Фейсбук напомнил - Дмитрий Кедрин, известный московский художник, и один из авторов журнала, через 8 суток празднует день рождение. Дмитрию Кедрину исполнится 51 - дата не круглая, но ведь, как размышляли мы в редакции, и творчество Дмитрия Кедрина круглым ни как не назовешь. А раз так? то все сходится, празднуем некруглый юбилей. Дмитрий Кедрин. Из опубликованного в Фейсбуке.
ВО ВСЁМ ВИНОВАТ ДЖО РАЙТ
Ходил за пивом. Расстроился после поганого фильма, водки уже выпил, а теперь пиво. Мама говорила... А я — какой же непослушный мудак. А всё он виноват — Том Стоппард! И режиссёр ейный.
КИНО ДЛЯ ФЕРМЕРОВ С ЗАБРОШЕННЫХ ФЕРМ
Ну вот и я, наконец, посмотрел ЭТО. Сначала известный текст Быкова прочитал; понравилось, а потом посмотрел...
Сразу хочу сказать Дмитрию: Дмитрий, как Вы позволили себе быть таким мягким, аккуратным и закруглившим все углы?! А ведь ТАКОГО ГОВНА мы ещё не видели!
О фильме. Ребята нашли очередной сюжетец из старой русской жизни. Как всегда, можно с удовольствием показать русскую аристократию, которая вся поголовно живёт в жирных Зимних дворцах, все эти русские меха, балы и наряды из Парижа, все эти страсти-мордасти и примитивные противоречия, всю эту «красоту», плюс народец — косцы-мудрецы...
Интересно, что с такой простецкой трёхходовкой эти hellraisers вступили на поле русской литературы даже не в ковбойских сапогах или элегантных макасинах, хозяев которых уебали когда-то нахер, а в диких русских ВАЛЕНКАХ! Хуже и быть не может. Даже мы сами на такое почти не способны.
И уже наплевать на «гениальную» находку — театр средствами кино и на пару удачных моментов: общее тотальное говно; Вронский — весь фильм руки за спиной, как сказал тупой режиссёр, так и делаю; Каренина — с неприятным и жёстким низом лица и костлявыми плечами; Левин — квёлый провинциальный попик и остальные мудаки — совершенно невилируют редкие неплохие решения. Лишь в Китти я чувствую жалкие ошмётки искренности и возможность наличия души.
И ещё: когда ОНИ снимают про свою жизнь — сразу: и тонкость чувств, и сложность отношений, и смотреть кайф. Зачем же так с нами? Что, старому пердуну, бывшему авангардисту Стоппарду и заняться больше нечем?
И главное. Зал был полон. И народ был доволен. Пиздец нам!
"В жанре кала".
О британском фильме «Анна Каренина», показывающем, до какой степени Россия и русские всем надоели.
Open Space 09/01/2013 http://www.openspace.ru/
Адекватным ответом на британскую экранизацию «Анны Карениной» работы Джо Райта со стороны Госдумы могло быть только срочное распоряжение об экранизации какой-нибудь сакральной английской классики — скажем, «Робинзона Крузо» — в исполнении Никиты Михалкова с Евгением Мироновым в роли Робинзона и Чулпан Хаматовой в качестве Пятницы, с балетом, зонгами группы «Любэ» и финальным явлением спасительного полковника-колонизатора, сипящего на титрах «God Save the Queen». Вот этим бы им подзаняться, а не законом Димы Яковлева: детям никакого ущерба, а русская литература как-никак наше последнее бесспорное национальное достояние.
Фильм Райта можно купить и показывать в России только в состоянии полной моральной невменяемости (о том, в каком состоянии можно было это снять, судить не берусь — к Тому Стоппарду, сценаристу, у меня претензий нет, все русское, кажется, успело засесть у него в печенках еще во время сочинения десятичасового «Берега утопии»). Перечислять несообразности имело бы смысл, будь у авторов серьезная художественная задача, хоть подобие пиетета к подлиннику — каковой пиетет ощущался, скажем, в откровенно дикой французской киноверсии Бернарда Роуза 1997 года: там был ужасный Левин, Софи Марсо, так и не вышедшая из амплуа французской школьницы, внезапно открывшей для себя радости секса, и главный русский национальный спорт — пробег сквозь дворцовые анфилады; но Роуз, повторяем, старался. Райт, снявший до этого вполне серьезное «Искупление» и откровенно издевательскую версию «Гордости и предубеждения», явно действовал не без концепции, но сама эта концепция, если уж называть вещи своими именами, свидетельствует о таком усталом и безнадежном отвращении ко всему, что называется русским стилем, что даже как-то и не знаешь, как к этому относиться. Либо действительно принимать антирайтовский закон, устанавливая думское эмбарго на все последующие работы Киры Найтли (уверен, что за нее выйдут на улицы не меньше народу, чем за сироток), — либо трезво спросить себя: чем мы это заслужили? Второй подход, думается, перспективнее.
Я не стану вспоминать тут усадьбу Левина, словно перекочевавшую из дэвид-линовской версии «Доктора Живаго», и тоже с куполами; если они так себе представляют яснополянский быт, то и Бог с ними, «Последнее воскресенье» должно было лишить нас последних же иллюзий. Не стану придираться к Левину, более всего напоминающему сельского дьячка иудейского происхождения, к его брату-народнику, подозрительно похожему на завсегдатая опиумной курильни, к Вронскому, которого так и хочется перенести в экранизацию «Снегурочки» в качестве Леля, нахлобучив на его соломенные кудри венок из одуванчиков; к перманентно беременной Долли и пока еще не беременной, но уже подозрительно округлой Китти, играющей с Левиным в кубики с английскими буквами — и видит Бог, для этой сладкой пары трудно подобрать более органичное занятие.
Как говорил чукча после падения в пропасть пятого оленя — однако, тенденция. Если прибавить к этому персонажа из Третьего отделения, следящего за всеми героями и периодически сообщающего, куда им следует пойти, если припомнить бюрократический балет по месту работы Стивы, которого в первом кадре зачем-то бреет тореадор в плаще, если вспомнить заседания Государственного совета, на которых обсуждается семейная драма Каренина, — станет ясно, что роман Толстого сделался для Стоппарда, Райта и многих еще представителей британской интеллигенции воплощением русского штампа, то есть всего максимально противного и смешного в местной действительности.
Добавьте к этому перманентно исполняемую за кадром песню «Во поле березка стояла» (с акцентом) и детскую железную дорогу, с которой играет Сережа, а также периодические проходы через золотую рожь, — и месседж картины станет вам ясен: как же мы все их достали, мать честная.
История — по крайней мере русская — повторяется бессчетное количество раз: сначала как трагедия, потом как фарс, а потом еще много, много раз как говно. Этот ужасный закон никак иначе не сформулируешь (слово «дерьмо» представляется мне более грубым, а другого названия для вторичного продукта человечество не придумало).
Нельзя бесконечно проходить через один и те же анфилады, уставленные граблями, и думать, что кто-нибудь станет относиться к этому всерьез. В эпоху, когда истерическая пугалка престарелой кинозвезды «Сделайте по-моему, а то я приму русское гражданство!» стала международной модой, невозможно ожидать другой «Анны Карениной». Собственно, уже Вуди Аллен в «Любви и смерти» отчаянно поиздевался над русскими штампами — но, во-первых, именно над развесистой клюквой, а во-вторых, в картине он выказал как раз изумительное ее знание и тонкое понимание, чего у Райта нет и близко — да и у Стоппарда, увы, оно куда-то делось. Вуди Аллена русские пошлости волновали и смешили — Райт пользуется ими как безнадежно отыгранными; наконец, Вуди Аллен глумился над западным представлением о России, но не над «Войной и миром» или «Преступлением и наказанием»; Райт и Стоппард выбрали для экранизации — а стало быть, и глумления, — самый совершенный и потому самый сложный роман Толстого.
Вот тут моя главная обида. Все-таки человек, что называется, писал, не гулял. Оно, конечно, прав Блок, в дневнике записавший «видно, как ему надоело»; есть там, действительно, и повторы, и куски, в которых чувствуется усталость, — но в целом «Анна Каренина» один из самых безупречных романов, когда-либо написанных. Это результат действительно титанических усилий лучшего из русских прозаиковat his best, в лучшее, по собственному признанию, время, причем автора интересовала не только «мысль семейная», а прежде всего художественное совершенство, пресловутое сведение сводов: дальше, после этой вершины, можно было вовсе отказываться от художественного мастерства, чтобы прийти к нагой мощи поздней прозы.
Лейтмотивы, повторы, тончайшая и точнейшая конструкция, фабула, идеально выбранная для метафоры всей пореформенной России, которая попыталась было сломать национальную матрицу («переворотилось и только еще укладывается»), да и рухнула опять во все то же самое, по-левински утешаясь частным «смыслом добра», — все тут выстроено строго, с тем интеллектуальным блеском и расчетливостью зрелого гения, до которых всей мировой прозе было тогда как до звезды.
Можно обожать Золя, преклоняться перед Джеймсом, — но тут, хотите не хотите, прав был Ленин: кого в Европе можно поставить рядом с ним? — некого. Он, пожалуй, угадал в «Анне Карениной» и собственную судьбу, собственную попытку сломать любимую и проклятую матрицу и собственную символическую смерть на железной дороге, той железной дороге русской истории, которая оказалась замкнутой; там сказано и поймано больше, чем мог понять он сам — и не зря, слушая в старости чтение «Анны Карениной» в собственной семье, он сначала не вспомнил, чье это, и подивился: хорошо написано!
Никто не требует от интерпретаторов слепого преклонения, копирования, механистической точности, — но уважай ты труд человека, который был не тебе чета; который не гениальными озарениями (выдумкой дилетантов), а фантастически интенсивным трудом выстроил универсальную конструкцию, оказавшуюся больше самых честолюбивых его планов. Ведь в семейном и светском романе, о котором он мечтал, больше сказано о трагедии вечного русского недо-, о половинчатости всех здешних предприятий, о природе всех начинаний, — нежели во всей отечественной прозе! (Это уж я не говорю о чисто художническом мастерстве, о тысяче частностей, о мелочах вроде перемен настроения у художника Михайлова или о том, как собака Ласка думает о «всегда страшных» глазах хозяина).
И в эпиграфе к этому роману с его очевидным, а все же неуловимым, невысказываемым смыслом, — все сказано о будущем отношении к этим русским любовным историям и русским реформаторским попыткам: не лезьте со своими суждениями, Мне отмщение, и Аз воздам. Не в вашей компетенции мстить и судить, все сложно, мир так устроен, чтобы в нем не было правых, — я разберусь, а вы не смейте празднословить, клеймить и назначать виновников. И мы еще очень будем посмотреть, кто окажется прав — Анна или Левин, который со всей своей прекрасной семейной жизнью прячет от себя веревку и в конце концов, мы это знаем, уйдет из прекрасного дома, оставив жене прочувствованное, но отчужденное письмо.
Все эти очевидные вещи приходится напоминать не только Стоппарду и Райту, которые меня и вовсе не прочтут, — но нам всем, и вот в какой связи. Ведь это их нынешнее отношение к Толстому как к чему-то заштампованному, безнадежно навязшему в зубах, тоскливому, уже неотличимому от кафе «Русский самовар», — оно же не толстовская вина в конце концов. Это заслуга страны, так ничего с тех пор и не породившей, так и не сумевшей изменить этот заскорузлый образ. По идее нам, всей русской литературе, надо срочно менять эту самую матрицу, состоящую из березоньки в поле, бессмысленной бюрократии, святоватого и вороватого пьющего народа, а также Третьего отделения (вот бессмертный и самый актуальный бренд); надо срочно писать что-то другое — да как его напишешь, откуда возьмешь, ежели его нет в реальности?! Гоголь сошел с ума, пытаясь написать второй том «Мертвых душ» в то время, как еще не кончился первый (сумел невероятным усилием угадать людей будущей эпохи, того же Костанжогло-Левина, — но на этом подвиге сломался, задохнулся, не получая подтверждений).
Мы все живем в бесконечном первом томе, но сколько можно?! Из чего сделать новый образ России, если к ней до сих пор приложимы все афоризмы Салтыкова-Щедрина? Ведь это мы, мы сами сделали так, что на наших классиков стало можно смотреть настолько свысока; это мы — собственным бесконечным копанием в своем ничтожном, в сущности, двухвековом культурном багаже, — сделали этот багаж штампом, над которым можно теперь только измываться! Чего стоила бы британская культура, остановись она на Диккенсе? У Чехова четыре сценических хита и два полухита — но можно ли на этих шести пьесах полтора века строить имидж России? «Анна Каренина» — величайший русский роман, но если за полтораста лет ничего не прибавить ни к этому роману, ни к этой железной дороге, — поневоле дашь иностранцу право на снисходительность, на интерпретацию без чувства и мысли, на пренебрежительный и эгоцентрический подход: ему интересно поэкспериментировать с театральностью, вот он и берет для своих экспериментов самую совершенную русскую книгу, и плевать он хотел на ее скрытые смыслы, потому что...
Потому что — кто мы сегодня такие? Новая родина Жерара Депардье? Спасибо большое.
По «Анне Карениной» Райта видно, до какой степени мы им действительно надоели — с нашим неумением сделать выбор, с нежеланием работать, с рабской покорностью перед любой правительственной мышью, с вездесущей и всевластной тайной полицией, с бессмысленным трепом, с враждой к интеллекту и преклонением перед дикостью; видно, насколько деградировало уже и самое наше злодейство, не вызывающее ни гнева, ни смеха, а только бесконечную тоску.
Мы перестали быть страной с живыми проблемами и живыми лицами — мы теперь декорация для постмодернистского балета; мы не смеем претендовать на то, чтобы они чтили наши святыни и помогали нам в борьбе с нашими пороками, — именно потому, что они от всего этого уже невыносимо устали, а мы еще нет.
Это не они снимают в жанре кала — это мы в нем живем
ПЕРВОЕ БАБЛО 2
В начале года надо думать о деньгах как можно больше. Тогда они и объявятся. Поэтому опять пишу о деньгах. 
Свои первые доллары я заработал в 89-м. Был у меня чувак, который загонял мои работы в Гамбурге. Примерно год он меня кормил, а потом благополучно сел. Выяснилось, что на самом деле он контрабандой возил запрещённые стероиды. А картинки — так, ширма...
И вот в моих руках ДОЛЛАРЫ. Первое открытие — запах. Нездешний, благородный, так отличный от кислого, засаленного, нашего... Сейчас понимаю, что я попросту никогда не нюхал советской новенькой строрублёвки. А по большей части теребил в своём жалком кармане скользкие потные трёшки. Может, и у наших денег запах был — будь здоров! Ах, просрали Россию, просрали...
Теперь дизайн. Долго вглядывался в портрет Франклина. Хорошая гравировка, приятное лицо, открытый взгляд. Смотрит прямо, в глаза обладателю.
А у нас? Этот Ленин будто барельеф какой-то, неживой совсем, повернулся в профиль, о чём думает — хрен поймёшь, сразу видно — совесть нечиста, наебать готов каждую минуту.
Так я думал в 89-м. Сейчас думаю по-разному...
РАФАИЛ
Сижу и листаю хрупкие листы подборок выездной «КП», доставшиеся мне от бывшей жены — внучки Рафаила Депсамеса, который 40 лет отдал газете. 45-46-47 гг. Круто работали ребята — приехать, развернуть редакцию, типографию, линотипы и всё такое. Не спали, плохо питались, работали за идею.
И что заработал Рафаил? Малогабаритку в 40 метров на Соломенной Сторожке, где блоки расходились и щели в ладонь? Жил я там, и дуло из щелей в ухо... А как ушел старик с работы, сразу и помер без неё в 80-м. К сожалению, я не был с ним знаком, и любил уже мёртвого...
ЭПИЗОД
Как-то прошлым летом ночью ходил за пивом. Возвращаюсь, смотрю: у дверей — девка. Хорошая, толстая, выше меня ростом. Улыбается, лицо открытое, свежее. Я говорю: Ты проститутка? — Да, — отвечает. Я говорю: Откуда к нам? — Из Киева, вернее, из села под Киевом. — А почему одна? Где сутенёр? — Я пока одна работаю. Не знаю никого. — И так стоишь, не боишься? — А что делать? Дочь — три года, кормить надо.
Мне так жалко её стало. Дочь, — думаю, — да и вообще — девка будь здоров, я бы не отказался. Ну, подумаешь, эпизод с проститутой. Даже хорошо для биографии. Сколько, — спрашиваю, — денег? — Тыщу — говорит, - за ночь.
А я думаю: бля — у меня в кармане рублей сорок пять. И дома рублей сто... Сказал ей, что сегодня что-то неохота, а завтра, типа, приду.
Завтра не было её. И вообще — никогда больше не было. Может сутенёра нашла, может уехала, а может и убили гады какие-нибудь...
ЭХ...
Сидел и вспоминал, какой же Новый Год запомнился мне в моей жизни.
1. Мне было 13, я заболел и встречал Новый Год с бабушкой. Пробило 12, я за столом, передо мной книга — «Тихий Дон». Бабушка приносит салат, бутерброды с докторской колбасой и бутылку сухого. Не отрываясь от книги, я съел салат, бутерброды и выпил вино, пока бабушка говорила по телефону. Я стал пьян, но продолжал читать...
2. Мне 17. Мы с Белецким где-то встретили Новый Год, а потом я ему сказал, что, мол, есть одни бабы клёвые и, короче, они ждут. Метро было уже закрыто, на такси денег нет, и мы пошли пешком на другой конец Москвы. Шли всю ночь. По дороге два раза получили по морде, два раза с кем-то выпили... Когда пришли в спальный район, в котором я никогда не был, рассвело и на улицах уже деловито сновали первые тёмные силуэты — будто и не было ничего. Нашли дом, звонили, и нам не открыли. Думаю, к бабам пришли другие чуваки...
3. Лет восемь назад принял решение встречать Новый Год один. Выпил всё. На следующий день понимаю, что умираю. Инфаркт, наверное. Вызываю Скорую. Приезжает милая врачиха лет 35-ти с тяжёлым чемоданом в руке — ЭКГ. Сама нежно расстёгивает пуговицы на груди умирающего. Мне уже лучше. ЭКГ нормальное, давление тоже... Её номер 9026, или что-то в этом роде. Зовут Марина. Или Маша. Не помню. Но не забуду никогда.
Ё
Вся Россия теперь знает, что он — ДепардьЁ. (Так в паспорте его стоит: Жерар Ксавиевич Депардьё.) А для этого нужно было, чтобы Путин проснулся одним утром и решил приколоться.
И вот ещё что. Когда Россия грохнулась в 17-м, там маячил Распутин, размягчивший мозг царской семье. А теперь — Депардьё, сыгравший Распутина... Делаем выводы.
И наконец: о детях хрен забудем, не отвлечёшь, не засрёшь мозги. Ё!
НОВЫЙ РУССКИЙ
1. Папа был коммунистом и слушал Радио Москвы. И вот сам Жерар, пройдя всё, заработав миллионы, вспомнил об этом, и потянуло его на папину идеологическую родину. Непонятно только, почему она кажется ему настоящей демократией...
2. Жерар родился в городке Шатору. Он не любит большого города и хочет жить в провинции. Я знаю где — в Шатуре.
3. Он говорит «Ваш президент». Привыкай, Жерар, он теперь и твой.
4. Добро пожаловать, ждём! Только вот вина у нас не пьют.
ДВА МИРА
Был у четырёхлетней племянницы Варвары. Смотрел рисунки, ёлочные игрушки её работы, слушал рождественские песенки в её исполнении, ходил с ней и её новыми лыжами во двор ЖСК «Советский Писатель», хотел фотографироваться, но села батарейка...
Вернулся. Офигел: какие-то мордовские мудофелы предложили Депардье пост министра культуры, дали ключи от квартиры, губер обнимался с артистом, будто они встрелись наконец, через много лет после встречи на Эльбе...
Вот так; из прекрасного мира детства и чудной истории о рождении Иисуса я попал в инфернальный, абсурдный мир взрослых дебильных сатаноидов...
МЕЧТАЮ
Хожу по городу, заглядываю в окна. И думаю: где эти тёмные, зимние дома моего детства, где эти ночные такси с оранжевой крышей и зелёным огоньком, и бабушка моя в каракулевой шубе — идём сквозь Москву снежную, дверь открывает Маруся, или как её там, заходим...
Литературный салон Евдоксии Фёдоровны Никитиной. Год примерно 70-й. Длинный стол, огни, дяди и тёти за столом, выпивают, закусывают, Никитина — на подиуме, говорит мне: «Ида сюда, Димочка, посиди рядом». Я сажусь, слышу её старческий запах, мне неприятна её сухая рука с перстнями; где карандаши и бумага — думаю я. Хочу рисовать.
Я один маленький. И это хорошо. Меня любят: милые редактриссы, какие-то левые бабы, бородатые мужчины, старые дуры... Карандаш о двух концах — красный и синий. Кремль называется... Все кричат, читают стихи и произосят словосочетание «Культ личности».
Мои глаза слипаются. Семён Виленский несёт меня, спящего... Такси, мой уютный город в редких огнях, дом на Красноармейской. Хорошо было, бля.
ЗАЧЕМ?
1. Конечно, два игристых розовых не надо было.\
2. И португальское стоило оставить.
3. Спрашивается, какого черта слушать всю ночь рок-музыку? Я, что, её не слушал никогда? Физикал-грэффети и всё такое?
4. Взял у нее 400 рублей. Это не надо было делать.
5. Путин говорил, как из могилы. Зачем слушал?
6. А в Индии какие-то чуваки съели других чуваков.
И только прекрасный трогательный фильм накануне. Шесть человек в зале. И какая-то баба в шубе. «Дом терпимости».
ИЗ АРХИВА
Была у меня какая-то выставка, к которой я написал текст. Случайно нашел его, и показался он мне ничего. Вот он:
Я начал рисовать, когда мне было 2 года. Мама дала мне в руки книгу «Поэты Азии» и карандаш, показав, как рисовать дом с трубой и дымом из неё. Я затих. Спустя полтора часа вся книга была изрисована домами с трубой и дымом из неё.
Через год взрослые объяснили мне, что художник — это человек, который всё время рисует, и я принял решение. Его я больше не менял, хотя некоторые профессии интересовали меня, но только в качестве хобби. Я хотел быть: матросом, пиратом, зверобоем, следопытом, пионером-героем, лётчиком-истребителем, партизаном, кубинским революционером, секретным агентом, покорителем других планет, продавцом мороженного, уличным регулировщиком, пожарным etc...
В детстве я нарисовал несколько тысяч рисунков. Я рисовал ежедневно, по пять-шесть часов. Меня было не слышно и не видно. Когда мама и бабушка подходили ко мне и говорили: «Иди обедать, (ужинать, гулять, мыться, пить чай, посиди с нами, поговори с дядей Кириллом, поцелуй Апполинарию Петровну)» — я отвечал своё неизменное: «Оставьте меня в покое».
Я был удобным ребёнком. Взрослые со мной, что называется, горя не знали. Правда, до определённого возраста. И уж там я задал жару.
Моя мама всегда рисовала, особенно много в последние годы. У неё нет профессионального образования, однако она имеет врождённый вкус и подчас поражает меня изысканными цветовыми отношениями и пародоксальной композицией. И я кручу головой и чешу в затылке.
Бабушка не имела способности к рисованию, но поощряла меня в моей страсти, причём весьма конструктивно. В советские времена существовали художественные салоны «для всех», где продавались краски, и художественные лавки или, как их называли, киоски — «не для всех», а лишь для членов Союза Художников. Там давали по членскому билету. В салонах выбор был жалок: скучные земли; белила; советская щетина, торчащая в стороны и оставляющая волос на холсте; картон, неряшливо покрытый масляным грунтом...
В киосках же было пожирнее и погуще. Но у нас с бабушкой не было билета.
Через каких-то друзей бабушка познакомилась с продавщицами нескольких киосков (у меня ощущение, что их всех звали Зинаида) и с помощью шоколада и дефицитных книг из «Лавки писателей» организовала блат. Когда мы приходили в киоск, и очередь из бородатых художников доходила до нас, бабушка деловито спрашивала меня: «Димочка, тебе сколько кадмия жёлтого?» — «Один», — робко говорил я. «Так, Зинаида, жёлтого кадмия, пожалуйста. Три. А ультрамарина?» — «Ультрамарина два», — отвечал я. «Пять ультрамарина», — говорила бабушка. Один раз мне даже достался набор голландских кистей из-под прилавка — такие кисти приходили в ограниченном количестве и, как правило, распределялись только среди руководства СХ и нескольких академиков и народных.
Сегодня я прихожу в художественный магазин и испытываю жгучее желание: подогнать грузовик, ворваться в масках, связать продавщиц и вымести всё подчистую...
Мой папа был секретный космический инженер. Он умер в 94-м году, в том числе, и от профессиональных заболеваний. «Представляешь, — рассказывал он, — я в шахте, и на меня сверху льётся токсичное ракетное топливо. А я без защитного костюма. И это было обычное дело».
Вот папа рисовал здорово. Особенно самолёты. С объёмом, в точных пропорциях, со знанием деталей и с надписью на фюзеляже — AIR FORCE. Самолёты были, как настоящие, и это потрясало моё детское воображение.
Мой двоюродный дед Вениамин Кедрин был профессиональным художником. По политическим причинам он оказался в Ташкенте, где и остался жить. У меня хранятся несколько его изящных офортов и подробных натурных карандашных рисунков 40х-50х гг. А также небольшой этюд маслом с куполами Самарканда, глинобитными дувалами и узбеком в полосатом халате на осле.
Его сын и мой дяяд Александр, тоже профессиональный художник. У него рано (в 19 лет) начались расхождения с советской эстетической доктриной, и он здорово получал по шапке от ташкентских комсомольцев и гэбэшников за участие в «неправильных» выставках. Дядя понял, что, будучи абстракционистом, в СССР сгинешь ни за что, ни про что, и сделался монументалистом-керамистом. В керамике он мог свободно высказываться и реализовывать свои пластические идеи, поскольку декоративно-прикладному искусству в Советском Союзе разрешалось больше, оно не было так идеологизировано, как живопись.
Дядю иногда в каких-то статьях называют диссидентом, что ему крайне не нравится. «Конечно, ты диссидент, только не политический, а пластический», — говорю ему я.
В 95-м дядя вместе с семейством уехал в Нью Йорк. Керамикой он уже не занимается, а вернулся к живописи. Там же в Америке живёт один из его сыновей и мой почти полный тёзка Дмитрий Кедрин. (Дмитрием, кстати, его назвали в честь моего деда.) Он работает медицинским исследователем и пишет абстрактные картины. Еще один сын дяди, Саша, тоже художник, а живёт он на Урале, в Нижнем Тагиле...
Привет вам, родные мои, привет, художники — живые и мёртвые. Мёртвым скажу спасибо, живым — давай, ребята, кисти сохнут!
Дмитрий Кедрин
Рисунок Димы Кедрина
Рисунок Димы Кедрина из его детского архива. Еще один проект Барбариса. Книги детей. Книги повзрослевших детей и даже совсем немолодых мальчиков и девочек также принимаются к рассмотрению с радостью) Барбарис с Барбариской интересуются текстами с картинками. Либо картинками с текстами, это уж как вам лучше видится))
БЕЗ ВОДКИ
Был на Революции. На моем плакате написано (тут плохо видно) — ГДЕ ЛЮДМИЛА, БЛЯ?!
Проклятый КГБ, используя климатическое оружие, испортил погоду; облучал лучами и распылял специальную психоделическую смесь с вертолёта и беспилотников. Но я продержался три часа — и без водки. Я молодец!
Юрию Левитанскому - 90
Вторая половина 70-х. Я жил на третьем, а Левитанский, кажется, на пятом. Я учился в художественной школе и мне нужен был материал для натюрмортов. Главным предметом в натюрморте является, конечно же, бутылка. И какие бутылки от Левитанского я воровал на его этаже! Пузатые французские коньяки, длинные метаксы, темно-зелёные, с толстым горлом порто... У меня были лучшие бутылки в художественной школе.
Сначала я вдыхал божественный запах свежевыпитых заморских напитков, потом составлял натюрморт... Левитанский так никогда и не узнал, что помог юному художнику в его профессиональном становлении. Некоторые бутылки я хранил аж до середины 90-х.
Слава Поэту и слава Богу.
Заметки пешехода
Ходил за вином. Оскользаясь на собянинском паркете, под сырым, пронизывающим ветром шёл обратно. В кадре слева проплыли мужики, собирающие какой-то убогий нераспроданный товар в картонные ящики. Один мужик крикнул другому: «Давай быстрей! Что стоишь, ДРОЧИШЬ НА СУДЬБУ?!». М-да...
Вспоминая прошлое.
Я помню ту статью в «Литературной газете» за 1976 год. Какой-то корреспондент накатал аж целый разворот «контрпропаганды» про «Sex Pistols». Однако, сквозь гнусную и обязательную критику с позиций марксизма-ленинизма в этой статье просвечивали яркие краски впечатлений автора о концерте нового ансамбля. Способ передачи информации между поганых строк был известен, и хорошо прочитывался всякими подонками вроде меня. Конечно, после прочтения статьи моей главной задачей стал поиск записей «Sex Pistols». Я нашёл! Punk no dead!
ОПЯТЬ ПРО МУДАЦКИЙ ФИЛЬМ
Пишу вдогонку, забыл. Кино, понятное дело, хотели сделать коммерческим. Ну и сделали, нож им в спину. А наши-то, бля! Написали на афише — 12+. И это при том, что в фильме аж три сцены, где показаны характерные возвратно-поступательные движения! Но кассу сделали. Закон им не закон. А я недавно был в Филармонии, так там на афише было — 16+! Но что ты будешь делать, едрить всё!
