Впервые в Интернете - роман Владимира Гросмана
"Хроники незабытых дней". Часть 8
Владимир Гросман в баре отела Шератон, Бомбей 1984 г.
Шарж Нарасимхи Рао
Хороших людей он всегда изображал босыми
(продолжение)
На высоком, тускло освещенном крыльце пивной
нас ждало неожиданное препятствие. Там, широко разметавшись,
лежала известная всему посёлку баба-Надя.
От неожиданности, я принял её за почившую в
Бозе, но слышимый на приличном расстоянии молодецкий
храп, свидетельствовал о том, что она просто
отдыхает, после очередной схватки с зелёным змием.
Одна её нога сапогом упиралась в дверь, мешая страждущим
проникнуть в заветное помещение, другая безвольно
свисала с заплёванных ступеней, а из под полурасст
ёгнутого чёрного пальто кокетливо выглядывала
розовая комбинация. Едва ли стоит описывать
внешность бабы-Нади. Лица всех алкоголичек похожи
друг на друга, как счастливые семьи у Льва Николаевича
Толстого и отличаются только конфигурацией
синяков, но, клянусь, даже если бы на крыльце
лежала обнажённая Брижжит Бардо, она не задержала
бы нас и на минуту.
Отодвинув упрямую ногу бабы-Нади, Маклак рывком
отворил дверь и я, наконец, вдохнул атмосферу
долгожданного праздника. Хотелось бы сказать словами
Александра Сергеевича Пушкина «Чертог
сиял…», но это было бы неправдой, даже если поменять
«чертог» на «шалман». В плохо освещённом помещении
стоял шум спорящих голосов, пахло кислым
пивом и мокрой одеждой. Рабочий день ещё не
кончился, но все пять столиков были заняты, а у буфетной
стойки толкалась небольшая очередь. Маклак
не стал утомлять себя стоянием в очереди и, не обращая
внимания на протесты, быстро взял две кружки
пойла, выдаваемого за пиво, и две порции винегрета,
а я, проникнув на мойку, раздобыл сомнительной чистоты
стаканы, пообещав старухе-мойщице вернуть
из вместе с пустой тарой.
В ожидании свободного места мы пристроились у
подоконника и, не теряя времени, опрокинули по
стакану водки, запив так называемым пивом. Теперь
можно было расслабиться, закурить и оглядеться. Не
буду тратить бумагу на описание клиентов этого почтенного
заведения. Любопытствующих отошлю к знаменитой
гравюре Г. Доре «Прогулка заключенных в
Ньюгейте» – те же лица, те же одежды. В углу за
дальним столиком заметил ещё одну местную знаменитость
– еврея Яшу, сидевшего в компании наших
недругов – «адских водителей».
Об этом персонаже стоит поговорить особо. Как-то
во время очередных семидневных гуляний, к нашему
столику подсел невзрачный человечек в легкомысленной
не по погоде кепочке и, некогда гороховом
пальто, судя по степени изношенности, пошитого до
исторического залпа «Авроры», которого бурильщики
радостно приветствовали:
– А, вот и еврей Яша!
Как меня просветил тракторист Лёха, Яша был
поэтом, в своё время прогневившим советскую власть,
за что и провёл несколько лет в лагерях. Освобожденный
в разгар хрущёвской «оттепели», он не захотел
возвращаться в Москву, прижился в посёлке и проводил
свои дни в пивной, зарабатывая на пропитание
чтением стихов. Станционная общественность относилась
к нему со снисходительной жалостью, считая
доходягу чокнутым, чему имелись веские причины:
во-первых он не пил водки, во- вторых писал стихи.
Как я понял, репутация блаженного Яшу вполне устраивала.
Он выпал из пищевой цепочки, где большая
субстанция поглощала малую, а его личной и
творческой свободе ничего не угрожало – что возьмёшь
с больного на голову.
Соскучившись по интеллектуальным разговорам, я
пересел к опальному стихотворцу поближе, и мы затеяли
вполне светскую беседу о поэтах «озёрной школы»,
Эдгаре По и раннем Маяковском. Он произвёл впечатление
человека вполне разумного и к тому же весьма
ехидного. Бурильщики, недовольные заумными разговорами,
потребовали стихов, и Яша, откашлявшись, и,
вдохновенно закрыв глаза, начал декламировать. Стихи
его показались слабенькими, с привкусом, как бы
сказать, нездоровой эротики, к тому же, как большинство
поэтов, читать он их не умел. Я запомнил один
опус. Невпопад жестикулируя, Яша завывал:
Я принёс ей подарок в шкатулке стеклянной,
Был восторг, и (в сторонку) ленивый зевок,
Всё бы так обошлось, не скосись и не глянь я,
В заповедный развал размагниченных ног!
Публика по достоинству оценила «размагниченные
ноги» и угостила сочинителя дежурным винегретом
и пивом.
Позднее я не раз встречался с Яшей за одним столом
и однажды даже уговорил его прочесть стихотворение,
признанное особо вредным для советских людей.
В нём автор осмелился заявить, что не стремится
«к вершинам засранным орлами», а хотел бы тихо и
спокойно жить в долине, где не водятся хищники, и
бродит бескрылая птичка киви-киви. Для рождённых
«чтоб сказку сделать былью», подобная поэзия несомненно
представляла серьёзную угрозу и автор был срочным
порядком изолирован от общества.
Как я уже говорил, он не пил водки, но если
предлагали – не отказывался, а переливал свою порцию
в грязную зелёную бутылку, которую всегда
носил с собой. Аккуратно заткнув горлышко скомканной
бумажкой, он бережно опускал посуду в оттопыренный
карман пальто и продолжал читать стихи.
На Яшу не обижались, зная, что этой водкой он
расплачивается за койку в бараке у одного крепко
пьющего гражданина, который, по причине обширных
хронических долгов, не рисковал появляться
в магазине.
Пару недель назад во время нашего последнего
визита в пивную дружеские отношения с Яшей были
разорваны. Находясь в состоянии средней степени
опьянения, и, будучи агрессивно настроен, я заявил,
что хорошими стихами являются те, которые запоминаются
с первого раза. Ну, например, услышанные в
пятом классе вирши, кстати, являющие собой классический
образчик аллитерации: «На кладбище ветер
свищет, сорок градусов мороз, на могиле нищий
дрищит, прихватил его понос». Как звучит изящнее –
«прихватил» или «прохватил» пусть решают профессионалы,
а читателю важен яркий образ и чёткая рифма.
Именно этого яшкиной поэзии недостаёт.
Поэт обиделся. Он вскинул на меня свои выпуклые
семитские глаза и, обозвав молодым варваром,
удалился к другому столику. Мне стало стыдно, но
признавать свои ошибки я ещё не научился.
Сегодня, увидев меня с Маклаком, Яша надменно
кивнул и отвернулся.
Вскоре освободилось место и по второму стакану
мы с шурфовиком выпили уже сидя. Соседи по столу,
судя по удушливому запаху креозота, исходившему
от спецовок, были рабочими местного железнодорожного
депо и как собеседники нас не интересовали.
У них были свои проблемы, у нас – свои. Водка
уже проникла в мозг и приближалось состояние долгожданной
эйфории – шумно, светло, тепло, можно
удобно сидеть, вытянув ноги. Что ещё нужно человеку
для счастья? Постепенно мною овладевало знакомое
всем советским людям «чувство глубокого удовлетворения
». Водка и деньги, к сожалению, закончились,
подкосила дополнительная порция винегрета,
взятая для Лёхи, который так и не явился. Но вторая,
полная кружка пива, обещала, как минимум час
прочувственных бесед. Сквозь блаженную полудрёму
просачивался голос Маклака:
– По весне, Вовчик, махнем с тобой на Ямал рыть
траншеи на горный хрусталь. Гнус там презлющий,
зато прибашлимся под завязку.
Я согласно поддакивал, готовый ехать с ним хоть
на Северный Полюс. Стало жарко, мы сняли шапки и
расстегнули ватники. Неожиданно, краем уха, я уловил
голос Яши. На этот раз он не читал, а напевал
какую-то балладу, показавшуюся знакомой. В прошлом
году в Коктебеле, два волосатика с гитарой пели
её на набережной, но до конца допеть им не удалось
– шуганула милиция за появление в шортах в общественном
месте. Песня была хороша и даже Яшино
исполнение, не могло её испортить. Простенькая, но
глубоко трагичная история задевала самые глубокие
струны души, перенося шекспировские страсти в мир
советских реалий. К моему прискорбию оба раза, прослушивая
песню, я находился в состоянии водочной
интоксикации, поэтому за детали изложения ответственности
не несу.
Представьте себе первомайские торжества на Красной
Площади: на Мавзолее, выстроились представители
партии и правительства, в центре – отец всех
народов товарищ Сталин, на трибунах у кремлёвской
стены разместились лучшие люди страны. Среди них
находится некий комиссар в кожаной тужурке и простая
школьная учительница тётя Надя. Они впервые
видят друг друга, но всепоглощающее чувство мгновенно
охватывает обоих. Вот какими тонкими штрихами
анонимный автор передаёт душевное состояние
влюблённой девушки:
– «Флот воздушный, флот воздушный надувает паруса,
тёте Наде стало душно в тёплых байковых трусах…».
Комиссар, потерявший голову от страсти, приста-
ёт к тёте Наде и, не ведая, что творит, пытается овладеть
нашей героиней прямо на трибуне. Но не тут то
было. Воспитанница ВЛКСМ, отвергает гнусные домогательства:
– «Вот по Манежу конница идёт, и на колёсах
тянет бронепоезд, но тётя Надя не даёт, но тётя Надя
не даёт, а комиссар уже расстёгивает пояс!».
Патриотически настроенная учительница ставит условие
– она отдастся комиссару, если тот получит высочайшее
разрешения вождя. Ошалевший от страсти комиссар,
чеканя шаг направляется к Мавзолею и, как
положено, отдав честь, громким голосом произносит:
– «Дорогой товарищ Сталин, наш учитель и отец,
разрешите тёте Наде вставить жилистый конец».
Боже мой, что тут началось! Все закричали, повскакали
с трибун…
Чем всё закончилось узнать, к сожалению, опять
не удалось. Как только Яша допел до этой душераздирающей
сцены, в пивной поднялся гвалт и его голос
утонул в возмущенных криках, помешавших услышать
финал трагедии. Песню испортил какой-то клиент,
обвинив буфетчицу в недоливе пива. Когда шум
утих, Яша уже закончил петь и направился к выходу.
– Схожу под Ильичишку, – заторопился вдруг
Маклак, – и вышел вслед за поэтом. Речь шла о карликовом
Ильиче, с кепкой в руке, стоявшем неподал
ёку от пивной. Скульптура располагалась между вокзальной
кассой и каким-то заброшенным строением,
а поскольку туалетов поблизости не имелось, народ
наловчился справлять малую нужду рядом с фигурой
вождя мирового пролетариата.
Пивная постепенно пустела, дело шло к закрытию
заведения. Надо было собираться домой, впереди был
долгий путь через заснеженную равнину. Маклака всё
не было. Я напялил шапку и уже решил идти искать
компаньона, как дверь отворилась и ввалился Маклак
в обнимку со смущенным Яшей. Посадив порывавшегося
уйти поэта-вредителя за наш стол, шурфовик,
пошатываясь направился к буфету, видимо намереваясь
обольстить буфетчицу на кружку пива до получки:
– Присмотри за приятелем, он забрал у меня бутылку
и выпил её всю. Сразу! – трагическим шепотом произн
ёс Яша и мгновенно испарился. Всё стало на свои
места. Маклак загулял, надо было срочно возвращаться.
Пива ему не дали. Расстроенный Маклак грузно
опустился на стул и с трудом сфокусировав глаза на
моём лице, вдруг спросил:
– Скажи, Вовчик, и чего вам, евреям больше всего
надо, почему вы народ такой беспокойный?
Я напрягся. Такие разговоры в деревне не велись,
а в Москве, как правило, кончались взаимным
мордобоем. Однако враждебности в вопросе не слышалось,
скорее он звучал риторически и был задан
для поддержания беседы.
– Во-первых, я не еврей, а полукровка, – начал я,
не торопясь, с чувством превосходства человека образованного.
– Во-вторых, ещё великий Ренан говорил…
Тут я для большего эффекта сделал паузу и решил
отхлебнуть из кружки, но меня ждало разочарование.
Кружка была пуста! В недоумении оглянувшись,
увидел стоявшую справа от меня бабу-Надю,
живую и здоровую, как птицу Феникс, восставшую
из пепла и жеманно вытиравшую с подбородка остатки
пены. Со стола «адских водителей» раздался злорадный
смех:
– Надька! Ты! – только и мог выдохнуть я, потеряв
дар речи от такой наглости.
На испитом лице бабы-Нади сменяя одна другую,
стали появляться и исчезать маски, передающие широкий
спектр человеческих чувств – от оскорблённой
невинности и горестного изумления, до глубочайшего
презрения. Наконец калейдоскоп выражений остановился
на гримасе гнева и возмущения. Полгода
назад в киножурнале «Новости дня» я наблюдал такое
же одухотворенное лицо у оратора, осуждавшего
израильскую агрессию на митинге трудового коллектива.
Правда, тот был без синяков, видимо уже прошли.
Наконец закончив манипуляции с лицом, бабаНадя
вдохновенно заголосила:
– Не брала я твого пива, не брала, сиповкой буду,
век мне х…я не видать!
Страшная клятва в сочетании с богатейшей мимикой
убедили бы даже старика Станиславского, но я не
поверил. Еще не решив, что предпринять, я начал картинно
подниматься со стула, хотя прекрасно понимал,
что дело проиграно, не драться же с ней, в самом деле.
Не успел встать на ноги в полный рост, как оказался
лежащим на полу, уткнувшись носом в чей-то
мокрый валенок. Отравленный алкоголем мозг работал
в замедленном режиме и прошло несколько мгновений
прежде чем сообразил, что мня сбили с ног.
Заныла скула. Видимо кто-то из «адских водителей»,
у которых давно чесались кулаки, решил защитить
честь и достоинство дамы.
Пока я, путаясь в валенках и шарфе, опять поднялся
на ноги, битва была в полном разгаре. У нас с
Маклаком оказалось немало сторонников, поэтому схватка
носила всеобщий характер. Ушанка, смягчившая
удар, валялась на полу, и в уши хлынули звуки сражения
– грохот падающих стульев, победные крики
нападавших, призывы к мщению и пронзительный
визг буфетчицы. Перед глазами мелькали разгорячённые
лица, кулаки и обтянутые ватниками спины. Теснота
и нарушенная координация движений не позволяли
ни одной из сторон взять верх, так что бойцы
были вынуждены сражаться под олимпийским лозунгом
«главное не победа, а участие». В своём одеянии я
двигался как водолаз в глубоководном скафандре. Ни
подножки, ни подсечки, ни излюбленного и отработанного
в спортзалах броска через спину провести не
удалось. Работать пришлось головой и руками.
Детали схватки не удержались в памяти. Смутно
помню, что на Маклаке повисли двое забулдыг, одного
из которых мне удалось оторвать и завалить. Сражение
закончилось так же неожиданно, как и началось.
Пока искал под столом, сбитую с меня шапку,
пивная опустела и через минуту подталкиваемый в
спину буфетчицей и старушкой-посудомойкой, я вывалился
на крыльцо. Перед пивной никого не было.
Исчезла даже баба-Надя, так удачно дебютировавшая
сегодня в роли Аспазии (как Вы помните, той самой
из-за которой начались Пелопоннесские войны). На
нижней ступеньке, пошатываясь стоял один Маклак,
прикладывая снег к разбитой губе.
Я осмотрелся. Ветер стих, тучи исчезли и на тёмно-
синем небе, как в сказочной декорации, повисла
полная луна. Мир и покой наконец воцарились в душах
и мы, подпирая друг друга, пустились в долгий
путь домой. Казалось, вечер удался, но радоваться было
рано. На свежем морозном воздухе я начал понемногу
трезветь, но всё больше пьянел Маклак. Поначалу
он пытался запеть, но вскоре отказался от этой затеи
из-за проблем с артикуляцией. Видимо начала действовать
вторая бутылка экспроприированная у Яши.
Дальнейший путь продолжался в скорбной тишине,
изредка прерываемой гудками маневрового паровоза.
Шурфовик слабел на глазах и в конце концов повис у
меня на спине как мешок. С трудом добравшись до
последнего барака в посёлке, у которого начиналась
дорога к деревне, я положил его на снег и в тяжёлом
раздумьи закурил.
Хотя голова соображала плохо, безнадёжность нашего
положения была очевидна. Оставить товарища
нельзя – замёрзнет, да и корпоративная этика не позволяла.
С шурфовиком на спине и в пудовых валенках
далеко не уйти, Маклак весил полтора меня.
Тут работа для русского силача Ивана Поддубного, ну
на худой конец, еврейского богатыря Гриши Новака.
Геракл, избалованный мягким климатом средиземноморья,
такую халтурку не потянул бы.
В отчаянии попробовал привести Маклака в чувство
старым проверенным способом – с трудом став
на колени (мешали жёсткие, как трубы валенки),
начал растирать ему уши снегом. Тот не давался,
мычал и даже исхитрился втянуть голову под ватник,
как черепаха в панцырь. В конце концов, едва
не оборвав ему уши, удалось поставить бедолагу на
ноги и прислонить к ближайшему забору. Глаза он
так и не открыл и двигаться, похоже, не собирался.
Оставив шурфовика в состоянии неустойчивого равновесия,
я направился к бараку, где в некоторых окнах
ещё горел свет, и начал молотить кулаками во
все двери подряд. Одна из них открылась. На пороге
вырос здоровенный детина в трусах и майке, из-за
спины которого выглядывали испуганная жена и любопытное
потомство. В ответ на сбивчивые просьбы
предоставить ночной приют утомлённому товарищу,
он ловко развернул меня спиной и дал такого пинка,
что я мигом вылетел из подъезда. В бешенстве я стал
искать что-нибудь тяжёлое, чтобы запустить в закрывшуюся
дверь, как вдруг наткнулся на самодельные
детские салазки, стоявшие у стены дома. Вот это
удача, есть Бог на небе! Мгновенно забыв о мести,
прихватив санки, я двинулся обратно к Маклаку.
Подоспел во время, как раз, когда тот начал падать.
Валился он медленно и обстоятельно, как раненый
злодей в индийском фильме, сначала опустился на
одно колено, затем на другое и, наконец, распластался
лицом в снег, раскинув руки крестом.
Дальнейшее было делом техники. Сняв с себя и
шурфовика брючные пояса, я намертво принайтовал
его к санкам и, придерживая сползающие штаны одной
рукой, попёр в гору не хуже мерина Васьки. Подъём
дался не легко, в ушах стоял звон, кровь краткими
толчками пульсировала в висках. Тащить салазки оказалось
труднее чем думал, и я почти протрезвел.
Забравшись на косогор, отдышался. Впереди простиралась
казавшаяся безбрежной, как мир, белая равнина
и только где-то далеко справа чернела ломкая
линия леса. Деревни не было видно, направление к
ней угадывалось по цепочке наших прежних следов
местами уже скрытых под снежными языками. Сказочное
очарование лунной ночи исчезло. По краям
неба недобро мерцали яркие звёзды, а ртутно-холодный
свет ночного светила казался зловещим. В душу
закрался страх: «Как пересечь эту снежную Сахару с
отключившимся Маклаком?»
За спиной остался спящий посёлок с редкими,
горевшими тусклым светом уличными фонарями. Под
крышами домов теплилась хоть какая-то жизнь. «Может
быть повернуть назад и оставить Маклака в подъезде
потеплее, один я худо-бедно до нашей деревни доберусь».
«Беломор» закончился. Покопавшись в карманах
маклаковского ватника, нашёл смятую пачку «Севера».
Папироса прочистила мозги. Стало стыдно за собственную
трусость. «Маклак бы меня не бросил».
Кодекс уличного рыцарства, в традициях которого
я вырос, расценил бы такой поступок как предательство.
Не зря англичане говорят «Once a whore forever
the whore *». «Век бы себе не простил», – с такими
мыслями я вновь впрягся в санки и двинулся в долгий
путь, чувствуя себя героем-тимуровцем, помогающим
старушке донести до дома авоську с продуктами.
Брёл, низко опустив голову, так было удобнее, рисуя
в уме картинки светлого будущего. На утро в деревню
примчатся журналисты, и вскоре вся страна узнает о
подвиге пионера Вовы (он же рабочий бурильщик второго
разряда), который, рискуя жизнью, совершил благородный
поступок – спас от неминуемой гибели знатного
шурфовика Маклакова. Я уже видел крупные заголовки
газет – «В жизни всегда есть место подвигу!
», хотя правильнее было бы написать «Дурная голова
ногам покоя не даёт». О том, что мы нахрюкались
до положения риз, небось и не упомянут. Мысль о
всенародной славе развеселила, но не надолго, идти с
каждым шагом становилось всё труднее, сказывалось
напряжения дня. Восхитившие своей крепкой конструкцией
санки оказались коротки и плохо приспособлены
для перевозки такого габаритного груза, как здоровенный
Маклак; его ноги волочились по снегу и тормозили
движение, оставляя в сугробах две глубоко вспаханные
борозды. Не способствовали нашему продвижению
и постоянно спадавшие с меня ватные штаны,
а чёртовы валенки, испортившие весь вечер, хотелось
оторвать и выбросить вместе с ногами. Всё сильнее
болела распухшая правая скула.
Время от времени я оглядывался назад отмечая,
что торчащая над посёлком банная труба, становится
ниже, а значит невидимая пока деревня приближается.
Разгорячённое лицо ещё не чувствовало мороза, но
рука державшая верёвку закостенела от напряжения
и холода, а брезентовые рукавицы я давно потерял.
Безмолвное, покрытое могильными холмиками сугробов
поле, бросало вызов, злорадно ожидая моей капитуляции.
Несколько раз, наступив на скрытую под
снегом кочку я падал, и, воспользовавшись случаем,
отдыхал лёжа в снегу, отогревая замёрзшую руку под
ватником. Иногда переворачивались санки и, не заметив
этого, продолжал волочить крепко привязанного к
ним Маклака, лицом вниз. Он скользил по снегу молча,
как падший ангел, свергнутый с небес в ледяную
бездну, и только вместо сложенных за спиной крыльев
у него топорщились алюминиевые полозья.
Постепенно луна сместилась к горизонту и поблекла,
зато звёзд как будто стало больше, и горели они
ярче. В душе нарастали отчаяние и злоба, на себя, на
запойного Маклака, на весь этот неустроенный и равнодушный
мир, включая ночное светило, издевательски
взиравшее на мои мучения с холодного неба.
Я шёл и падал, падал и шёл, потеряв всякое представление
о времени и пространстве, порой забывая, зачем
и куда двигаюсь, доверившись ногам, которые сами
находили скрытое под снежными заносами твёрдое основание
дороги. Наконец в очередной раз, подняв голову,
увидел на горизонте долгожданную чёрную полосу
изб и одиноко стоявший между мною и деревней трактор.
Слишком отупев, чтобы радоваться, отрешённо продолжал
брести вперёд бормоча про себя любимые с детства
строки, совпадающие по ритму с ходом ноги:
И сейчас же к нему из-за ёлки
Выбегают мохнатые волки:
«Садись Айболит, верхом,
Мы живо тебя довезём!»
Теперь, когда перед глазами появилась конкретная
цель, идти стало как будто тяжелее, во всяком
случае, расстояние до «мавзолея» показалось бесконечным.
У Лёшиного трактора надо было сделать долгий
привал, чтобы накопить силы для заключительного
броска до деревни. Стоять не мог, поэтому сел на
безответного шурфовика и прислонился к гусенице.
С безразличием глядя на жёлтый огонёк керосиновой
лампы, одиноко светившей в окне маклаковской избы,
отстранённо думал: «Верная Полина ждёт мужа, мне
бы такую жену». Холод как будто отступил. Поёрзав
ватной задницей, устроился поудобнее, и закрыл глаза.
Клонило ко сну. В ушах зазвучала райская музыка,
напоминавшая пение Эллы Фицжеральд…
Неожиданно в дремотное сознание ворвался посторонний
звук. Я лениво прислушался, звук повторился.
Это был хриплый, задорный как пионерский горн
крик петуха. Открыв глаза и собрав в кулак остатки
воли, попытался встать. «Вот она разгадка! Белой смертью
грозил мне наглый петух в платиновом парике
сегодня ночью. Накося, выкуси!». Негнущимися пальцами
сложил кукиш, ткнул его в звёздное небо и кряхтя,
стал снимать валенки. «Не для того круто замесили
меня папа с мамой, чтобы я, как последний фраер,
загнулся в сугробе у сломанного трактора».
Стоя по колени в снегу в драных шерстяных носках,
я испытал радость каторжанина, сбросившего опостылевшие
кандалы. Оставив санки с Маклаком возле
трактора, не чувствуя укусов мороза, в развалку, не
торопясь, как свободный гражданин свободной страны,
зашагал в сторону призывно светившего огонька.
Полкан даже не залаял, а лишь изумлённо звякнул
цепью. Дверь открыла Полина с лампой в руках
в неизменном жакете и шерстяном платке; видимо,
собиралась искать мужа.
– Лежит у трактора, – едва смог выговорить я
краем замёрзшего рта и перешагнул порог.
Заснул на свежевыскобленном кухонном полу, не
снимая шапки, положив под голову половичек. Последней
мыслью было: «Что же всё-таки товарищ Сталин
ответил комиссару в кожаной тужурке?»
__________
* – Единожды шлюха – на всю жизнь шлюха (англ. поговорка)
Материал подготовила
Алёна Подобед
