Когда она приглашает меня в свой загородный дом, сразу выставляет ряд жестких «не»:
— За ягодами я с тобой не пойду, за грибами тоже, и на родник, и купаться.
— Почему? – устало задаю я родной сестре один и тот же вопрос.
— Не хочу, — честно отвечает она и начинает резать зеленый лук.
Я обреченно вешаю через плечо свой старенький Canon и отправляюсь на прогулку по деревеньке, с мягким, как пуховая перина, именем: Никифоровка.
Домики в нашей стороне обиты сайдингом, на них — спутниковые, похожие на уши огромных чебурашек, антенны, под окнами — некое подобие альпийских горок: только камушки маловаты и растения бедноваты.
А на другой стороне Никифоровки избушки брошенные, полуразрушенные, рухнувшие на колени или затылком. Из-под съехавших набекрень крыш прут яблочные сады с розовощеким и тяжелым приплодом. И сердце мое, прикрепленное к сердечной мышце, тоже начинает вибрировать, как переспелое яблоко или, допустим, слива. Я достаю фотоаппарат. Щелк. Божья коровка улетает на небко. Щелк. Деревенская собачка с наморщенным от любопытства носом. Щелк. Дерево у дороги с поднятой, будто для голосования, веткой.
По возвращении долго стою на террасе. Открывшаяся панорама — а по многослойности изображение напоминает 3D формат — ослепляет меня. Полнеба закрывают два огромных голубых холма — круглых, ровных, похожих на женскую грудь. На заднем плане, уколовшись о шпиль одинокой сосны, истекает кровью солнце.
— Неужели ты там ни разу не была? — я, кивнув в сторону холмов, делаю несколько контрастных снимков.
— Нет, — отвечает мне сестра, — помешивая солянку. — И не собираюсь.
Я сражена наповал. Неужто домик в деревне приобретается только для бани, шашлыков и свежего воздуха? Или чтобы наполнить избу антиквариатом, удивлять гостей? Уныло бреду вглубь старого , посаженного прежним дедом-хозяином, сада.
И тут натыкаюсь на бочку с дождевой водой. Сама бочка, понятно, ерунда, но в ней...
Бабочки! Всевозможных фасонов и цветов, от нежно-желтого с веснушками до академично-черного. Они прилипли крыльями к поверхности воды. Некоторые мертвы, но большинство еще шевелят лапками. Мой Canon позволяет приблизить к себе самую крупную, голубую, с глазами из серого крепа и пушистыми, как у моей сестры, ресницами. Мне даже удается уловить недоуменное выражение ее лица. Щелк-щелк. Я протягиваю ей палец — она пытается ухватить его своими наманикюренными лапками, но на самом деле, я с удивлением отмечаю, будто отталкивает меня.
— Ну и давай, оставайся, раз умная такая, — я закрываю объектив, — счастливого плавания.
В следующий свой приезд я привожу фотоэтюд в рамке. В нем, если приглядеться, кроется глубокий смысл. Сотни разноцветных бабочек готова утянуть в себя зеленоватая муть. В центре, так мне представляется, моя сестра, голубая и прекрасная, но погрязшая в быту и меркантильности.
— По-моему, очень здорово. А откуда столько бабочек? — близоруко щурясь, она берет в руки подаренную картинку.
В эту минуту мне кажется: вот-вот моя сестра приблизиться к истинному пониманию драмы крылатых дурочек и откроет пути к собственному спасению. Но она говорит довольным голосом: «Повешу-ка я их в кухне. Над столом».
Много раз, при возможности, она благодарит меня: говорит, ее гостям очень нравится: бабочки повышают аппетит.
Материал подготовила
Алёна Подобед
