико-математический факультет. Знал, что там занимаются разработкой летательных аппаратов. В университете, помимо напряженной учебы, я много занимался спортом. Несколько раз становился чемпионом университета по бегу, ездил на спортивные сборы. В добавок к этому, меня, как активного комсомольца, приняли в ВКПб. Так что мне некогда было заниматься наукой: ходить на спецсеминары, читать научные статьи и выступать с докладами.
Только потом, уже в аспирантуре проснулся мой интерес к науке. Моим научным руководителем стал Александр Яковлевич Хинчин – знаменитый специалист по теории вероятности, который перенес в Россию понятие теория информации и заложил основы теории массового обслуживания. Он был потрясающим педагогом, внимательным и добрым Учителем и сделал из меня ученого. А позже, когда Хинчин тяжело заболел, он передал меня не кому-нибудь, а академику Андрею Николаевичу Колмогорову, который меня окончательно довел до науки. В итоге, я защитил кандидатскую диссертацию в 26 лет.
– Как из математика-теоретика вы стали прикладником?
– Прикладником я стал поневоле. Благодаря моей партийной принадлежности, в университете меня отобрали в закрытую спецгруппу, которая готовила шифровальщиков генштаба нашей армии. Есть такое слово «энигма» – шифровальная машина, сейчас уже можно об этом рассказать. Я должен был придумать алгоритмы для шифрования, которые нельзя было разгадать. Это был мой диплом, который я защитил с отличием, что и дало тогда мне возможность поступить в аспирантуру.
После аспирантуры в 1956 году я попал к военным и занимался только прикладными задачами. Мы тогда воевали в Корее. Наша группа должна была обеспечить расчеты, связанные с защитой наших летчиков от поражения. Американцы тогда научились выпускать из своих самолетов так называемую пассивную помеху. Это были контейнеры с фольгой, после выбрасывания они раскрывались и отражатели помехи расползались в небе облаком, забивая все сигналы радаров. И мы не могли обнаруживать вражеские самолеты.
Наша группа должна была смоделировать сигналы от самолетов и пассивных помех, а также придумать такую обработку данных радаров, которая устраняла бы пассивные помехи, сохраняя сигнал от самолета. Мы моделировали данные с помощью метода Монте-Карло и проверяли на них свои алгоритмы. Это давало очень хороший результат, поэтому военные нам верили. Меня там отмечали, давали премии, посылали на полигоны, где запускают ракеты. Все это время я занимался практическими задачами и обработкой данных.
Через 5 лет я ушел с этой работы и переехал в Дубну. Использовал полученный опыт, чтобы моделировать для физиков то, что они получают в своих экспериментах. И фактически до сих пор этим занимаюсь. Отрабатываю методы обработки экспериментальных данных и проверяю их на компьютерных моделях так, чтобы они были достоверны и помогали физикам проверять их теории.
– В 1967 году вас от ОИЯИ отправили в ФРГ покупать для лаборатории ЛВТА современный компьютер, оснащенный алгоритмическим языком фортран. Как это было?
– Не знаю, почему Мещеряков выбрал именно меня, наверно, потому что я знал немецкий язык. Мой учитель Хинчин со мной говорил на математические темы по-немецки. Меня назначили руководителем маленькой делегации. По контракту на покупку вычислительной машины мы должны были научиться надежно ее эксплуатировать и изучить матобеспечение. Это было очень важно для Дубны. Во время холодной войны существовала санкционная комиссия КоКом, которая следила за тем, чтобы в Советский Союз не попали высокие технологии, которые могли бы содействовать развитию оборонной промышленности. Никакие компьютеры в СССР не поступали. В Дубне были только советские компьютеры типа БЭСМ и Урал, ламповые, медленные. А тут был мощный компьютер ContralDataCorporation (CDC), снабженный транслятором с языка фортран.
Наша делегация была первой из ОИЯИ, кто поехал в ФРГ, нас ведь тогда не пускали во «враждебные» западные страны. До этого я был только в ГДР. Чтобы попасть в ФРГ надо было прилететь в аэропорт Шёнефельд в Берлине, там перейти сквозь стену через ворота checkpointCharliе в Западный Берлин и там уже в аэропорту Темпельхоф сесть на самолет, чтобы долететь до Франкфурта-на-Майне. В Западном Берлине я просто обалдел. Там была совершенно другая жизнь, изобилие. Было трудно осознать, что проигравшая сторона, благодаря тому, что у них свободное развитие и капитализм, достигла такого высокого уровня благосостояния в отличие от нас, победителей.
Второй шок был, когда я попал в институт СДС. Оказалось, что нашей ЭВМ там нет. Она была в Ганновере. И мне предстояло сначала изучать теорию программирования во Франкфурте, а уж потом ехать стажироваться на оператора в Ганноверскую Технише Хохшуле. Выяснилось также, что это американский институт и на его территории говорят только на английском, которого я не знал. Статьи поневоле читал, а говорить не мог.
И вот я сидел на этих занятиях, как дурак, где все лопотали по-английски, а я ничего не понимал.
Но я не растерялся. На командировочные деньги я купил хороший магнитофон и начал все записывать. Потом приходил домой, открывал manual, где было написано все примерно то же самое по-английски – слушал и смотрел, смотрел и слушал. Через неделю я начал понимать, о чем идет речь. За три месяца выучил английский и фортран, а в Ганновере и управление машиной. И все это привез в Дубну. В Дубне ЭВМ СДС 1604-А заработала.
М.Г. Мещеряков, руководивший в то время ЛВТА, был физиком, его интересовала автоматизация обработки экспериментов. Он поехал в Америку в Ливерморскую лабораторию к нобелевскому лауреату Альваресу, с которым был знаком. И спросил у него, существует ли прибор, с помощью которого можно сканировать фотографии взаимодействий в экспериментальных установках, чтобы получать данные, по которым компьютер может распознавать треки – следы частиц, возникающих в этих взаимодействиях. И Альварес рассказал ему о сканирующем устройстве, спиральном измерителе, который он изобрел.
Мещеряков хотел создать в СССР завод по производству этих приборов – сканаторов. Зная, что я выучил английский и умею программировать, Мещеряков отправил меня в Швейцарию, в ЦЕРН, чтобы я изучил, как управлять этим прибором, и привез эти знания в Дубну. Это было для меня совершенно новое направление. Меня все время ломали таким путем. Но каждый раз я использовал предыдущий опыт для освоения нового. Эти крутые перемены давали мне импульс для развития.
В общем, я приехал в Женеву. Ко мне отнеслись как к научному туристу. Вот manual на полке, читай. Я говорю: «Мне бы хотелось поучаствовать в создании программы». «Ну знаешь ли, ты приехал на три месяца, этого недостаточно, вот если бы на год, тогда да». Я написал об этом Мещерякову, и он продлил мою командировку на год.
Но моя жена была дочерью врага народа и ее не пускали за границу. Я выдержал в Женеве без нее только полгода и потом уехал к жене. В ОИЯИ меня обругали и снова отправили в ЦЕРН еще на полгода, опять без жены. В итоге, я сделал все, что от меня хотели.
– У вас огромная жизнь. Оглядываясь назад, вы можете сказать, какой опыт был для вас самым ценным?
– Интересный вопрос. Много было важного опыта. Ну, например, опыт с аспирантурой, когда во мне проснулся ученый. Это был, пожалуй, наиболее значимый перелом в моей жизни, когда я понял, что могу сам придумать какую-то теорию, доказать теорему и у меня получается. Это меня поменяло. После этого я с удовольствием занимался научными делами.
Умение программировать тоже изменило мою жизнь очень сильно. Потому что я научился реализовывать свои научные идеи в виде программ и самостоятельно получать результат. Это был прорыв. Позже, когда я выучил фортран и начал пользоваться алгоритмическими языками, я вышел на новый уровень. Стал писать программы быстрее и проще.
Потом, когда я попал в Церн, чтобы управлять спиральным измерителем, я даже начал придумывать свой собственный язык управления автоматами и написал транслятор с этого языка. Как потом выяснилось, сделал это преждевременно. Но все-таки какое-то время им пользовались.
– Чем вас привлекает профессия преподавателя?
– Я стал фанатом преподавания. Помню, как Хинчин разбудил во мне страсть к науке и беру с него пример. Каждый год я читаю в университете «Дубна» зазывную лекцию о том, чем занимаюсь. После этого обычно ко мне просятся студенты на диплом. Я им даю задачки и смотрю, на что они способны. Один из них, помню, был не очень силен. Но когда я ему рассказал, что эта задача прикладная и интересная, что я знаю, как ее решать, и показал методы решения, он увлекся и защитил диплом на 5. На защите ко мне подошел один профессор и сказал: «Я помню этого студента, он был ни на что не способен, как вы смогли его заинтересовать»? Вот заинтересовать – это самое главное, объяснить, что работа полезна и применима в жизни. После этого в студенте просыпается и интеллект, и интерес. Но нужен толчок. Сам процесс, когда в человеке будишь искру и она раздувается и разгорается для него путеводной звездой, мне очень нравится.
Анна ЭПШТЕЙН
Фото автора и из архива Геннадия ОСОСКОВА
Все выпуски журнала «ЭкоГрад» в электронной версии читайте на pressa.ru,
Бумажные экземпляры спецвыпусков и книги В. Климова можно приобрести на OZON
