Не над гробами ли святых
Поставлен в изголовье
Живой букет цветов витых,
Смоченных чистой кровью.
Прогнулся лаковый листок,
Отяжелен росою.
Открыл тончайший завиток
Со всей его красою.
И видны робость и испуг
Цветка в земном поклоне,
В дрожанье ландышевых рук,
Ребяческих ладоней.
Но этот розовый комок
В тряпье бледно-зеленом
Назавтра вырастет в цветок,
Пожаром опаленный.
И, как кровавая слеза,
Как Макбета виденье,
Он нам бросается в глаза,
Приводит нас в смятенье.
Он глазом, кровью налитым,
Глядит в лицо заката,
И мы бледнеем перед ним
И в чем-то виноваты.
Как будто жили мы не так,
Не те читали книги.
И лишь в кладбищенских цветах
Мы истину постигли.
И мы целуем лепестки
И кое в чем клянемся.
Нам скажут: что за пустяки,-
Мы молча улыбнемся.
Я слышу, как растет трава,
Слежу цветка рожденье.
И, чувство превратив в слова,
Сложу стихотворенье.
Варламу Тихоновичу Шаламову - сегодня его 110 день рождения - и впрямь суждено было даже не превратить, переплавить в горниле бед и лишений чувства в слова правды.
Отец Шаламова — соборный священник Тихон Николаевич был в городе видной фигурой, поскольку не только служил в церкви, но и занимался активной общественной деятельностью. По свидетельству писателя, его отец одиннадцать лет провел на Алеутских островах в качестве православного миссионера, был человеком европейски образованным, придерживающимся свободных и независимых взглядов.
Отношения будущего писателя с отцом складывались не просто. Младший сын в большой многодетной семье часто не находил общего языка с категоричным отцом. «Отец мой был родом из самой темной лесной усть-сысольской глуши, из потомственной священнической семьи, предки которой еще недавно были зырянскими шаманами несколько поколений, из шаманского рода, незаметно и естественно сменившего бубен на кадило, весь еще во власти язычества, сам шаман и язычник в глубине своей зырянской души...» — так писал Варлам Шаламов о Тихоне Николаевиче, хотя архивы свидетельствуют о его славянском происхождении.
Мать Шаламова – Надежда Александровна, была занята хозяйством и кухней, но любила поэзию, и была ближе Шаламову. Им ей было посвящено стихотворение, начинавшееся так: «Моя мать была дикарка, фантазерка и кухарка».
В своей автобиографической повести о детстве и юности «Четвёртая Вологда» Шаламов рассказывал, как формировались его убеждения, как укреплялась его жажда справедливости и решимость бороться за неё. Его идеалом стали народовольцы. Он много читал, особенно выделяя произведения Дюма до Канта. В 1914 году Шаламов поступил в гимназию Александра Благословенного. В 1923 году он окончил Вологодскую школу 2–й ступени, которая, как он писал: «Не привила мне любовь ни к стихам, ни к художественной литературе, не воспитала вкуса, и я делал открытия сам, продвигаясь зигзагами – от Хлебникова к Лермонтову, от Баратынского к Пушкину, от Игоря Северянина к Пастернаку и Блоку».
В 1924 года Шаламов уехал из Вологды и устроился работать дубильщиком на кожевенном заводе в Кунцево, а в 1926 году поступил в МГУ на факультет советского права.
В это время Шаламов писал стихи, которые были положительно оценены Н.Асеевым, участвовал в работе литературных кружков, посещал литературный семинар О.Брика, различные поэтические вечера и диспуты. Шаламов стремился активно участвовать в общественной жизни страны. Он установил связь с троцкистской организацией МГУ, участвовал в демонстрации оппозиции к 10–летию Октября под лозунгами «Долой Сталина!», «Выполним завещание Ленина!» и 19 февраля 1929 года он был арестован. В отличие от многих, для кого арест действительно был неожиданностью, он знал - почему это произошло. Он был среди тех, кто распространял так называемое завещание Ленина, его знаменитое «Письмо к съезду». В этом письме тяжело больной и фактически отстраненный от дел Ленин давал краткие характеристики своим ближайшим соратникам по партии, в чьих руках к этому времени сосредоточивалась основная власть, и, в частности, указывал на опасность концентрации ее у Сталина — в силу его неприглядных человеческих качеств. Именно это всячески замалчиваемое тогда письмо, объявленное после смерти Ленина фальшивкой, опровергало усиленно насаждавшийся миф о Сталине как единственном, бесспорном и наиболее последовательном преемнике вождя мирового пролетариата. В «Вишере» Шаламов писал: «Я ведь был представителем тех людей, которые выступили против Сталина, — никто и никогда не считал, что Сталин и Советская власть — одно и то же». И далее он продолжает: «Скрытое от народа завещание Ленина казалось мне достойным приложением моих сил. Конечно, я был еще слепым щенком тогда. Но я не боялся жизни и смело вступил в борьбу с ней в той форме, в какой боролись с жизнью и за жизнь герои моих детских и юношеских лет — все русские революционеры». Позже в автобиографической прозе «Вишерский антироман» (1970–1971, не завершена) Шаламов написал: «Этот день и час я считаю началом своей общественной жизни – первым истинным испытанием в жестких условиях».
Варлам Шаламов был заключен в Бутырскую тюрьму, которую он подробно позже описал в одноименном очерке. И свое первое тюремное заключение, а затем и трехлетний срок в Вишерских лагерях он воспринял как неизбежное и необходимое испытание, данное ему для пробы нравственных и физических сил, для проверки себя как личности: «Достаточно ли нравственных сил у меня, чтобы пройти свою дорогу как некоей единице, — вот о чем я раздумывал в 95-й камере мужского одиночного корпуса Бутырской тюрьмы. Там были прекрасные условия для обдумывания жизни, и я благодарю Бутырскую тюрьму за то, что в поисках нужной формулы моей жизни я очутился один в тюремной камере». Образ тюрьмы в шаламовском жизнеописании может показаться даже привлекательным. Для него это был действительно новый и, главное - посильный опыт, вселявший и его душу уверенность в собственных силах и неограниченных возможностях внутреннего духовного и нравственного сопротивления. Шаламов будет подчеркивать кардинальную разницу между тюрьмой и лагерем.
По свидетельству писателя, тюремный быт и в 1929 году, и в 1937 году, в Бутырках оставался куда менее жестоким по сравнению с лагерным. Здесь даже функционировала библиотека, «единственная библиотека Москвы, а может быть и страны, не испытавшая всевозможных изъятий, уничтожений и конфискаций, которые в сталинское время навеки разрушили книжные фонды сотен тысяч библиотек» и заключенные могли ею пользоваться. Некоторые изучали иностранные языки. А после обеда отводилось время на «лекции», в ходе которых каждый желающий имел возможность рассказать что-либо интересное другим.
Шаламов был осужден на три года, которые провел на Северном Урале. Он позже рассказывал: «Вагон наш то отцепляли, то прицепляли к поездам, идущим то на север, то на северо-восток. Стояли в Вологде - там в двадцати минутах ходьбы жили мой отец, моя мама. Я не решился бросить записку. Поезд снова пошел к югу, затем в Котлас, на Пермь. Опытным было ясно - мы едем в 4-е отделение УСЛОНа на Вишеру. Конец железнодорожного пути - Соликамск. Был март, уральский март. В 1929 году в Советском Союзе был только один лагерь - СЛОН - Соловецкие лагеря особого назначения. В 4-е отделение СЛОНа на Вишеру нас и везли. В лагере 1929 года было множество «продуктов», множество «обсосов», множество должностей, вовсе не нужных у хорошего хозяина. Но лагерь того времени не был хорошим хозяином. Работа вовсе не спрашивалась, спрашивался только выход, и вот за этот-то выход заключенные и получали свою пайку. Считалось, что большего спросить с арестанта нельзя. Зачетов рабочих дней не было никаких, но каждый год, по примеру соловецкой «разгрузки», подавались списки на освобождение самим начальством лагеря, в зависимости от политического ветра, который дул в этот год, - то убийц освобождали, то белогвардейцев, то китайцев. Эти списки рассматривались московской комиссией. На Соловках такую комиссию из года в год возглавлял Иван Гаврилович Филиппов, член коллегии НКВД, бывший путиловский токарь. Есть такой документальный фильм «Соловки». В нем Иван Гаврилович снят в своей наиболее известной роли: председателя разгрузочной комиссии. Впоследствии Филиппов был начальником лагеря на Вишере, потом - на Колыме и умер в Магаданской тюрьме... Списки, рассмотренные и подготовленные приезжей комиссией, отвозились в Москву, и та утверждала или не утверждала, присылая ответ через несколько месяцев. «Разгрузка» была единственным путем досрочного освобождения в то время».
В 1931 году Шаламов был освобожден и восстановлен в правах. До 1932 года работал на строительстве химкомбината в городе Березники, затем возвратился в Москву. До 1937 года он работал журналистом в журналах «За ударничество», «За овладение техникой» и «За промышленные кадры». В 1936 году состоялась его первая публикация – рассказ «Три смерти доктора Аустино» был напечатан в журнале «Октябрь».
29 июня 1934 года Шаламов женился на Г.И.Гудзь, а 13 апреля 1935 года у них рождается дочь Елена.
12 января 1937 года Шаламов был повторно арестован «за контрреволюционную троцкистскую деятельность» и осужден на 5 лет заключения в лагерях с использованием на тяжелых физических работах. Шаламов уже находился в следственном изоляторе, когда в журнале «Литературный современник» вышел его рассказ «Пава и дерево». Следующая публикация Шаламова (стихи в журнале «Знамя») состоялась через двадцать лет - в 1957 году. Шаламов рассказывал: «В 1937 году в Москве во время второго ареста и следствия на первом же допросе следователя-стажера Романова смутила моя анкета. Пришлось вызвать какого-то полковника, который и разъяснил молодому следователю, что «тогда, в двадцатые годы, давали так, не смущайтесь», и, обращаясь ко мне:
- Вы за что именно арестованы?
- За печатание завещания Ленина.
- Вот-вот. Так и напишите в протоколе и вынесите в меморандум: «Печатал и распространял фальшивку, известную под названием «Завещание Ленина».
Условия, в которых находились на Колыме заключенные, были рассчитаны на скорое физическое уничтожение. Шаламов работал в забоях золотого прииска в Магадане, переболел тифом, попал на земляные работы, в 1940–1942 годах работал в угольном забое, а в 1942–1943 годах - на штрафном прииске в Джелгале. В 1943 году Шаламов получил новый 10–летний срок «за антисоветскую агитацию», назвав Бунина русским классиком. Попал в карцер, после которого чудом выжил, он работал в шахте и лесорубом, пытался бежать, после чего оказался на штрафной зоне. Его жизнь часто висела на волоске, но ему помогали хорошо относившиеся к нему люди. Такими стали для него Борис Лесняк, тоже зек, работавший фельдшером в больнице «Беличья» Северного горного управления, и Нина Савоева, главный врач той же больницы, которую больные называли Черной Мамой.
Здесь, в «Беличьей» оказался как доходяга в 1943 году Шаламов. Его состояние, по свидетельству Савоевой, было плачевным. Как человеку крупного телосложения, ему приходилось всегда особенно трудно на более чем скудном лагерном пайке. И кто знает, были бы написаны «Колымские рассказы», не окажись их будущий автор в больнице Нины Владимировны.
В середине 1940-х годов Савоева и Лесняк помогли Шаламову остаться при больнице культоргом. Шаламов оставался при больнице, пока там были его друзья. После того, как они покинули ее и Шаламову вновь грозили каторжные работы, на которых он вряд ли бы выжил, в 1946 году врач Андрей Пантюхов избавил Шаламова от этапа и помог устроиться на курсы фельдшеров при Центральной больнице для заключенных. По окончании этих курсов Шаламов работал в хирургическом отделении этой больницы и фельдшером в поселке лесорубов.
В 1949 году Шаламов начал записывать стихи, составившие сборник «Колымские тетради». Сборник состоял из 6 разделов, озаглавленных Шаламовым «Синяя тетрадь», «Сумка почтальона», «Лично и доверительно», «Златые горы», «Кипрей», «Высокие широты».
Клянусь до самой смерти
мстить этим подлым сукам.
Чью гнусную науку я до конца постиг.
Я вражескою кровью свои омою руки,
Когда наступит этот благословенный миг.
Публично, по–славянски
из черепа напьюсь я,
Из вражеского черепа,
как сделал Святослав.
Устроить эту тризну
в былом славянском вкусе
Дороже всех загробных,
любых посмертных слав.
В 1951 году Шаламов был освобожден из лагеря как отбывший срок, но еще в течение двух лет ему было запрещено покидать Колыму, и он работал фельдшером лагпункта. Уехал он только в 1953 году. Его семья к тому времени распалась, взрослая дочь не знала отца, здоровье было подорвано лагерями, и он был лишен права жить в Москве.
Шаламову удалось устроиться на работу агентом по снабжению на торфоразработках в поселке Туркмен Калининской области. В 1952 году Шаламов послал свои стихи Борису Пастернаку, который дал им высокую оценку. В 1954 году Шаламов начал работу над рассказами, составившими сборник «Колымские рассказы». Этот главный труд жизни Шаламова включал в себя шесть сборников рассказов и очерков – «Колымские рассказы», «Левый берег», «Артист лопаты», «Очерки преступного мира», «Воскрешение лиственницы», «Перчатка, или КР–2». Все рассказы имли документальную основу, в них присутствовал автор – либо под собственной фамилией, либо называемый Андреевым, Голубевым или Кристом. Однако эти произведения не сводились к лагерным мемуарам. Шаламов считал недопустимым отступать от фактов в описании жизненной среды, в которой происходило действие, а внутренний мир героев создавался им не документальными, а художественными средствами. Автор не раз говорил и об исповедальном характере «Колымских рассказов». Свою повествовательную манеру он называл «новой прозой», подчеркивая, что ему «важно воскресить чувство, необходимы необычайные новые подробности, описания по–новому, чтобы заставить поверить в рассказ, во все остальное не как в информацию, а как в открытую сердечную рану». Лагерный мир представал в «Колымских рассказах» как мир иррациональный.
В 1956 году Шаламов был реабилитирован за отсутствием состава преступления, переехал в Москву и женился на Ольге Неклюдовой. В 1957 году он стал внештатным корреспондентом журнала «Москва», тогда же были опубликованы его стихи. При этом он тяжело заболел и получил инвалидность. В 1961 году вышла книга его стихов «Огниво». Последнее десятилетие жизни, особенно самые последние годы не были для писателя легкими и безоблачными. У Шаламова было обнаружено органическое поражение центральной нервной системы, которое предопределяло нерегулятивную деятельность конечностей. Ему было необходимо неврологическое лечение, а ему грозило психиатрическое.
23 февраля 1972 года в «Литературной газете», там, где помешается международная информация, было опубликовано письмо Варлама Шаламова, в котором он протестовал против появления за рубежом его «Колымских рассказов». Философ Ю.Шрейдер, который встретился с Шаламовым через несколько дней после появления письма, вспоминал, что сам писатель относился к этой публикации как к ловкому трюку: вроде как он хитро всех провел, обманул начальство и тем самым смог себя обезопасить. «Вы думаете, это так просто — выступить в газете?» — спрашивал он то ли действительно искренне, то ли проверяя впечатление собеседника.
Это письмо было воспринято в интеллигентских кругах как отречение. Рушился образ несгибаемого автора «Колымских рассказов». Шаламов не боялся лишиться руководящего поста — такого у него никогда не было, и не боялся лишиться доходов — так как он обходился небольшой пенсией и нечастыми гонорарами. Но сказать, что ему нечего было терять, — было бы неправильно. Любому человеку всегда есть что терять, а Шаламову в 1972 году исполнилось шестьдесят пять лет. Он был больным, быстро стареющим человеком, у которого были отняты лучшие годы жизни, при этом хотел жить и творить. Он хотел и мечтал, чтобы его рассказы, оплаченные собственной кровью, болью, мукой, были напечатаны в родной стране, столько пережившей и выстрадавшей.
В 1966 году писатель развелся с Неклюдовой. Многие считали его уже умершим. А Шаламов в 1970-е годы ходил по Москве, его видели на Тверской улице, куда он выходил иногда за продуктами из своей каморки. Вид его был страшен, его шатало как пьяного, он падал. Милиция была начеку, Шаламова поднимали, а он, не бравший в рот ни грамма спиртного, доставал справку о своем заболевании - болезни Меньера, обострившейся после лагерей и связанной с нарушением координации движений. Шаламов начал терять слух и зрение, и в мае 1979 года был помещен в дом инвалидов и престарелых на улице Вилиса Лациса в Тушино. Казенная пижама делала его очень похожим на арестанта. Судя по рассказам людей, навещавших его, он снова ощутил себя узником. Он воспринял дом инвалидов как тюрьму и насильственную изоляцию. Он не хотел общаться с персоналом, срывал с постели белье, спал на голом матрасе, перевязывал полотенце вокруг шеи, как если бы у него могли его украсть, скатывал одеяло и опирался на него рукой. Но безумным Шаламов не был, хотя и мог, наверно, произвести такое впечатление.
Врач Д.Ф.Лавров, специалист-психиатр, вспоминал, что ехал в дом престарелых к Шаламову, к которому его пригласил навещавший писателя литературовед А.Морозов. Поразило Лаврова не состояние Шаламова, а его положение — условия, в которых находился писатель. Что касается состояния, то были речевые, двигательные нарушения, тяжелое неврологическое заболевание, но слабоумия, которое одно могло дать повод для перемещения человека в интернат для психохроников, у Шаламова он не обнаружил. В таком диагнозе его окончательно убедило то, что Шаламов — в его присутствии, прямо на глазах — продиктовал Морозову два своих новых стихотворения. Интеллект и память его были в сохранности. Он сочинял стихи, запоминал — и потом А.Морозов и И.Сиротинская записывали за ним, в полном смысле снимали у него с губ. Это была нелегкая работа. Шаламов по нескольку раз повторял какое-нибудь слово, чтобы его правильно поняли, но в конце концов текст складывался. Он попросил Морозова сделать из записанных стихотворений подборку, дал ей название «Неизвестный солдат» и выразил пожелание, чтобы ее отнесли в журналы. Морозов ходил и предлагал, но безрезультатно.
Стихи были опубликованы за границей в «Вестнике русского христианского движения» с заметкой Морозова о положении Шаламова. Цель была одна — привлечь внимание общественности помочь, найти выход. Цель в каком-то смысле была достигнута, но эффект был обратный. После этой публикации о Шаламове заговорили зарубежные радиостанции. Такое внимание к автору «Колымских рассказов», большой том которых вышел на русском языке в 1978 году в Лондоне, начинало беспокоить власти, и шаламовскими посетителями стали интересоваться в соответствующем ведомстве. Тем временем писатель перенес инсульт. В начале сентября 1981 года собралась комиссия — решать вопрос, можно ли дальше содержать писателя в доме престарелых. После недолгого совещания в кабинете директора комиссия поднялась в комнату Шаламова. Присутствовавшая там Елена Хинкис рассказывала, что он на вопросы не отвечал — скорей всего просто игнорировал, как он это умел. Но диагноз ему был поставлен именно тот, которого опасались друзья Шаламова - старческая деменция. Иными словами — слабоумие. Навещавшие Шаламова друзья пытались подстраховаться, и медперсоналу были оставлены номера телефонов друзей писателя. Новый, 1982 год А.Морозов встретил в доме престарелых вместе с Шаламовым. Тогда же был сделан и последний снимок писателя. 14 января очевидцы рассказывали, что, когда Шаламова перевозили, он кричал и пытался сопротивляться. Его выкатили в кресле, полуодетого погрузили в выстуженную машину и повезли из Тушино через заснеженную, морозную, январскую Москву в Медведково в интернат для психохроников № 32.
Воспоминания о последних днях Варлама Тихоновича оставила Елена Захарова: «Мы подошли к Шаламову. Он умирал. Это было очевидно, но все-таки я достала фонендоскоп. В.Т. умирал от воспаления легких, развивалась сердечная недостаточность. Думаю, что все было просто - стресс и переохлаждение. Он жил в тюрьме, за ним пришли. И везли через весь город, зимой, верхней одежды у него не было, он ведь не мог выходить на улицу. Так что, скорее всего, накинули одеяло поверх пижамы. Наверное, он пытался бороться, одеяло сбросил. Какая температура в рафиках, работающих на перевозке, я хорошо знала, сама ездила несколько лет, работая на «скорой».
17 января 1982 года Варлам Шаламов скончался от крупозного воспаления легких. Гражданской панихиды в Союзе писателей, который отвернулся от Шаламова, было решено не устраивать, а отпеть его, как сына священника, по православному обряду в церкви. Похоронили писателя на Кунцевском кладбище, недалеко от могилы Надежды Мандельштам, в доме которой он часто бывал в 1960-е годы. Пришедших проститься было много.
Геннадий Орешкин
