Наряженное еловое деревце, стоящее в доме на Новый год, кажется нам столь естественным, само собой разумеющимся, что, как правило, не вызывает никаких вопросов. Подходит Новый год, и мы по усвоенной с детства привычке устанавливаем его, украшаем и радуемся ему. А между тем обычай этот сформировался у нас относительно недавно, и его происхождение, его история и его смысл, несомненно, заслуживают внимания.
Процесс "прививки елки" в России был долгим, противоречивым, а временами даже болезненным. Этот процесс самым непосредственным образом отражает настроения и пристрастия различных слоев русского общества. В ходе завоевания популярности елка ощущала на себе восторг и неприятие, полное равнодушие и вражду. Прослеживая историю русской елки, можно увидеть, как постепенно меняется отношение к этому дереву, как в спорах о нем возникает, растет и утверждается его культ, как протекает борьба с ним и за него и как елка, наконец, одерживает полную победу, превратившись во всеобщую любимицу, ожидание которой становится одним из самых счастливых и памятных переживаний ребенка. Елки детства запечатлеваются в памяти на всю жизнь. Я помню свою первую елку, которую мама устроила для меня и моей старшей сестры. Было это в конце 1943 года в эвакуации на Урале. В трудное военное время она все же сочла необходимым доставить своим детям эту радость. С тех пор в нашей семье ни одна встреча Нового года не проходила без елки. Среди украшений, которые мы вешаем на елку, до сих пор сохранилось несколько игрушек с тех давних пор. К ним у меня особое отношение...
ИСТОРИЯ ПРЕВРАЩЕНИЯ ЕЛИ В РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ДЕРЕВО
Случилось это на территории Германии, где ель во времена язычества была особо почитаемой и отождествлялась с мировым деревом. Именно здесь, у древних германцев, она и стала сначала новогодним, а позже — рождественским символом. Среди германских народов издавна существовал обычай идти на Новый год в лес, где выбранное для обрядовой роли еловое дерево освещали свечами и украшали цветными тряпочками, после чего вблизи или вокруг него совершались соответствующие обряды. Со временем еловые деревца стали срубать и приносить в дом, где они устанавливались на столе. К деревцу прикрепляли зажженные свечки, на него вешали яблоки и сахарные изделия. Возникновению культа ели как символа неумирающей природы способствовал вечнозеленый покров, позволявший использовать ее во время зимнего праздничного сезона, что явилось трансформацией издавна известного обычая украшать дома вечнозелеными растениями.
После крещения германских народов обычаи и обряды, связанные с почитанием ели, начали постепенно приобретать христианский смысл, и ее стали "использовать" в качестве рождественского дерева, устанавливая в домах уже не на Новый год, а в сочельник (канун Рождества, 24 декабря), отчего она и получила название рождественского дерева — Weihnachtsbaum. С тех пор в сочельник (Weihnachtsabend) праздничное настроение стало в Германии создаваться не только рождественскими песнопениями, но и елкой с горящими на ней свечами.
ПЕТРОВСКИЙ УКАЗ 1699 ГОДА
В России обычай новогодней елки ведет начало с Петровской эпохи. Согласно царскому указу от 20 декабря 1699 года, впредь предписывалось вести летосчисление не от Сотворения мира, а от Рождества Христова, а день "новолетия", до того времени отмечавшийся на Руси 1 сентября, "по примеру всех христианских народов" отмечать 1 января. В этом указе давались также и рекомендации по организации новогоднего праздника. В его ознаменование в день Нового года было велено пускать ракеты, зажигать огни и украсить столицу (тогда еще — Москву) хвоей: "По большим улицам, у нарочитых домов, пред воротами поставить некоторые украшения от древ и ветвей сосновых, еловых и мозжевелевых против образцов, каковы сделаны на Гостином Дворе". А "людям скудным" предлагалось "каждому хотя по древцу или ветве на вороты или над храминою своей поставить... а стоять тому украшению января в первый день". Эта малозаметная в эпоху бурных событий деталь и явилась в России началом трехвековой истории обычая устанавливать елку на время зимних праздников.
Однако к будущей рождественской елке указ Петра имел весьма косвенное отношение: во-первых, город декорировался не только еловыми, но и другими хвойными деревьями; во-вторых, в указе рекомендовалось использовать как целые деревья, так и ветви и, наконец, в-третьих, украшения из хвои предписано было устанавливать не в помещении, а снаружи — на воротах, крышах трактиров, улицах и дорогах. Тем самым елка превращалась в деталь новогоднего городского пейзажа, а не рождественского интерьера, чем она стала впоследствии.
После смерти Петра его рекомендации были основательно забыты. Царские предписания сохранились лишь в убранстве питейных заведений, которые перед Новым годом продолжали украшать елками. По этим елкам (привязанным к колу, установленным на крышах или же воткнутыми у ворот) опознавались кабаки. Деревья стояли там до следующего года, накануне которого старые елки заменяли новыми. Возникнув в результате петровского указа, этот обычай поддерживался в течение ХVIII и XIX веков.
Пушкин в "Истории села Горюхина" упоминает "древнее общественное здание (то есть кабак), украшенное елкою и изображением двуглавого орла". Эта характерная деталь была хорошо известна и время от времени отражалась во многих произведениях русской литературы. Д. В. Григорович, например, в повести 1847 года "Антон-Горемыка", рассказывая о встрече своего героя по дороге в город с двумя портными, замечает: "Вскоре все три путника достигли высокой избы, осененной елкой и скворешницей, стоявшей на окраине дороги при повороте на проселок, и остановились".
В результате кабаки в народе стали называть "елками" или же "Иванами елкиными": "Пойдем-ка к елкину, для праздника выпьем"; "Видно, у Ивана елкина была в гостях, что из стороны в сторону пошатываешься". Постепенно и весь комплекс "алкогольных" понятий приобрел "елочные" дуплеты: "елку поднять" — пьянствовать, "идти под елку" или "елка упала, пойдем поднимать" — идти в кабак, "быть под елкой" — находиться в кабаке, "елкин" — состояние алкогольного опьянения и т.п.
Помимо внешнего убранства питейных заведений в XVIII веке и на протяжении всего следующего столетия елки использовались на катальных (или, как еще говорили, скатных) горках. На гравюрах и лубочных картинках XVIII и XIX веков, изображающих катание с гор на праздниках (Святках и Масленице) в Петербурге, Москве и других городах, можно увидеть небольшие елочки, установленные по краям горок.
В Петербурге елками принято было также обозначать пути зимних перевозов на санях через Неву: "В снежные валы, — пишет Л. В. Успенский о Петербурге конца ХIХ — начала XX века, — втыкались веселые мохнатые елки", и по этой дорожке "дюжие молодцы на коньках" перевозили санки с седоками.
РОЖДЕСТВЕНСКОЕ ДЕРЕВО В РОССИИ В ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА
В России елка как рождественское дерево появилась в начале ХIХ века в домах петербургских немцев. В 1818 году по инициативе великой княгини Александры Федоровны была устроена елка в Москве, а на следующий год — в петербургском Аничковом дворце. На Рождество 1828 года Александра Федоровна, к тому времени уже императрица, организовала первый праздник "детской елки" в собственном дворце для пяти своих детей и племянниц — дочерей великого князя Михаила Павловича. Елка была установлена в Большой столовой дворца.
Пригласили также детей некоторых придворных. На восьми столах и на столе, поставленном для императора, установили елочки, украшенные конфетами, золочеными яблоками и орехами. Под деревьями были разложены подарки: игрушки, платья, фарфоровые вещицы и др. Подарки всем присутствовавшим детям раздавала сама хозяйка. Праздник начался в восемь часов вечера, а в девять часов гости уже разъехались. С этих пор по примеру царской семьи елку на Рождество стали устанавливать в домах высшей петербургской знати.
Однако, судя по многочисленным описаниям святочных празднеств в журналах 1820-х—1830-х годов, в эту пору рождественское дерево в большинстве русских домов еще не ставилось. Ни Пушкин, ни Лермонтов, ни их современники никогда о ней не упоминают, тогда как Святки, святочные маскарады и балы описываются в это время постоянно: святочные гаданья даны в балладе Жуковского "Светлана" (1812), Святки в помещичьем доме изображены Пушкиным в V главе "Евгения Онегина" (1825), в сочельник происходит действие поэмы Пушкина "Домик в Коломне" (1828), к Святкам (зимним праздникам) приурочена драма Лермонтова "Маскарад" (1835). Ни в одном из этих произведений о елке не говорится ни слова.
Издававшаяся Ф. В. Булгариным газета "Северная пчела" регулярно печатала отчеты о прошедших праздниках, о выпущенных к Рождеству книжках для детей, о подарках на Рождество и т.д. Елка не упоминается в ней вплоть до рубежа 1830-х—1840-х годов. Первое упоминание о елке в газете появилось накануне 1840 года: сообщалось о продающихся "прелестно убранных и изукрашенных фонариками, гирляндами, венками" елках. Но на протяжении первых десяти лет петербургские жители все еще воспринимали елку как специфическое "немецкое обыкновение".
Установить точное время, когда елка впервые появилась в русском доме, пока не представляется возможным. В рассказе С. Ауслендера "Святки в старом Петербурге" (1912) говорится о том, что первая рождественская елка в России была устроена государем Николаем I в самом конце 1830-х годов, после чего по примеру царской семьи ее стали устанавливать в домах петербургской знати. Остальное население столицы до поры до времени либо относилось к ней равнодушно, либо вообще не знало о существовании такого обычая. Однако мало-помалу рождественское дерево завоевывало и другие социальные слои Петербурга.
В начале января 1842 года жена А. И. Герцена в письме к своей подруге описывает, как в их доме устраивалась елка для ее двухлетнего сына Саши. Это один из первых рассказов об устройстве елки в русском доме: "Весь декабрь я занималась приготовлением елки для Саши. Для него и для меня это было в первый раз: я более его радовалась ожиданиям". В память об этой первой елке Саши Герцена неизвестный художник сделал акварель "Саша Герцен у рождественской елки", которая хранится в Музее А. И. Герцена (в Москве).
И вдруг в середине 1840-х годов произошел взрыв — "немецкое обыкновение" начинает стремительно распространяться. Теперь Петербург был буквально охвачен "елочным ажиотажем". Обычай вошел в моду, и уже к концу 1840-х годов рождественское дерево становится в столице хорошо знакомым и привычным предметом рождественского интерьера.
Увлечение "немецким нововведением" — рождественским деревом подкреплялось модой на произведения немецких писателей и прежде всего на Гофмана, "елочные" тексты которого "Щелкунчик" и "Повелитель блох" были хорошо известны русскому читателю.
Существенную роль в распространении и популяризации елки в России сыграла коммерция. С начала XIX века самыми известными в Петербурге специалистами в кондитерском деле стали выходцы из Швейцарии, относящиеся к маленькой альпийской народности — ретороманцам, знаменитым во всей Европе мастерам кондитерского дела. Постепенно они завладели кондитерским делом столицы и организовали с конца 1830-х годов продажу елок с висящими на них фонариками, игрушками, пряниками, пирожными, конфетами. Стоили такие елки очень дорого ("от 20 рублей ассигнациями до 200 рублей"), и поэтому покупать их для своих деток могли только очень богатые "добрые маменьки".
Торговля елками началась с конца 1840-х годов. Продавались они у Гостиного двора, куда крестьяне привозили их из окрестных лесов. Но если бедняки не могли позволить себе приобрести даже самую маленькую елочку, то богатая столичная знать стала устраивать соревнования: у кого елка больше, гуще, наряднее, богаче украшена. В качестве елочных украшений в состоятельных домах нередко использовали настоящие драгоценности и дорогие ткани. Концом 1840-х годов датируется и первое упоминание об искусственной елке, что считалось особым шиком.
К середине XIX века немецкий обычай прочно вошел в жизнь российской столицы. Само дерево, ранее известное в России лишь под немецким названием " Weihnachtsbaum", стало называться сначала "рождественским деревом" (что является калькой с немецкого), а позже получило имя "елка", которое закрепилось за ним уже навсегда. Елкой стал называться и праздник, устраиваемый по поводу Рождества: "пойти на елку", "устроить елку", "пригласить на елку". В. И. Даль заметил по этому поводу: "Переняв, через Питер, от немцев обычай готовить детям к Рождеству разукрашенную, освещенную елку, мы зовем так иногда и самый день елки, Сочельник".
РУССКАЯ ЕЛКА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ XIX ВЕКА
Освоение в России рождественской елки поражает своей стремительностью. Уже в середине века елка становится вполне обычным явлением для жителей многих губернских и уездных городов.
Причина быстрого вхождения петербургского новшества в жизнь провинциального города понятна: отказавшись от старинного народного обычая празднования Святок, горожане ощутили некий обрядовый вакуум. Этот вакуум либо ничем не заполнялся, вызывая чувство разочарования из-за напрасных праздничных ожиданий, либо компенсировался новыми, сугубо городскими развлечениями, в том числе и устройством елки.
Помещичью усадьбу рождественское дерево завоевывало с большим трудом. Здесь, как свидетельствуют мемуаристы, Святки еще в течение многих лет продолжали праздноваться по старинке, с соблюдением народных обычаев.
И все же мало-помалу петербургская мода начинала проникать и в усадьбу.
Если до середины XIX века в воспоминаниях, посвященных Святкам в помещичьей усадьбе, устройство елки не упоминается, то уже через десять лет положение меняется. О рождественских праздниках 1863 года свояченица Льва Толстого Т. А. Кузминская, жившая подолгу в Ясной Поляне и считавшая ее своим "вторым родительским домом", вспоминает: "Ежедневно устраивались у нас какие-нибудь развлечения: театр, вечера, елка и даже катание на тройках". Два года спустя, 14 декабря 1865 года, в письме к Софье Андреевне Толстой она сообщает: "Здесь готовим мы на первый праздник большую елку и рисуем фонарики разные и вспоминали, как ты эти вещи умеешь сделать". И далее: "Была великолепная елка с подарками и дворовыми детьми. В лунную ночь — катанье на тройке".
Зимние праздники в Ясной Поляне являли собой редкий пример органичного соединения русских народных Святок с западной традицией рождественского дерева: здесь "елка была годовым торжеством". Устройством елок руководила Софья Андреевна Толстая, которая, по мнению знавших ее людей, "умела это делать", в то время как инициатором чисто святочных увеселений был сам писатель, судя по воспоминаниям и по литературным произведениям, прекрасно знавший обычаи народных русских Святок (вспомним хотя бы соответствующие фрагменты "Войны и мира").
Все дети Льва Толстого при описании яснополянских Святок рассказывают о приходе к ним на елку крестьянских ребятишек. Видимо, присутствие крестьянских детей на усадебных елках становится обычным явлением. О приходе на елку деревенских ребятишек говорится также в повести А. Н. Толстого "Детство Никиты" и в других текстах.
ПРАЗДНИК РОЖДЕСТВЕНСКОЙ ЕЛКИ
На первых порах нахождение в доме рождественского дерева ограничивалось одним вечером. Накануне Рождества еловое дерево тайно от детей проносили в лучшее помещение дома, в залу или в гостиную, и устанавливали на столе, покрытом белой скатертью. Взрослые, как вспоминает А. И. Цветаева, "прятали от нас [елку] ровно с такой же страстью, с какой мы мечтали ее увидеть".
К ветвям дерева прикрепляли свечи, на елке развешивали лакомства, украшения, под ней раскладывали подарки, которые, как и саму елку, готовили в строгом секрете. И наконец, перед самым впуском детей в залу на дереве зажигали свечи.
Входить в помещение, где устанавливалась елка, до специального разрешения строжайшим образом запрещалось. Чаще всего на это время детей уводили в какую-либо другую комнату. Поэтому они не могли видеть то, что делалось в доме, но по разным знакам стремились угадать, что происходит: прислушивались, подглядывали в замочную скважину или в дверную щель. Когда же наконец все приготовления заканчивались, подавался условный сигнал ("раздавался волшебный звонок") либо за детьми приходил кто-то из взрослых или слуг.
Двери в залу открывали. Этот момент раскрывания, распахивания дверей присутствует во множестве мемуаров, рассказов и стихотворений о празднике елки: он был для детей долгожданным и страстно желанным мигом вступления в "елочное пространство", их соединением с волшебным деревом. Первой реакцией было оцепенение, почти остолбенение.
Представ перед детьми во всей своей красе, разукрашенная "на самый блистательный лад" елка неизменно вызывала изумление, восхищение, восторг. После того как проходило первое потрясение, начинались крики, ахи, визг, прыганье, хлопанье в ладоши. В конце праздника доведенные до крайне восторженного состояния дети получали елку в свое полное распоряжение: они срывали с нее сласти и игрушки, разрушали, ломали и полностью уничтожали дерево (что породило выражения "грабить елку", "щипать елку", "рушить елку"). Отсюда произошло и название самого праздника: праздник "ощипывания елки". Разрушение елки имело для них психотерапевтическое значение разрядки после пережитого ими долгого периода напряжения.
В конце праздника опустошенное и поломанное дерево выносили из залы и выбрасывали во двор.
Обычай устанавливать елку на рождественские праздники неизбежно претерпевал изменения. В тех домах, где позволяли средства и было достаточно места, уже в 1840-е годы вместо традиционно небольшой елочки начали ставить большое дерево: особенно ценились высокие, до потолка, елки, широкие и густые, с крепкой и свежей хвоей. Вполне естественно, что высокие деревья нельзя было держать на столе, поэтому их стали крепить к крестовине (к "кружкам" или "ножкам") и устанавливать на полу в центре залы или самой большой комнаты в доме.
Переместившись со стола на пол, из угла в середину, елка превратилась в центр праздничного торжества, предоставив возможность детям веселиться вокруг нее, водить хороводы. Стоящее в
центре помещения дерево позволяло осматривать его со всех сторон, выискивать на нем как новые, так и старые, знакомые по прежним годам, игрушки. Можно было играть под елкой, прятаться за ней или под ней. Не исключено, что этот елочный хоровод был заимствован из ритуала Троицына дня, участники которого, взявшись за руки, ходили вокруг березки с пением обрядовых песен. Пели старинную немецкую песенку "О Tannenbaum, о Tannenbaum! Wie griim sind deine Blatter ("О рождественская елка, о рождественская елка! Как зелена твоя крона"), которая долгое время была главной песней на елках в русских семьях.
Происшедшие перемены изменили суть праздника: постепенно он начал превращаться в праздник елки для детей знакомых и родственников. С одной стороны, это было следствием естественного стремления родителей продлить "неземное наслаждение", доставляемое елкой своим детям, а с другой — им хотелось похвалиться перед чужими взрослыми и детьми красотой своего дерева, богатством его убранства, приготовленными подарками, угощением. Хозяева старались изо всех сил, чтобы "елка выходила на славу", — это было делом чести.
На таких праздниках, получивших название детских елок, помимо младшего поколения всегда присутствовали и взрослые: родители или сопровождавшие детей старшие. Приглашали также детей гувернанток, учителей, прислуги.
Со временем начали устраиваться праздники елки и для взрослых, на которые родители уезжали одни, без детей.
Первая публичная елка была организована в 1852 году в петербургском Екатерингофском вокзале, возведенном в 1823 году в Екатерингофском загородном саду. Установленная в зале вокзала огромная ель "одной стороной... прилегала к стене, а другая была разукрашена лоскутами разноцветной бумаги". Вслед за нею публичные елки начали устраивать в дворянских, офицерских и купеческих собраниях, клубах, театрах и других местах. Москва не отставала от невской столицы: с начала 1850-х годов праздники елки в зале Благородного московского собрания также стали ежегодными.
Елки для взрослых мало чем отличались от традиционных святочных вечеров, балов, маскарадов, получивших распространение еще с XVIII века, а разукрашенное дерево сделалось просто модной и со временем обязательной деталью праздничного убранства залы. В романе "Доктор Живаго" Борис Пастернак пишет:
"С незапамятных времен елки у Свентицких устраивались по такому образцу. В десять, когда разъезжалась детвора, зажигали вторую для молодежи и взрослых и веселились до утра. Только пожилые всю ночь резались в карты в трехстенной помпейской гостиной, которая была продолжением зала... На рассвете ужинали всем обществом... Мимо жаркой дышащей елки, опоясанной в несколько рядов струящимся сиянием, шурша платьями и наступая друг другу на ноги, двигалась черная стена прогуливающихся и разговаривающих, не занятых танцами. Внутри круга бешено вертелись танцующие".
ПОЛЕМИКА ВОКРУГ ЕЛКИ
Несмотря на все возрастающую популярность елки в России, отношение к ней с самого начала не отличалось полным единодушием. Приверженцы русской старины видели в елке очередное западное новшество, посягающее на национальную самобытность. Для других елка была неприемлемой с эстетической точки зрения. О ней иногда отзывались с неприязнью как о " неуклюжей, немецкой и неостроумной выдумке", удивляясь тому, как это колючее, темное и сырое дерево могло превратиться в объект почитания и восхищения.
В последние десятилетия XIX века в России впервые стали раздаваться голоса в защиту природы и прежде всего лесов. А. П. Чехов писал:
"Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи... Лесов все меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее".
В печати прошла "антиелочная кампания", инициаторы которой ополчились на полюбившийся обычай, рассматривая вырубку тысяч деревьев перед Рождеством как настоящее бедствие.
Серьезным противником елки как иноземного (западного, неправославного) и к тому же языческого по своему происхождению обычая стала православная церковь. Святейший синод вплоть до революции 1917 года издавал указы, запрещавшие устройство елок в школах и гимназиях.
Не приняли елку и в крестьянской избе. Если для городской бедноты елка была желанной, хотя часто и недоступной, то для крестьян она оставалась чисто "барской забавой". Крестьяне ездили в лес только за елками для своих господ или же для того, чтобы нарубить их на продажу в городе. И "старичок", согласно известной песенке, срубивший "нашу елочку под самый корешок" , и чеховский Ванька, в сочельник вспоминающий поездку с дедом в лес за елкой, привозили ее не для себя, а для господских детей. Поэтому вовсе не отражают реальности рождественские открытки начала XX века, сопровождаемые надписью "Мороз дедушка идет, / Вам подарочки несет" и изображающие Деда Мороза входящим в крестьянскую избу с елкой и с мешком подарков за плечами, где на него с изумлением смотрят ребятишки.
И все же елка вышла победительницей из борьбы со своими противниками.
Сторонники елки — многие педагоги и литераторы — встали на защиту "прекрасного и высокопоэтического обычая рождественской елки", полагая, что "в лесу всегда можно вырубить сотню-другую молодых елок без особенного вреда для леса, а нередко даже с пользой". Профессор петербургского Лесного института, автор книги о русском лесе Д. М. Кайгородов, регулярно публиковавший на страницах рождественских номеров газеты "Новое время" статьи о елке, уверенно заявлял: "С лесом ничего не станет, а лишать детей удовольствия поиграть возле рождественского дерева жестоко".
Новый обычай оказался столь обаятельным, чарующим, что отменить его в эти годы так никому и не удалось.
К концу XIX столетия ёлка становится в России обычным явлением.
Заготовка ёлок начиналась за неделю до Рождества. Для лесников и крестьян из пригородных деревень их продажа стала одним из сезонных заработков. Продавались деревца в самых многолюдных местах: у гостиных дворов, на площадях, рынках. Ёлки предлагались на любой вкус: маленькие, разукрашенные искусственными цветами, ёлки-великаны, которые гордо высились во всей своей естественной красе, и никогда не видавшие леса искусственные ёлки-крошки, неестественно яркая зелень которых сразу же бросалась в глаза. Торговали ёлками и многие лавки — зеленные, молочные и даже мясные, где деревья выставляли у входа, часто уже поставленные на крестовины.
В появлении ёлки в доме для детей больше не было тайны, соблюдение которой считалось обязательным условием при устройстве первых ёлок. Дети с удовольствием гуляли в «лесах» ёлочных базаров; наблюдали за тем, как ёлку вносили в дом; видели, как она, ещё не оттаявшая, лежала в сенях («только после всенощной ее впустят») или в комнате на полу, отогреваясь в домашнем тепле; чувствовали, как она начинала излучать хвойный и смоляной запах.
Со всего города, а иногда и из других городов на домашние ёлки съезжались родные и близкие, двоюродные сёстры и братья. Взрослые придумывали и покупали подарки, организовывали «ёлочное веселье», играли на фортепьяно, дети танцевали. Старшие готовились к праздникам сами, сочиняя и ставя пьесы «под Гофмана и Андерсена» из жизни ёлочных игрушек. Особенную популярность в эти годы приобрели «живые картины», представлявшие собой «немые» инсценировки популярных хрестоматийных стихотворений. Марина Цветаева пишет:
«Сказав это слово («живые картины». — Прим. Е. Д.), я дала эпоху. Это был расцвет девяностых годов, недалекий канун Пятого... Недвижная группа из живых людей, окрашенная бенгальским — зелёным и малиновым — пламенем. Группа не дышит, улыбки застыли, пламя трепещет, догорает... Занавес».
Широчайшее распространение в это время получает устройство благотворительных « ёлок для бедных» в народных домах, детских приютах. Организовывали их как разного рода общества, так и отдельные благотворители.
Превратившись в главный компонент зимних праздников, ёлка, таким образом, вошла в праздничную жизнь как одна из необходимых её составляющих. Л. Н. Гумилёв, с горечью говоря о том, что детство у него было не таким, каким оно должно быть, заметил: « Мне хотелось простого: чтобы был отец, чтобы в мире были ёлка, Колумб, охотничьи собаки, Рублёв, Лермонтов». Ёлка стала восприниматься как один из необходимых элементов нормального детства.
Особо щемящую тональность в литературе и публицистике образ ёлки приобретает в годы Первой мировой войны: ёлка становится символом, связывающим незримой связью временно или навсегда разлученных членов семей. В иллюстрированных еженедельниках с 1915 года регулярно печатались фотографии, на которых засняты солдаты, празднующие Рождество с установленной в землянке или окопе ёлочкой. Но было и другое: война с Германией, напомнив о немецком происхождении обычая рождественского дерева, неожиданно спровоцировала, казалось бы, навсегда утихшие «антиёлочные» настроения, которые проявлялись как в резких выступлениях против ёлки в печати, так и в запретах на устройство ёлки в учреждениях. Существенных результатов, однако, эти акции не имели: ёлка к этому времени уже слишком прочно укоренилась на русской почве.
ИСТОРИЯ ЁЛКИ ПОСЛЕ ОКТЯБРЯ 1917 ГОДА
Бытует мнение, что советская власть запретила ёлку сразу же после октябрьского переворота. Однако это не так. После захвата власти большевики на ёлку не посягали. В 1918 году М. Горький и А. Н. Бенуа подготовили и выпустили в петроградском издательстве «Парус» роскошную подарочную книгу для детей «Ёлка», оформленную замечательными художниками. В неё были включены произведения М. Горького, К. И. Чуковского, В. Ф. Ходасевича, А. Н. Толстого, В. Я. Брюсова, С. Чёрного и др. На обложке книги помещён рисунок наряженной ёлки, вокруг которой в весёлом хороводе кружатся Дед Мороз и лесное зверьё. На верхушке дерева ярко сияет шестиконечная Вифлеемская звезда.
В первые годы после революции никаких специальных мер, направленных на запрет ёлки, действительно не предпринималось, а если она и стала в это время чрезвычайной редкостью, то причиной тому были внешние обстоятельства, которые всё «сбили и спутали», как пишет об этом Михаил Булгаков в романе «Белая гвардия», повествуя о событиях кануна 1919 года:
«Из года в год, сколько помнили себя Турбины, лампадки зажигались у них двадцать четвертого декабря в сумерки, а вечером дробящимися, тёплыми огнями зажигались в гостиной зелёные еловые ветви. Но теперь коварная огнестрельная рана, храпящий тиф всё сбили и спутали».
Однако, несмотря на материальные и бытовые трудности, в семьях, сопротивлявшихся хаосу внешней жизни, ёлку всё же старались устанавливать и относились к ней с ещё большей бережностью, даже трепетностью, нежели в мирное время, поскольку она являлась единственной зыбкой связью с прошлой, устойчивой жизнью.
В дневнике Корнея Чуковского содержится потрясающая запись, сделанная им на Рождество 1920 года:
« Поразительную вещь устроили дети, оказывается, они в течение месяца копили кусочки хлеба, которые давали им [в] гимназии, сушили их — и вот, изготовив белые фунтики с наклеенными картинками, набили эти фунтики сухарями и разложили их под ёлкой — как подарки родителям! Дети, которые готовят к Рождеству сюрприз для отца и матери! Не хватает ещё, чтобы они убедили нас, что всё это дело Санта-Клауса! В следующем году выставлю у кровати чулок!»
В первые годы после Гражданской войны в городах, как и прежде, всё ещё продавалось много ёлок, но население бедствовало, и мало кто мог позволить себе купить даже самое маленькое деревце. Мужики из пригородных деревень, привозившие в город ёлки, теряли предрождественский заработок. 25 декабря 1924 года Корней Чуковский записывает:
«Третьего дня шёл я с Муркой к Коле — часов в 11 утра и был поражен: сколько ёлок! На каждом углу самых безлюдных улиц стоит воз, доверху набитый всевозможными ёлками, — и возле воза унылый мужик, безнадёжно взирающий на редких прохожих. Я разговорился с одним. Говорит: "Хоть бы на соль заработать, уж о керосине не мечтаем! Ни у кого ни гроша; масла не видали с того Рождества..." Единственная добывающая промышленность — ёлки. Засыпали ёлками весь Ленинград, сбили цену до 15 коп<еек>. И я заметил, что покупают ёлки главным образом маленькие, пролетарские — чтобы поставить на стол».
Но понемногу быт налаживался и ёлка, казалось, вновь завоёвывала свои права. Однако всё обстояло не так просто.
Первый тревожный звоночек прозвучал уже 16 ноября, через три недели после октябрьского переворота, когда на обсуждение советского правительства был поставлен вопрос о календарной реформе. Вплоть до Октябрьской революции Россия всё ещё продолжала жить по юлианскому календарю, в то время как большинство европейских стран давно перешло на григорианский календарь, принятый папой Григорием XIII в 1582 году. Необходимость проведения календарной реформы, перехода на новый стиль ощущалась с XVIII века. Уже при Петре I в международных отношениях и в научной переписке Россия была вынуждена пользоваться григорианским календарём, в то время как внутри страны жизнь ещё в течение двух столетий протекала по старому стилю. Это обстоятельство порождало многие неудобства. Особенно остро потребность введения единого с Европой исчисления времени ощущалась в дипломатической и коммерческой практике. Однако предпринятые в XIX веке попытки провести календарную реформу терпели неудачу: этому противодействовали как правительство, так и православная церковь, всякий раз считавшие введение нового календаря «несвоевременным». После революции вопрос о «несвоевременности» реформы отпал сам собой, и 24 января 1918 года Совет народных комиссаров принял Декрет о введении в Российской республике западноевропейского календаря. Подписанный Лениным декрет был опубликован на следующий день.
Поскольку разница между старым и новым стилем составляла к этому времени 13 суток, то в результате реформы русское Рождество сместилось с 25 декабря на 7 января, а Новый год — с 1 января на 14-е. И хотя ни в декрете, ни в других исходящих от советского правительства документах этого времени об отмене праздника Рождества не говорилось ни слова, тем не менее нарушение календаря воспринималось как ломка жизни с её традиционно связанными с определёнными датами православными праздниками. Что будет с Рождеством и ёлкой после вхождения календарной реформы в жизнь, пока было непонятно.
А в 192 2 году была проведена кампания за преобразование праздника Рождества Христова в «комсомольское рождество», или иначе в «комсвятки». Комсомольские ячейки должны были организовывать празднование «комсвяток» в первый день Рождества, то есть 25 декабря, которое было объявлено нерабочим днем. Мероприятия начинались чтением докладов и речей, разоблачающих «экономические корни» рождественских праздников. Потом шли спектакли и инсценировки, политические сатиры, «живые картины». На второй день праздника организовывались уличные шествия, на третий — в клубах устраивались маскарады и ёлка, получившая название «комсомольская ёлка». Участники ёлочных карнавалов (в основном из комсомольцев-пропагандистов) рядились в самые невообразимые сатирические костюмы: Антанты, Колчака, Деникина, кулака, нэпмана, в языческих богов и даже в рождественского гуся и поросёнка. Проводились шествия с факелами и сожжением «божественных изображений» (икон).
Однако столь благосклонное отношение советской власти к ёлке продолжалось недолго. Новые перемены стали ощутимы уже к концу 1924 года, когда «Красная газета» с удовлетворением сообщила: «...в этом году заметно, что рождественские предрассудки почти прекратились. На базарах почти не видно ёлок — мало становится бессознательных людей». Постепенно завершил своё существование и праздник «комсомольского рождества». Он был раскритикован в прессе как не сыгравший существенной роли в антирелигиозной пропаганде. А с 1925 года началась плановая борьба с религией и с православными праздниками, результатом которой стала окончательная отмена Рождества в 1929 году. День Рождества превратился в обычный рабочий день. Вместе с Рождеством отменялась и ёлка, уже прочно сросшаяся с ним. Ёлка, против которой когда-то выступала православная церковь, теперь стала называться «поповским» обычаем.
В эти критические в судьбе ёлки годы казалось, что ей пришёл конец. Предновогодними вечерами по улицам ходили дежурные и вглядывались в окна квартир: не светятся ли где-нибудь огни ёлок. В школах в порядке борьбы с Рождеством и ёлкой на Новый год стали проводить «антирождественские вечера», на которых инсценировали высмеивающие попов и церковь пьески, пели антирелигиозные сатирические куплеты, вроде «Динь-бом, динь-бом, больше в церковь не пойдём». Перестали устраивать ёлки и в детских садах.
И всё же полностью искоренить полюбившийся обычай так и не удалось: ёлка «ушла в подполье». Как вспоминает писательница И. Токмакова, в семьях, верных дореволюционным традициям, ее продолжали устраивать. Делали это с большой осторожностью. Ёлкой обычно обеспечивал дворник, который перед Рождеством выезжал за город в лес с огромным мешком, срубал дерево, перерубал его пополам и запихивал в мешок. Дома он накладывал на шершавый ствол лубки, и ёлка «делалась опять целенькой и стройной».
«Конец неправильному осуждению ёлки» был положен на исходе 1935 года. 28 декабря в газете «Правда» появилась небольшая заметка, подписанная кандидатом в члены политбюро ЦК ВКП(б) П. П. Постышевым: «Давайте организуем к новому году детям хорошую ёлку!». Автор в декларативном тоне призывал комсомольцев и пионерработников в срочном порядке устроить под Новый год коллективные ёлки для детей.
«Предложение тов. Постышева» было принято к сведению молниеносно, и 31 декабря на прилавках магазинов, согласно сообщениям в прессе, уже появился «расширенный ассортимент ёлочных украшений». Кафе, рестораны и крупные заводские столовые вновь готовились к организации ёлок в своих помещениях.
Так, в течение четырёх дней (включая день опубликования статьи Постышева) был возрождён дореволюционный праздничный обычай.
СОВЕТСКАЯ ЁЛКА ВО ВТОРОЙ ПОЛОВИНЕ ХХ ВЕКА
В конце 1935 года ёлка была не столько возрождена, сколько превращена в новый праздник, получивший простую и чёткую формулировку: «Новогодняя ёлка — праздник радостного и счастливого детства в нашей стране». Устройство новогодних ёлок для детей сотрудников учреждений и промышленных предприятий становится обязательным. Теперь еловое дерево — необходимая принадлежность не только советского праздника Нового года, но и советской жизни вообще. Организовывала праздник «ёлочная комиссия», в которую обычно входили профсоюзные активисты: они разрабатывали программу, доставляли ёлку, обеспечивали Дедом Морозом, готовили подарки. Самым трудным был выбор подарков и принятие решения, «какой подарок сделать кому из ребят так, чтобы не выйти из лимита и в то же время все были довольны». Для каждого ребенка готовился особый подарок, что впоследствии вышло из практики советских ёлок, на которых предполагалось равенство всех детей.
В праздничные дни образ ёлки буквально не сходил со страниц газет и журналов. «Думающий о нас» Сталин, встречающий Новый год в Кремле, как бы незримо присутствовал на каждом новогоднем празднике.
Как до конца 1935 года осуждались и даже преследовались люди, устраивающие ёлки, так теперь в прессе высмеиваются «бюрократы», мешающие «людям веселиться».
Связь ёлки с Рождеством была предана забвению. Рождественское дерево превратилось в атрибут государственного праздника Нового года, одного из трёх (наряду с Октябрём и Первомаем) главных советских праздников. Восьмиконечную Вифлеемскую звезду на верхушке « рождественского дерева» теперь заменила пятиконечная — такая же, как на кремлёвских башнях.
Стремление идеологизировать возрождённый праздник становится с каждым днём всё откровеннее. На сверкающей в лучах прожекторов красавице ёлке, установленной в Доме союзов, висели тысячи ёлочных украшений с рабоче-крестьянской коммунистической символикой.
Прошло ещё несколько лет, и 1 января 1947 года снова стало «красным днём календаря», то есть нерабочим, а ёлка в Доме союзов приобрела официальный статус «главная ёлка страны».
В 1954 году новогодняя ёлка получила «право на вход» в Георгиевский зал Большого Кремлёвского дворца — обслуживала она по две тысячи детей в год. Впервые Кремль открылся перед счастливчиками, получившими новогодние приглашения. Для молодых передовиков производства, студентов столичных вузов, слушателей военных учебных заведений, учащихся десятых классов, комсомольских работников в том же Георгиевском зале устраивались новогодние балы-маскарады.
После «оттепели» с появлением Кремлёвского дворца съездов главный детский праздник страны переместился туда. Но к началу 70-х годов многие москвичи, да и жители других городов вовсе не рвались на «главные ёлки».
И до сих пор самые желанные для нас не общественные, а домашние ёлки, на которые собираются своей семьёй. На этих домашних праздниках люди забывают о той официальной роли, которую играла ёлка, и празднуют её как семейное торжество, по установившимся в семье традициям.
Сентиментальные и ностальгические чувства, которые вызывала и продолжает вызывать ёлка, прорывались в литературе много раз в форме эмоциональных признаний, как в известной песне 1966 года Булата Окуджавы «Прощание с новогодней ёлкой»:
Ель моя, Ель — уходящий олень,
зря ты, наверно, старалась:
женщины той осторожная тень
в хвое твоей затерялась!
Ель моя, Ель, словно Спас-на-крови,
твой силуэт отдалённый,
будто бы след удивлённой любви,
вспыхнувшей, неутолённой.
Забыла о своём неприязненном отношении к ёлке православная церковь. Теперь зелёные деревца стоят не только в храмах во время рождественского богослужения, но и в домах церковнослужителей.
ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ
В 1991 году в России вновь стали праздновать Рождество Христово. 7 января было объявлено нерабочим днём. «И, как всегда в это время, — писала в конце декабря 1993 года газета «Невское время», — горят на главной улице Петербурга ёлки — не просто новогодние, уже рождественские, без красных звёзд».
На протяжении трёх веков ёлка добросовестно выполняла возложенные на неё функции, и даже насильственная идеологизация не мешала ей в неформальной домашней обстановке оставаться всеми любимой и ежегодно желанной, страстно и задолго до Нового года ожидаемой Ёлкой. Такой помним её мы. Такой запомнят её наши дети. Будем надеяться, и внуки будут ходить вокруг разукрашенного, сияющего дерева и петь немудрёную песенку, сочинённую почти сто лет назад.
Доктор филологических наук Е. ДУШЕЧКИНА. Материал к печати подготовила Л. БЕРСЕНЕВА.
