31 августа 2021 года исполняется шестьдесят лет со дня рождения Александра Ромахова – уроженца воронежского края и замечательного русского поэта, в творческом наследии которого есть стихи пронзительной силы и чистоты. Уже четырнадцать лет прошло с тех пор, как его нет...
Внутренняя зрелость и поэтическая свобода неотделима в ромаховском поэтическом мире от чувства сопричастности событиям эпохи, от сознания органичной принадлежности к великой русской культуре, от сердечного внимания к судьбам отчего края и своего народа, а каждая строка окрашена глубоко личным, до боли обострённым восприятием окружающего и ощущением трагизма современного бытия:
Все мы – дети дорожной пыли,
Зачинавшей от вечного праха...
Мы в обочины насмерть вросли –
И корнями сцепились от страха.
Подлинная поэзия с огромной силой воздействует на человека, заставляя нас радоваться и страдать, открывая глаза на красоту мира и побуждая размышлять над вечными вопросами. И в случае со многими ромаховскими стихами это, несомненно, происходит. Но то, что творческий путь поэта оборвался так рано, так внезапно, по-прежнему вызывает боль. Хорошо, конечно, когда творение переживает своего творца. Однако хочется, чтобы и сам поэт – как правило, более растворённый в художественном замысле, чем озабоченный накоплением материальных благ – был бы в жизни покоен и благополучен, чтобы обстоятельства давали ему время для досуга и сосредоточения, для философствования и для собственно «художества». И, главное – для «стяжания духа мирна», после чего, по знаменитому высказыванию святого преподобного чудотворца Серафима Саровского, «тысячи вокруг... спасутся». Когда художник счастлив и беззаботен, душа его, отвлечённая от земных тягот, почти невесомая – во вдохновенном творческом созерцании как будто парит над замершим миром, с высоты наблюдая за его таинственными изменениями, и взгляд его – зорок, а слово – точно. Так и у Ромахова: «В озёрах родины черна вода крещенская, глубокая»...
Увы, время исторических переломов редко совместимо с манящей лёгкостью и возвышенностью бытия. Немного пришлось этой легкокрылой радости на душу поэта Александра Ромахова, смолоду трудно существовавшего на излёте советской эпохи в райцентре полунищей среднерусской провинции, словно забытой у обочины жизни столичным политическим бомондом... Что ж, на Руси и один в поле воин; и в лице Ромахова при рубеже двух тысячелетий на обширном поле отечественной словесности принял свой духовный бой за усталую, унывающую человеческую душу неутомимый воин-поэт – беспокойный странник и вдохновенный певец.
Никогда в своей недолгой жизни не занимал он заметных в социальном плане постов – но и после ухода в мир иной остаётся неповторимой фигурой в пантеоне воронежских поэтов.
Не был Ромахов и автором научных трудов – лингвистических, литературоведческих либо иных теоретических, посвящённых творческому процессу. Но, самостоятельно и увлечённо освоив огромное количество книг своих бесчисленных литературных предшественников и современников – создал собственный стиль письма, вложив полученные обширные знания в эксперименты со стихотворной формой, призванной то в сложности, то в естественной простоте своей максимально точно передать правду мысли и чувства.
Духовное странничество поэта не прекращалось никогда – но все последние свои годы он, прикреплённый к дому сыновним долгом, ухаживал за тяжелобольной матерью, которая прожила после скоропостижной смерти Александра совсем недолго...
Чувствуя сопричастность личной судьбы драматической участи родины, на сломе эпох Александр Ромахов обратился к глубинам национальной исторической памяти. По примеру древних стоиков и мифологических героев фольклора он научил свою душу, обременённую многими заботами и печалями и одновременно стремящуюся в необозримую даль – двигаться к заветной цели лишь силою воли, силою мысли. И – воспарять, вопреки бытовым привязкам и земному притяжению, словно в надрывном крылатом усилии поднимая с собою в небо плотное, вязкое человеческое бытие:
Я ушёл по забытым следам,
Где меня загадала вода,
Где меня отражала земля,
На закатное солнце пыля...
...Не один только я здесь плутал,
на камнях свою кровь оставлял...
Дай увидеть закрытым глазам!..
Моя память плывёт по холмам.
Надо сказать, что при очевидном демократизме в общении по своему духовному складу Александр Ромахов, в дружеском кругу просто «Ромка» – элитарный поэт-одиночка, испытывавший радость от книжного слова, восхищавшийся красотою форм и хранящий свой внутренний мир в своеобразной «башне из слоновой кости». И это неудивительно: юность его прошла во времена, по преимуществу, безбожные, государственно-атеистические; тогда мало кто прилюдно обнаруживал свои духовные устремления, хотя они неизбежно прорывались в творчестве. В мятущемся естестве поэта жила душа-христианка, билось открытое и честное сердце, мгновенно отзывавшееся на беды и радости ближних. И когда перестроечным хаосом в очередной раз на русском пространстве прервалась связь времён, а пóтом и кровью воплощавшуюся, но год от года меркнущую мечту о царстве справедливости на земле сменили смрадные идеи дикого капитализма, Ромахов с горечью напишет:
Я новую повесть поведал им,
Пришедшую в странном сне –
Что всех догоревших отечеств дым
Сегодня в большой цене...
Жить ему оставалось лишь несколько лет, и, быть может, какое-то тайное знание о всё плотнее сжимающейся пружине личного времени наполняло ромаховские строки особой эмоциональной силой, образы – яркостью, поэтическую речь – чистотой. Как будто усталый путник на последнем издыхании, он льнул к отчей земле в поисках древней силы. Чтобы, сжав в горсти осенний прах родного пепелища, окунуться в жухлые степные травы, в грибной и лиственный запах прели русских окраинных, пригородных полесий, забыться в полусне – и пробудиться внутренне обновлённым от предчувствия зарождающейся в неведомых глубинах новой жизни. А потом снова и снова поднимать в дальний путь свою душу-плоть – тяжкую, израненную, в общем-то, не вкусившую досыта ни отдохновения, ни покоя. И с упрямым постоянством – и смехом, и криком, и стоном, и стихом – запускать её в низкое, покрытое тучами небо: искать его высоты, стремиться к далёкому горизонту, следуя за таинственным надмирным зовом.
Я услышал, как время поёт:
«Только отчина вечно зовёт,
Только родина светит в тумане;
Что иное навеется – канет! –
Да и самую память сметёт».
... видно, Русь и своими камнями
От нерусской тоски бережёт.
Отвращения к нерусской тоске поэту не простили. И после его смерти изворотливый стихотворец – мастер перечисления случайных деталей, наследник чужого рода – на правах былого знакомца с неким внутренним превосходством написал о житейской безалаберности Александра Ромахова, о его привычке гасить невероятное нервное напряжение алкоголем, о раздражающей бытовой неустроенности – как о главных личностных приметах поэта. Со сходной менторской и притом скандальной интонацией, достойной «жёлтой» прессы, не единожды – и прежде, и теперь – неумолимо обличали и смаковали «явные и глубокие червоточины» гениев русской литературы дотошные мелкотравчатые исследователи. То им есенинское житьё-бытьё неправильно, то печальное пристрастие к азартной игре и питию Достоевского портит портрет писателя, то покаянное гоголевское обращение ко Христу в последние годы существования заставляет задуматься о психической аномалии... Как тут не вспомнить пророческие строки из пролога блоковской поэмы «Возмездие» (1911): «Да будет взгляд твой твёрд и ясен. Сотри случайные черты – и ты увидишь: мир прекрасен. Познай, где свет – поймёшь, где тьма...».
Поэтическое наследие Александра Ромахова ещё ждёт своего глубокого анализа, освобождения от наносной шелухи «подлинных деталей его реальной жизни», избавления от душных навьих чар. И тогда откроется в чистоте, сердечном накале и духовном преодолении его строк большой русский поэт. Так сумбурно бытовавший – но так упрямо искавший смысл бытия!.. До боли остро ощущавший его земную конечность – и, одновременно, воспевший его прекрасную полноту... Принявший как достойные лишь самые высокие жизненные цели, самые неизбывные, непреходящие для человека смыслы:
Если верить – в Отчизну и Бога,
Если знать – то любовь и печаль...
Римма ЛЮТАЯ
Александр РОМАХОВ
***
Август…Дни твои настоялись –
Солнце тихое
напролёт.
Что ж тебя так сжигает зависть
к той, которая настаёт?..
Расстаёмся… Прости, не помню,
по листвяной бродя золе, –
чоб мне было когда бездомней
на остывшей твоей земле.
Не держи ты меня, такого.
Холод зорь твоих – словно зло…
Дай губам
вкус тепла земного,
а потерям моим – число.
И, спокойный, пойду я в осень,
в мокрый шелест опавших дней…
Ничего…
За меня не бойся,
хоть и ночи теперь темней.
Ну, а станет бедней зенит
на одну лишь звезду – не внове! –
пусть упавшая прочертит
путь к единственному изголовью –
где любовь моя
тихо спит…
***
Посреди бесконечных затей
жизни, старой, как имя планеты,
льдинку я растопил – и над ней
прошумели высокие ветры.
Будто время текло через край –
на ладони росинка дрожала...
Русский крик из души – не замай! –
вырастал, поднимался помалу...
Я в ладони пронёс серебро
то ли мёртвой воды, то ль живой,
и насквозь мою руку прожгло –
так вода притянулась землёй.
***
Вот она,
по неведомым тропам,
по мою, как по душу,
по грусть –
тёмным полем бредущая тополь...
Тополь – женского рода, клянусь!..
Долго ей шелестящей листвою
горько в памяти пахнуть моей.
Я осеннюю женщину – вдвое
полюбил, слишком схожую с ней:
так же
той на роду написалось
в глубине моего существа
терпко жить,
мои боль и усталость
хороня,
будто землю – листва.
***
Я не смахну из кладбищенских глаз
слёзы карманною ветошкой...
Где вы? –
и вправду ли нет больше вас,
милые бабушка с дедушкой?
Господи Боже! как хочется мне
вновь возвращаться с работы
в дом, где за вишнями в позднем окне
так беспокоится кто-то.
Так ожидает, из старческих сил
выбившись,
ужином гретым...
Нет ничего...
Я и дом схоронил,
пущенный смертью по ветру.
Только во сне ещё прежний покой,
свет, не сгорающий в пепел, –
бабушка крестит сухою рукой,
ддушка просит, чтоб не́ пил...
***
Нет, не будет мой дом опустевшим
и печально меня окликать,
вспоминая в потёмках нездешних
мю молодость, песни и стать.
Мне – как ветру в полях, не улечься.
Потому вот отныне и впредь –
принимаю Отчизну за вечность,
где нельзя… да! нельзя умереть.
***
И вот уже третья,
до смерти знакомая смерть
в семье, где я вырос
шестым и последним;
носила по свету
меня круговерть –
и вынесла
к заупокойной обедне.
И к деду стучится,
на крышку плывёт
суглинок промозглый –
погост не подводит...
Как всё-таки кровь моя
плотно идёт –
не дождь и не снег,
а сквозь землю уходит, –
как будто сквозь пальцы...
Прости меня, дед,
что завтра уйду
одиноким и трезвым –
четвёртым десятком мелеющих лет,
тебя догоняя,
шататься над бездной.
***
Не верю, что земля не видит снов.
Ах, поле, поле!
Русское. Ржаное.
Измотанное яростью боёв,
как губы раненых,
потрескалось от зноя.
Бинты берёз присохли к ранам рвов.
А в глубине,
под этой тишиною –
тяжёлые –
звучат шаги врагов...
Земля
больна ещё
последнею войною!..
Она полна ещё
кошмаром
своих снов.
***
У горчащих костров обогреться,
оглядеться кругом не спеша...
Это Родина – чуткое сердце
дрогнет, русской печалью дыша.
Вот по сих! Дальше будет чужое,
где и хлеб не вкуснее золы,
где берёзы – и те, как изгои,
незнакомо, фальшиво белы.
***
По метёлки листвой засыпая,
травы сушит сентябрь на корню...
Эту память осеннего края,
словно редкость какую, храню.
И нисколько не кажется странным
видеть дальнюю, давнюю близь,
где, как в штиль, серый парус тумана
в тополиной оснастке обвис,
где стеклянной прозрачности вечер
долго-долго стоит над землёй,
и деревьев высокие свечи
оплывают, сгорая, листвой.
Там, в лимонной заре пролетая
на погасший закатный костёр,
тридцать лет – как растаяла стая
медных птиц,
в тёмный канув простор...
Подготовила Римма Лютая
