— Да не стану я вам ничего рассказывать. Не стану, и всё. Все равно не поймете. Отстаньте от меня...
Настя хлопнула дверью и заперлась в своей комнате.
— Настя, открой, открой сейчас же!
— Ладно, Нин, оставь ее. Ну не дверь же вышибать...
Расстроенные родители, не сговариваясь, пошли на кухню — выпить чего-нибудь для успокоения: дочь-подросток — испытание не для слабонервных.
Мария Васильевна, Настина бабушка, не старая еще женщина, с округлыми формами, юркая, с короткой стрижкой крашеных в каштановый цвет волос, суетилась у плиты, заваривая свежий чай с душицей. Его аромат, пряный, напоминающий о лете, цветущем луге, солнце, поплыл по квартире, приятно щекоча ноздри.
— Мария Васильевна, может, вы поговорите с Настей? — Нина с надеждой посмотрела на свекровь. — Она любит вас, уважает. Мы-то для нее в последнее время вроде как и не авторитет...
— Да, мамуль, поговори, может, тебе расскажет, что у нее там стряслось. Как с катушек снесло девчонку, сама не своя, — поддержал просьбу жены Антон. — Эх, была б пацаном, ремнем бы сейчас, и все дела...
Нина с укоризной взглянула на мужа: что, мол, еще за методы воспитания.
Мария Васильевна задумчиво посмотрела на сына и его жену: «Молодые вроде еще, а успели уже подзабыть, как это бывает в первый раз...»
— Отчего ж не поговорить? Поговорю, конечно. Если Настя этого захочет. Только вы не давите на нее, разве не видите — девчонка влюбилась...
— Влюбилась? — Антон с Ниной переглянулись.
— Мам, ну какая любовь? Настьке всего четырнадцать.
— Не всего, а уже. Она у вас совсем взрослая, а вы ее всё за сопливого несмышленыша держите.
Сын с невесткой хотели, было, возмутиться, но Мария Васильевна миролюбиво предложила:
— Вы пейте, пейте чай, пока не остыл, а я попробую с Настей поговорить. Как раз плюшек ей отнесу — она их любит.
Бабушку Настя в комнату впустила. Виновато улыбнулась:
— Ба, ты прости, мы тут с родаками пошумели немножко.
— С кем не бывает... — успокоила Мария Васильевна внучку. — Пар выпустить порой нужно — иначе изнутри разорвет.
— Вот ты у меня всё понимаешь, хоть и родилась в прошлом веке, — пошутила Настя.
— И правда, Настен, я прямо мастодонт какой-то доисторический.
Обе рассмеялись.
— Ой, бабуль, ну что ты стоишь, садись, — спохватилась Настя.
Мария Васильевна села в кресло, внучка — напротив. Сразу откусила от булочки:
— М-м-м, бабуль, как вкусно! Научила бы маму, что ли, печь такие же.
— Да нет ничего сложного. Давай лучше я тебя научу. Раз нравятся, сама пробуй стряпать. Ты же будущая хозяйка.
Настя в ответ хмыкнула: «хозяйка», мол, когда это еще случится.
«Ох, милая моя девочка, и не заметишь, как вырастешь да своих деток будешь учить».
— Настюш, и как его зовут?
— Кого, ба?
— Ну, мальчика твоего.
— Он не мой... — только что улыбавшаяся внучка вмиг помрачнела. — Он с моей подругой Катькой встречается. Бывшей подругой... — поправила она сама себя.
— Вон как. А ты, значит, любишь его безответно. Понимаю, проходили.
— Бабушка, и у тебя такое было, что ли? — удивилась Настя.
— Ох, внученька, было и так, и по-другому, всяко. На свете-то давно живу.
— Расскажи, ба, мне так интересно, — Настя устроилась поуютнее, спрятав под себя ноги, и приготовилась слушать.
— Только это долгая история, — предупредила Мария Васильевна.
— А мы куда-то торопимся? — заговорщицки подмигнула Настя.
— А вдруг у тебя уроки не сделаны, а? Попадет нам потом за разговоры про лавстори от твоих родителей.
— Ну ты, ба, и продвинутая у меня! — восхитилась внучка. — Даже такие слова как лавстори знаешь. А уроки я сделала уже, пусть не переживают.
— Ладно, тогда слушай.
В школе я, конечно, как и ты, тоже мальчишками интересовалась, хоть виду и не подавала. Но всё это так, ничего серьезного. Обычное взросление. Правда, где-то классе в десятом, наверное, влюбилась. В Сашу Богданова, двоюродного брата соседки. Парень был гораздо старше меня. Ой, Настюш, каким он мне казался умным, красивым, невероятным каким-то. А вот сейчас, с высоты своих лет, вспоминаю его и думаю: и за что я могла влюбиться в этого Сашу? Ведь ничего особенного: пышная шевелюра, шапкой такой волнистой, очки с толстенными стеклами («признак ума» для меня, глупенькой), и вел себя так... как нынешние пофигисты. А почему влюбилась? Ну, разве можно сказать — за что? Просто он снизошел до меня, соплячки неопытной. Почти как бог... Ну, мне и хватило.
Мария Васильевна рассмеялась так молодо, так заразительно, что и Настя расхохоталась, представляя этого «почти бога».
— Я писала ему письма, которые не отсылала, ждала вечерами, выглядывая на улицу. Он, конечно, не приходил. Но я все равно ждала. Вот такая дурочка была твоя бабуля.
— Нет, ты у меня самая лучшая бабуля на свете, — не выдержала Настя, соскочила, обняла бабушку и чмокнула ее в разрумянившиеся от воспоминаний щеки. — И что потом?
— Потом я окончила школу и уехала в Ленинград. Пострадала немножко, конечно, но время лечит, и влюбленность тоже поддается такому лечению. Так что мой лохматый Саша вскоре забылся.
Знаешь, за что я люблю Питер? Не только потому, что это удивительный город. Он такой — единственный. Когда я бываю там, у меня душа трепещет, как в молодости. Летать хочется. И плакать. И смеяться. Буря эмоций накрывает. Но еще люблю его за то, что там я полюбила по-настоящему. И чувство это пронесла через всю жизнь. А ведь оно было безответным. Как и твое, Настюш.
Внучка посмотрела на бабушку с недоверием: любить безответно и всю жизнь помнить это чувство? Разве так бывает?
— Думаешь, наверное, так не бывает. Бывает, девочка моя.
Лёша — мой ровесник. Познакомил нас мой одноклассник, который тоже учился в Ленинграде. Мы как-то очень быстро подружились. Именно подружились. Встречали в большой общей компании праздники, ходили в походы на озера, иногда в театры. Нам было так интересно вместе. Весело. Говорили обо всем на свете.
Как ты уже догадалась, наверное, я даже не заметила, как влюбилась в Лёшу. Помню, как штопала его бушлат, на который попал уголек из костра, когда мы сидела около него в походе. Я сама предложила его починить, взяла домой и наложила заплату из запасного кусочка ткани. Пока пришивала, всё вдыхала запах дыма, которым пропитался бушлат. Потом, не удержавшись, даже надела его на себя. И появилось ощущение, что Лёша рядом, что обнимает меня...
Вскоре он ушел служить. Мы переписывались все два года. Конечно же, ни слова о любви в наших письмах не было. Ведь это я влюбилась, а не он. Я ж для него просто «свой в доску парень»...
Настя рассмеялась: бабушка, и вдруг «свой в доску парень».
— Вот тебе смешно, а мне было не до смеха. Я же думала о нем постоянно. Ждала, когда вернется из армии. Все представляла: вот вернется, объяснимся и... А что «и», и как объяснимся, если я для него только друг?.. Об этом даже думать не хотелось.
Когда он после возвращения приехал и не застал меня дома, а я снимала тогда комнату на Садовой улице, он положил букет роз в портфель и гулял с ним часа два в ожидании. Букету тому здОрово досталось. Словно коровой жеваный, но для меня — самый прекрасный! Единственный букет от любимого...
Мы продолжали общаться, как и прежде. Часто виделись, ходили в мой любимый Пушкинский на спектакли, на природу выбирались. Я ждала его приездов каждый день, хотя мы и не договаривались о встрече. Вечерами, сидя на кухне, прислушивалась к шагам в подъезде. Вдруг это Лёша? Вдруг ему захотелось увидеться вот так просто, экспромтом, без причины.
Меня измучило это ожидание. На самом деле, ты же понимаешь, я ждала не только его самого, но и признания, что и он любит меня.
В общем, мне всё труднее становилось прятать свое чувство. Раздирало от желания признаться наконец, что люблю его, уже не один год люблю, и непонимания: ну неужели он не видит этого? Как можно этого не замечать?! Ведь я смотрела на него влюбленными глазами украдкой, когда он этого не видел, порой в разговоре забывала слова, терялась, наверное, даже казалась вдруг поглупевшей... Все признаки и налицо, и на лице... А он не видел. Наверное, девочки в этом смысле более чуткие. Они всегда чувствуют, когда кому-то нравятся.
Нет, не подумай, я не навязывалась, не названивала ему все время, не пыталась «достать» любой ценой. Гордость не позволяла, хоть чувства к Лёше и переполняли меня, я тонула в них, и спасательный круг мог бросить мне только он.
Когда закончилась моя учеба, и пришло время возвращаться в свой город, я, зная, что нам предстоит расставание, возможно, навсегда, все-таки решила признаться Лёше. Но делать это глаза в глаза было так стыдно, что я написала ему письмо и передала через нашу общую с ним знакомую. Скажешь, ну, прямо Татьяна Ларина. Ну, да, Ларина, образца восьмидесятых, — улыбнулась Мария Васильевна.
— Знаешь, бабуль, в этом мало что изменилось, на самом деле. Теперь, правда, редко кто пишет письма на бумаге, разве что записку какую-нибудь идиотскую, чтоб подшутить. Сейчас все признания делаются в виртуальном мире. В соцсетях, в СМС-ках, по электронке. Но настоящего, вот как ты рассказываешь, в этом очень мало, это больше похоже на стеб, — ответила Настя очень серьезно. Было видно, что она об этом думала, и не раз, что ее, дитя времени интернет-коммуникаций, это волнует.
— Да, внучка, я, как ты говоришь, продвинутый «юзер», а потому для меня виртуальный мир тоже существует... ну, как одно из средств общения. Соглашусь с тобой, искреннего и истинного там действительно мало. Но это, опять же, зависит от самого человека, с какими ожиданиями он идет в этот мир.
— Ба, а что дальше? Что ответил тебе Лёша? Хотя я догадываюсь, раз ты сказала, что это было безответно.
— Ты правильно догадалась: он ничего не ответил. У него хватило порядочности не сказать мне «нет» лично. Мы просто перестали общаться, потому что делать вид, будто не признавалась, и дружить, как и прежде, уже не получилось бы.
Вскоре я уехала домой, устроилась там на работу и вроде бы зажила уже другой жизнью. Но не могла забыть своего чувства к Леше, его самого. Через питерских друзей узнавала, как он, что происходит в его жизни. Года через два умерла его мама, к которой он очень трепетно относился. Замечательная женщина, спокойная, интеллигентная. Он познакомил нас на проводах в армию. Я знала, какая это утрата для него, и написала письмо — со словами соболезнования, сочувствия его горю, поддержки. Он ответил что-то, теперь уже и не помню — что именно. Помню только, что ответ был сдержанным, то есть он не хотел давать мне какую-то надежду. Хотел оставаться честным.
— А что потом было?
— Я встретила твоего дедушку, вышла за него замуж, родился твой папа.
— А ты любила дедушку?
— Честно?
— Ну конечно!
— Поначалу — нет. Он мне понравился, я даже увлеклась им, но я скорее позволяла себя любить, была благодарна за его любовь, но сама от «страсти не сгорала». Просто пришло время создавать семью, детей рожать, вот и согласилась пойти за него замуж. Потом уже, постепенно, когда я узнавала его лучше, когда видела, какой он заботливый муж, как любит сына, меня, мое чувство из просто симпатии переросло во что-то большее. И все равно я не могла назвать это любовью. Да разве важно — как называть? Мы растили сына, переживали вместе радости, и беды тоже, всякие времена случались. И только когда его не стало, я поняла, как мне его не хватает, как я дорожила им.
— А с Лёшей этим больше никогда не виделись?
— Виделись, раза два или три, когда я ездила в Петербург в отпуск. Дедушки твоего тогда уже не было в живых, он же молодым погиб в аварии, едва за сорок перевалило. Мы встретились с Лёшей как старинные друзья. Ужасно обрадовались друг другу. Не могли наговориться. Во второй мой приезд, кажется, он пригласил меня в гости к себе. Его жена и дочь уехали тогда на дачу. Помнится, мы что-то приготовили вместе, потом долго-долго сидели на кухне. Вспоминали молодость, наши походы в Приозерск, друзей. В какой-то момент мне показалось, что нам опять по восемнадцать, что не было этих лет разлуки, что я... снова влюблена в него, как тогда. Ох, и накрыло меня, Настюш, прямо с макушкой, словно и не прошло этих двадцати лет...
Мы не заметили, что за окнами поздний вечер, почти ночь. Совсем не хотелось расставаться. Лёша предложил мне остаться ночевать в его квартире, мол, комнат много, никого не стесню.
У Насти загорелись глаза: неужели?...
— Нет, Настюш, не осталась я. Хотя, скажу честно, хотелось этого в тот момент больше всего на свете.
— Ба, но почему?!.
— Неужели не поняла? Не могла я остаться. Даже если бы между нами ничего и не произошло той ночью, если предположить, что он предлагал мне просто переночевать, а у него скорее всего в мыслях ничего другого и не было, я не могла переступить через то, что он женат, что я не так давно потеряла мужа, что у него и у меня есть дети... Я не могла забыть об этом и предать людей, которых мы любили и которые любили нас. И потом, я не хотела разрушать то, что нас объединяло — нашу дружбу.
В общем, я «выстояла». Против соблазна, против зова плоти, против минутной слабости. И горжусь этим. Честно. Может, и нечем гордиться, но я думаю, что поступила тогда правильно. И мне теперь не стыдно ни перед его женой, ни перед памятью покойного мужа, ни перед детьми. И вот перед тобой мне тоже не стыдно.
— Бабуль, ты меня прямо озадачила... Не знаю, смогла бы я устоять, если бы любила человека так, как ты. Не знаю...
— Внученька, у тебя впереди еще вся жизнь, чтобы проверить это. Главное — не теряй себя, своего достоинства. На самом деле любить дано далеко не каждому. Может показаться, что все вокруг только и делают, что влюбляются. Очень часто за любовь принимают другое: страсть, влечение, желание обладать, взрыв гормонов... Особенно по молодости. Когда старше становятся, бывает, привычку за любовь принимают. Но настоящее чувство — оно приходит не к каждому. И не определить его одним словом. Ну, что это? Когда ты готов жизнь свою отдать? В огонь и в воду за него? Или когда, любя, отпускаешь? Когда для тебя его или ее счастье важнее?
Сколько людей, столько и ответов. И сколько живем, столько и пытаемся найти эти ответы. Вот не поверишь, а мне Лёша до сих пор иногда снится. Но было ли это той самой любовью — настоящей, единственной? Может, я любила не самого Лёшу, а свое чувство к нему? Может, настоящее как раз то, что связывало нас с твоим дедушкой? Не знаю...
— Бабуль, вот и я думаю теперь, может, мне просто обидно стало, что Селезнев выбрал Катьку, а не меня? Ведь все говорят, что я красивее Кати. А он все равно ее выбрал.
— Настюш, ты станешь старше и поймешь, что часто любят не за что-то, а вопреки. И красота, фигура, там, какие-то достоинства внешние, деньги, богатство... это, конечно, имеет значение. Но, для того чтобы полюбить человека, достаточно его самого, а не его «атрибутов» и «причиндалов». Ведь не зря говорят, что любовь — это химия. Реакция, которую не объяснишь никакими формулами. Нет таких формул. Не придумали.
— Бабуль, я так тебя люблю! — Настя снова обняла бабушку. — Ну, почему родители никогда не говорят со мной так? Как с взрослой? Я ведь давно уже не маленькая. Вот ты мне рассказываешь, как подруге, и я тебя понимаю. Ты не учишь, не читаешь нотаций, а просто разговариваешь. Как с равной.
— Настен, ты не обижайся на папу с мамой. Поверь, они тебя очень любят, и самое главное для них, чтобы ты была здорова и счастлива. А то, что не говорят, как с взрослой... Так ты для них всегда останешься ребенком. Даже когда тебе будет двадцать, и тридцать, и больше. Они не хотят, чтобы ты быстро повзрослела. Взрослая жизнь — взрослые отношения, ответственность взрослая. Они хотят до поры до времени оградить тебя от этого, потому что все это еще успеется. Жить-то тебе.
Ты не суди их строго. Будь в этом старше и мудрее, как бы смешно это ни звучало. Вот представь, что ты — мать и у тебя дочь-подросток, которая влюбилась. Что ты сделаешь? Только не с позиции дочери, а мамы.
Настя задумалась. Чуть погодя с удивлением произнесла:
— Бабуль, а ведь ты права! Я скажу ей: какая любовь? Тебе всего четырнадцать!
Мария Васильевна расхохоталась, и Настя вместе с ней.
— И пожалуйста, Настюш, не называй маму с папой родаками, ладно? Такое грубое, некрасивое слово... Они родили тебя, дали тебе жизнь, потому что любят тебя и друг друга. А ты: «родаки»... Вот ты лучше расспроси их как-нибудь, как папа маме твоей признался в любви и предложение сделал. О, это очень романтичная история, я-то знаю.
— И они расскажут?
— Конечно же! А теперь пойдем к ним. Думаю, вам есть что сказать друг другу.
