Глава 1
Непростое решение
— Нет, ну, я знала, Анька, что ты немножко того, — Соня недвусмысленно покрутила пальцем у виска, — но чтобы до такой степени!
Небольшого роста, пышная зеленоглазая блондинка с веселыми ямочками на щеках, Соня похожа на сдобную булочку. Не зря муж ее так и зовет: «Моя ватрушечка». И еще шутливо добавляет: «Вредная для здоровья, но такая вкусная». Острая на язык «вредная ватрушка» обычно парирует: «Мне хоть на пользу идет все, что ни съем. А тебе, жердяю, — не в коня овес. Сколько тебя ни корми, все на холодильник смотришь».
Она сидит за столом на Аниной кухне, уплетает принесенный ею же гостинец — пончики с творогом — и выговаривает Анне:
— На кой ляд тебе эта старая мегера? Это же она вас с Колькой развела. Или ты забыла?
Хозяйка, в светлой домашней тунике и шлепанцах на каблучке, сидит напротив. Лицо Анны нельзя назвать красивым, скорее оно с неким флером загадочности. А в чем она — эта загадочность — так сразу и не поймешь. То ли в завораживающем блеске ее глубоких, с поволокой, почти черных глаз. То ли в изящной форме крыльев носа с еле заметной горбинкой — есть в этом что-то волнующее. То ли в орехово-золотистом теплом цвете кожи. А может, все дело в свете, что исходит от нее, — он с легким налетом печали, особенно когда она молчаливо-задумчива.
Аня поправляет растрепавшиеся пряди пушистых, чуть тронутых сединой темных волос тонкими пальцами.
— Да не забыла я, Сонь. Пойми, ведь она совсем одна. Тяжело старушке. После операции практически не ходит. Когда еще восстановится. Представляешь, каково ей?
— Ой, ну держите меня двое, не то не удержите! Надо же — «тяжело старушке», — передразнила Соня подругу. — Не надо было плевать в колодец. Ведьма она, а не старушка, вот что я тебе скажу. Тяжело ей... А каково тебе было растить Ксеньку одной? Разве она помогала?
Соня, раскрасневшись от горячего чая и возмущения, дышит шумно, раздувая ноздри как беговая лошадь. Хотя с ее размерами — скорее беговая пони.
— Ты забыла, как по ночам дежурила, а днем на работу не выспавшись ходила? Как в обмороки грохалась от нервного истощения? А когда с Ксенькой с больничных не вылезала — она хоть апельсининку несчастную принесла внучке? А теперь, вишь, что приключилось, тяжело ей стало...
Забыв про пончики с чаем, Сонька, не усидев от переизбытка чувств, соскочила с табурета и стала мерить шагами тесную кухню, натыкаясь то на шкаф, то на стол и на ходу жестикулируя. Аня, глядя на свою давнишнюю, еще с институтской поры, подругу, улыбнулась. Она любила ее как сестру, которой у нее не было. Знала: позвони она Соне, когда тяжко на душе, хоть среди глухой ночи, та мало того что не станет ворчать, мол, разбудила, так еще и примчится утешать, вытирать слезы и сопли. Заодно быстренько что-нибудь между охами и ахами изладит и накормит «через не хочу», считая, что еда — лучшее средство от всякой хандры. Да и не только от нее.
Вот и сегодня, стоило только сказать, что нужно посоветоваться, но разговор не телефонный, как Софья, оставив своим домочадцам — мужу и двоим сыновьям — записку с цэу, что где искать, ее не терять, а главное — выгулять пса Гришку и не перепутать его с кошкой Малашей, через час уже жала кнопку домофона со словами: «Скорую вызывали?»
Удивительно, как все-таки Соня напоминает свою бабушку Груню, Аграфену Васильевну, думала Анна. И та была такой же — просто невероятной доброты человечищем. Гостеприимная, приветливая, позитивная, как теперь говорят, никогда не унывающая, из ничего могла приготовить такое — ум отъешь. У нее даже горчица домашняя была вкусной невообразимо. На вопрос о секрете отвечала: готовить надо, прогнав прочь все плохие мысли, забыв о неприятностях, чтобы в сердце в тот момент была одна только любовь. А прибаутками да поговорками сыпала — хоть записывай за ней следом. Да всё к месту, всё в тему. А уж какая мудрая! Анна вспоминала, как приходила к ней, бывало, с какой-то проблемой, абсолютно не решаемой, кажется. И что? Та сначала накормит, как бы Аня ни сопротивлялась. Потом выслушает и даст такой совет, который всё поставит на свои места. И удивительно было: да как же это простое решение самой-то в голову не пришло?!
Аграфена Васильевна привечала ее, выросшую в детдоме девочку Нюру, жалела словно родную. Сама, жившая с малолетства в чужих людях из милости, знала вкус сиротского хлеба. Вот и внучку свою Соню, чтобы не была сиротой при живых родителях, вырастила сама, махнув рукой на непутевую невестку-выпивоху да сына, сгинувшего где-то в северных краях, когда мотал очередной срок. И готовить научила, и к другим женским уменьям приохотила, а главное — никогда не отчаиваться наказывала. И еще говорила: «Сонюшка, что бы ты ни делала, всегда думай, куда это может тебя вывернуть. И помни: если ты к людям с добром, то и они к тебе так же. А хитростью али какой неправдой дела не справишь, рассыплется оно как горох из худого мешочка. У обмана ноги коротки».
Соня обожала свою бабу Грушу — так она ее звала. Она была для нее всем — и мамой, папой, и любимой бабулей, словом, самым родным человеком. Когда старушку разбил паралич, а было той уже лет восемьдесят в ту пору, сама за ней ухаживала, до последней минуты бабы Груни. Только не залежалась Аграфена Васильевна, несмотря на сердечный уход и заботу внучкину, на ее руках и отошла.
Соня, пометавшись по маленькому кухонному пространству, чуть успокоилась. Снова присела к столу.
— Анют, тебе что, по ночам спокойный сон надоел? Или больше всех надо? Пусть сынок в Канаду ее забирает, — предложила Софья и сама же отвергла этот вариант, — хотя это вряд ли. Нужна она там — канадской невестке, как же, — хохотнула, но тут же посерьезнела. — Но ведь есть у нас социальные службы. Дом престарелых, в конце концов...
— Ну что ты такое говоришь, Соня, — укорила подругу Анна. — Ты доверила бы уход за бабой Груней какой-нибудь чужой тетке? А тем более дом престарелых... Ты видела, что там творится? Кому нужны беспомощные старики? Нет, нет, что ты. Я не могу допустить, чтобы Ксюшина бабушка последние свои дни где-то в казенных стенах доживала.
Софья хотела возразить, но слова замерли на кончике языка. Она посмотрела на Анну внимательно, будто изучая давно знакомое лицо.
— Постой-постой, Нюта, мне показалось или?.. Ты про маму свою подумала, что ли?
Подруга знала, что Аня уже много лет ищет свою мать, даже какую-то ниточку нащупала было, но та оборвалась после пожара в районном архиве. Однако надежды найти не теряла. Соня не раз уже спрашивала: «Зачем тебе это нужно? Ты хочешь посмотреть в глаза женщине, которая оставила тебя в роддоме? Узнать, почему она это сделала? Ну, ответит, что была молодой, забеременела сдуру. Тебе станет от этого легче? А еще хуже, вдруг окажется, что она какая-нибудь пьющая тетка. Бомжиха, например. Что нет ее на свете, в конце концов. Надо ли искать, Анют, подумай! Многие знания — многие печали — говорила моя бабуля. И это правда».
Анна только и ответила:
— Сонь, а вдруг и моей маме так же плохо, а помочь некому...
— Ой, ну ты точно сумасшедшая, подруга, хотя ничего другого я от тебя и не ждала. Мать ее бросила и забыла, а она ищет ее и готова бывшую свекровь в дом взять, думая о своей родительнице. Ты — или святая, или дурочка. Я лично склоняюсь ко второму. Но отговаривать больше не буду. Вижу, что решила уже. Без толку. А ты не подумала, кстати, Анют, как твоя Ксюша отнесется к этому? Вот жили вы и жили вдвоем, как две подружки, мирно да ладно, и вдруг в вашу жизнь влезает чужой человек. Ладно бы еще добрый, как моя бабуля Груша, а то ведь та еще стерва. Cколько лет прошло, а я и сегодня помню, сколько она крови твоей выпила, вампирша! И всё Кольке твоему зудела да зудела, мол, не его это дочка. И дозудела, зараза!
— Сонюшка, так я ради Ксюши и хочу это сделать.
Софья посмотрела на подругу с удивлением: где, мол, тут резон?
— Не понимаешь? Вот ты росла с бабушкой — уверена, самой лучшей на свете. Ее любви и тепла хватило даже мне, приблудышу. Знаешь, не будь твоей бабули, еще неизвестно какой бы я стала. Может, озлобилась бы на весь свет, возненавидела тех, кто рос в семьях, с мамой и папой... А Аграфена Васильевна сказала мне как-то: «Анечка, никогда не завидуй, что кому-то хорошо, а лучше порадуйся за него. Зависть да обида изнутри грызут, сушат, пусто в душе становится да зябко. А радость, особенно за другого человека, тебя саму греть будет, как солнышком. Ты и сама этим солнышком будешь светиться. А к нему все тянутся, известное дело». Я на всю жизнь запомнила эти ее слова. Хочу, чтобы у Ксении моей был еще один родной человек рядом. Ксюша добрая, может, и Мария Ивановна около нее сердцем отойдет.
На кухню заглянула вернувшаяся домой Ксения, симпатичная, высокая и стройная девушка, очень похожая на мать, только с более светлыми волосами и кожей. Поздоровалась, чмокнула мать и Софью.
— Как вы тут хорошо сидите, девчонки! — Ксюша любит называть маму и ее подругу девчонками, а те и не против, никак не хотят чувствовать себя «старыми тетками». — Тетушка Сонечка, ну-ка, про что разговор? Опять вкусные рецепты обсуждаете на погибель моей фигуры? — и рассмеялась звонко.
Но «девчонки» лишь улыбнулись в ответ, не поддержав шутки.
Анна предложила дочери поужинать, но та сказала, что перекусила в пиццерии с подружками. От чая, впрочем, не отказалась.
— Что-то вы какие-то серьезные. Случилось что-то? — в вопросе проскользнула тревога.
Анна предпочла не ходить вокруг да около:
— Ксюша, я решила перевезти к нам твою бабушку. Пока — на время, а там будет видно. Она почти не ходит — ноги отнимаются, и за ней некому ухаживать. Сейчас она у себя дома, соседка бабы Маши мне позвонила, а на днях соседка эта улетает, и Мария Ивановна совсем одна остается.
И, пока Ксения не успела ничего возразить, добавила:
— Может, тебе это не очень понравится, но мы ее не бросим.
Последнее было сказано так, что стало понятно: никакие аргументы дочери не заставят ее передумать.
— Какую бабушку, мам? — не сразу поняла Ксюша, знавшая, что мать выросла в детском доме.
— Бабушку Машу, маму твоего отца. Ты должна ее помнить.
Вот это новость! Ксюша и отца-то помнила очень смутно: когда они с матерью развелись, ей было меньше пяти. А уж бабу Машу... Хотя... Что-то всплывало такое раньше в памяти, связанное, как она теперь поняла, именно с бабушкой. Какая-то длинная худая тетка кричит ее маме: «Да ты и мизинца Колиного не стоишь! Гуляла, поди, с другим, а своего выродка на Колю повесила. Как же, семимесячная родилась, так и поверила! Да ты своему мужу должна ноги мыть и воду пить...»
Зачем мыть ноги и потом пить воду — Ксюша такой последовательности этих не связанных между собой действий долго не могла понять. А про значение слова «выродок» узнала позже. Надо же, это дорогая бабуля ее так «ласково» называла. И теперь она будет жить вместе с ними? Круто, нечего сказать!
Ксения, зная характер матери: если уж что надумала, не переубедить, спросила только:
— Мамуль, ты окончательно это решила?
И сама же ответила:
— Вижу, что окончательно.
И добавила:
— Надеюсь, ты не в мою комнату собираешься поселить эту...
Мать прервала:
— Ксюша, давай, договоримся сразу. Что было, то быльем поросло, и Мария Ивановна — не «эта», а твоя бабушка Маша, старый больной человек. И единственные близкие люди у нее сейчас — это мы с тобой. Жить она будет в моей в комнате, а я переберусь к тебе. Придется, доченька, потесниться. Ухаживать за Марией Ивановной буду я, пока в школе каникулы, а там посмотрим. Но и твоя помощь, Ксюша, тоже не будет лишней. И мне будет легче, если я буду знать, что ты не против.
— Ну как я могу быть против? Я уже поняла, мамуль, что объявлена всеобщая мобилизация и обязательная трудовая повинность, и мне их не избежать. Разве что срочно выйти замуж за моего Игорька, — обреченно пошутила Ксения.
Забрать Марию Ивановну к себе решили назавтра же, не откладывая.
Глава 2
Накануне
Светлана, соседка из квартиры напротив, зашла проведать Марию Ивановну.
— Голубушка, да не переживайте вы так, всё будет хорошо, не к чужим ведь людям идете. Анечка — хорошая, добрая, она вас не обидит, — уговаривала она пожилую женщину. — Я бы и дальше вам помогала, но, сами знаете, сын зовет к себе, с внуком нянчиться поеду. Кто еще молодым поможет?
У Марии Ивановны глаза на мокром месте. Предстоящий отъезд помощницы, да что там — просто спасительницей ставшей за последние годы, совсем выбил почву из-под ног, которые, окаянные, напрочь отказываются служить. Сколько лет рядом прожили, порядочная, спокойная, доброжелательная, да еще и врач к тому же, Светлана была вместо дочери Марии Ивановне. И ведь чуть было не породнились когда-то — Коле-то Света всегда нравилась. Но тут появилась эта чертова Анька и как присушила Николая. Уж как уговаривала тогда не брать в жены эту, без роду и племени, так нет ведь. «Люблю ее, люблю...» Потом, когда развелись, стало уже поздно — Светлана была замужем, родила сына. Да и будь она свободна, вряд ли что получилось бы у них. Николай никак не мог забыть Анну, да и не хотел, похоже. Оттого и уехал работать за границу, в Канаду, поначалу вроде на время, а потом так там и остался. Женился, детей двоих родил, пишет иногда, деньгами помогает. А приезжать — всего-то пару раз и был за все годы.
— Светочка, да как же мне не переживать? — горестно вздохнула Мария Ивановна. — Ты представляешь, что для меня значит знать, что я буду зависеть от Ани. Ты же помнишь, как мы расстались когда-то давно. Из-за нее Коленька уехал, оставил меня одну. И теперь, на старости лет, к ней на поклон... Никому-то я не нужна... Умереть бы скорей... — заплакала, сморкаясь в большой клетчатый платок старушка.
— Ну что вы такое говорите, Мария Ивановна? — Светлана села на диван рядом с женщиной, обняла за плечи. — Что это вы придумали — умереть? Да вы у нас еще на свадьбе внучки будете гулять. Знаете, какая у вас внучка Ксюша? Красавица да умница, вся в вас. Всё наладится, образуется, — успокаивала Светлана соседку, а сама думала: нелегко придется Ане с бывшей свекровью, характер у нее сложный, да прежние обиды живы, да возраст, болезнь еще до кучи. Намается она с ней. Но ведь сама вызвалась, стало быть, знает, на что идет.
— Мария Ивановна, вы меня простите и не обижайтесь, пожалуйста, но мне идти надо, собираться. Завтра самолет, а у меня еще и конь не валялся, — слукавила Светлана, давно упаковавшая чемоданы. Слишком тяжело было видеть старческие слезы: совсем недавно так же мама-покойница плакала по утрам, не желая отпускать ее на работу.
— Конечно, конечно, иди, держать не буду, — не удержалась, надула губы. Обиделась все-таки.
Мария Ивановна, оставшись одна, задремала было, но ненадолго. Беспокойство одолевало да сомнения: «Зачем согласилась? Наняла бы кого, деньги есть, спасибо Коле. Так нет же, Светлана уговорила: «Аня хорошая, не обидит». Да как знать-то, что не обидит? Вот зачем, ради чего Анька надумала взять к себе? Что у нее на уме? Квартиру захапать после смерти? А может, смерть эту приблизить? Подсыпать чего в еду или лекарство подменить. Сколько вон по телевизору показывают таких случаев. Ни за что, ради жилья, убивают стариков. А этой есть за что. Отомстить, поди, хочет, что Коля ее бросил. Вот к кому я собираюсь? Ведь она мне чужая. И сама, и дочка ее. Еще неизвестно, Николая ли она дочь. А если нет?»
Эти мысли не давали женщине покоя еще в больнице. И теперь, последнюю ночь в своей квартире, тоже заставляли грузно ворочаться, совсем лишив сна. Лежала и разглядывала при свете ночника фотографии, во множестве развешанные на стене напротив кровати. Вот на этом, одном из первых их со Степаном снимке, она совсем еще молодая. Сколько тогда было? Кажется, двадцать три. Стройная, высокая, в красивом крепдешиновом платье, которое муж подарил. На фабричную-то зарплату такого было не купить. А Степан баловал ее. В спецмагазине отоваривался да из заграничных командировок привозил ей вещи. За Кольку благодарен был. Вон как держится за руки постреленок! Маленький здесь еще совсем, года три-четыре от силы.
А тут уже постарше немного. Это когда на юг поехали, в Сочи. На фоне пальм да моря — красота-то какая. Вспомнились эти пальмы — такая диковина для нее. Да и правильно, какие в ее родной Сибири пальмы? А вон на той, цветной, красочной, Коленька со своей канадской женой и детишками. «Эх, не обнять мне их, видно, уже... А на крайней, что-то видно плохо, кто там? А-а, так это же Степа в санатории снялся, один туда ездил, без меня. Надо же, не признала. Да и как признаешь-то? Похудел он тогда сильно, почернел, с лица спал. Это уже когда болел сильно. Лечили от одного, а помер от другого...»
Женщина и не заметила, как воспоминания, нахлынув, накрыли с головой мельканьем событий и унесли во времена, в которых что-то уже стерлось из памяти, а что-то и не хотелось бы помнить, да не забывается, свербит, точит изнутри словно ржа.
Глава 3
Поворот
Когда Маша полвека назад сошла на перрон вокзала с вытершимся на углах чемоданишком да двумя подружками и увидела сразу столько людей, сколько и не представляла раньше, поначалу даже испугалась немного, хотя и была не робкого десятка. Однако страх быстро прошел, уступив место любопытству. Огромный город, многоэтажные дома, красиво одетые люди, яркие вывески магазинов, афиши кинотеатров — всё было необычно и так заманчиво для нее, простой девчонки из сибирской глубинки. Она губкой впитывала в себя всё новое. Цепкая память помогала запоминать названия улиц, станций метро, ориентироваться в городе. Особенно пригодилось это, когда, провалив вступительные экзамены в институт, решила остаться и искать работу. Нашлась такая быстро, в те времена фабрики да заводы работали в полную мощность и молодежь не стыдилась своего пролетарского звания. Устроилась на спичечную фабрику, на станок, который клеил этикетки. А что, работа не хуже других, даже интересная — сколько всяких наклеек перед глазами проходит. Правда, первое время ночами снилось, что по обеим сторонам ее общежитской кровати транспортеры со спичечными коробками бегут, да этикетки на них шлеп-шлеп, шлеп-шлеп... Ну, да это вскоре прошло.
Проработала так несколько лет. Заочно окончила техникум, стала бригадиром. С девчатами ладила и к слесарям подход имела, особенно к Василию, высокому нескладному парню с веснушчатым лицом. Как сломается станок, Вася сам, будто неладное почуяв, приходил: так хотелось лишний раз на свою зазнобу посмотреть. Но кроме провожаний да поцелуев ничего между ними не было, хотя парень и уговаривал, мол, у него к ней всё всерьез, и он, ежели что, и жениться может. Однако Маша не была уверена, что хочет за него замуж. Раздумывала, не давая ответа и не позволяя ухажеру лишнего.
Может, и сложилось бы что у Марии с Василием, если бы не один случай, круто изменивший ее жизнь.
Наталья Ивановна, мастер цеха, в котором трудилась Маша, как-то после смены пригласила ее к себе в гости. Там познакомила со своей матерью, пожилой шустрой женщиной, работающей консьержкой в доме, где, по ее словам, живут не простые, заслуженные люди: артисты, министры, важные чиновники. Посидели, выпили чаю, поговорили о том о сем — вроде бы ни о чем конкретном, так, обо всем понемногу. Потом мать Натальи Ивановны и говорит:
— Я смотрю, ты — девка смекалистая, аккуратная, не тютя какая деревенская. С детишками ладить умеешь, коль говоришь, из многодетной семьи. И образование есть. И Наташка моя тебя хвалила. Да к тому же ты на его супругу покойную очень похожа. Пожалуй, что и подойдешь.
Маша удивилась: на кого это она похожа и для чего подойдет?
Женщина объяснила. Один из жильцов ее дома, Степан Федорович, с полгода назад попал в автомобильную аварию. Сына — в окно выбросило, ни царапины на нем, сам — пострадал, конечно, но жив остался, а вот жена его погибла. Теперь ищет няню для мальчишки. Он и попросил консьержку помочь, может, есть какая девушка или женщина хорошая на примете для Коленьки. Так вот, если Маша согласна, то в выходные можно познакомиться и с отцом и с сыном.
— А там, девка, если понравится, будешь работать в чистоте да уюте, а не на фабрике — серу спичечную нюхать. Ты, чай, не собиралась до старости этикетки шлепать? Ума для этого много не надо. А ты пробивная, Наташка говорила. В люди выйдешь. Вот как я. Сколько знаменитостей «здрасьте» мне говорят каждый день. Там, в своей будочке, и я вроде не последний человек. Да ты не бойся, Степан Федорович — человек достойный, в годах уже для тебя, приставать не будет. И Николай у него не балованный, хороший мальчонка. Он у них с женой поздний ребенок, долго не могла его супруга родить.
Вот так и попала Мария в дом работника торгпредства Степана Федоровича. И если поначалу раздумывала — уходить или не уходить с фабрики, как-никак привыкла, да и зарплата бригадирская побольше, чем у простых работниц, но как увидела Колю — хорошенького, с темно-русыми кудрями да глазастенького, ну точно Ильич на октябрятском значке, так и влюбилась в него, на отца едва глянув. Да и мальчишечка потянулся к ней сразу, да еще и со словами: «Мама, мама пришла», будто знал всегда. Маша едва не заревела. Как было после этого не согласиться. Только вот как же с работой? Бригадой, девчатами... да и стаж нужен. Но Степан Федорович успокоил: и стаж не прервется, и зарплата будет, и оформление по трудовой. Полезные знакомства в нужных сферах — все-таки важная фигура он там, небольшой заграничный презент — и проблема была решена.
Не прошло и месяца, как Мария привязалась к мальчонке как к своему. Его отец, наблюдая, как хорошо ладят сын и Маша, присмотревшись к девушке, спустя полгода сделал ей предложение. Тем более что Мария, молодая, неглупая, с живым пытливым умом, хотя и несколько простоватая на фоне женщин его круга, в общем понравилась ему. Ну, а Маше, может, и хотелось бы мужа помоложе да посимпатичнее, однако крестьянская жилка сработала: нечего разбрасываться мужиками. Этот хоть и староват для нее, зато с квартирой какой, да с положением, да и Коленьку полюбила как родного.
Прошло несколько лет, и Маша вполне уже привыкла к своему новому положению и окружению, хотя поначалу некоторые дамочки из избалованного достатком окружения мужа и кивали на нее да болтали за спиной всякое, мол, как быстро она из нянек в жены перескочила, а сама — деревня деревней... При этом ни одна из шептавшихся не желала вспоминать, что и сама не княжеского рода. Маша старалась не обращать внимания на эти досужие разговоры. Лишь однажды, не сдержавшись, высказала тем холеным фифам всё, что о них думала, особенно не выбирая слов. Да еще пригрозила, что в следующий раз, если за ее спиной будут шептаться, некоторым и волосешки с шиньонами повыдирает. И это, как ни удивительно, сработало. Поверили. Решили, что с этой чокнутой лучше не связываться.
Всё по душе было Марии в ее новой жизни. Одно огорчало: очень хотелось ребеночка, но детей у них со Степаном быть не могло после травмы, полученной им в той злополучной аварии. Что делать, смирилась и с этим, отдавая любовь Коле, считавшей ее своей матерью.
Так и жили: размеренно, тихо и чинно. Поскольку не было меж супругами любви, не было и ревности, скандалов, выяснения отношений с битьем посуды. Да и к чему такие страсти? У Степана Федоровича пылкие чувства к женщине умерли вместе с гибелью молодой жены, которую он обожал. Ну, а Мария... насмотревшаяся на семейную жизнь других, просто ценила то, что имела, резонно полагая: лучше налаженный и обеспеченный быт и неплохой, в общем, человек рядом, чем «богатая» на события жизнь с пьющим мужем в какой-нибудь коммуналке.
Глава 4
Измена
Казалось, этот устраивавший обоих статус-кво так и будет соблюдаться ими всю жизнь. Но дьявол ли, черт ли точно поджидал случая проверить на крепость их со Степаном союз. Когда муж, работавший по части торговых отношений с заграницей, уехал в длительную командировку аж на год, Маша с Колей остались, потому что страна, куда послали Степана Федоровича, не годилась по климату для здоровья сына. Вскоре после его отъезда мужа Машу зазвала к себе на новоселье фабричная подруга. Мария согласилась — давно не виделись. Степану не нравилось ее общение с прежними подругами, потому при нем она к ним не ездила.
Здесь неожиданно для себя, считавшей, что ничего такого в ее жизни уже быть не может и, главное, не должно, она встретилась с искушением в виде галантного мужчины южных кровей, которому очень понравилась модно одетая симпатичная Машенька. Кавалер настойчиво ухаживал за ней весь вечер, был остроумен и весел, в танце прижимал ее чуть более дозволенного, и ей, как ни странно, это было приятно. От выпитого шампанского и явного интереса к ней красивого мужчины у Марии закружилась голова. Она словно вдруг вспомнила, как еще молода, что ей по-прежнему хочется нравиться, что, как это ни стыдно, хочется крепких объятий и поцелуев...
Когда он предложил проводить ее, она не отказалась. Коленька был на даче с няней, и потому, когда кавалер напросился на чашку чая, Мария согласилась. Потом всё и случилось.
Что на нее нашло тогда? Мария была как в тумане. Верная жена, не знавшая до Степана других мужчин, совершенно неискушенная во флирте, попалась на удочку опытного донжуана. И ведь не подумала даже, что забеременеет или еще что. С одного-то раза? Так не бывает! Оказалось, бывает. Забеременела.
Зная, что у мужа детей больше быть не может, запаниковала. Терять его не хотелось: положение, обеспеченность, заграничные тряпки... Мария утягивалась до последнего, соседи даже не догадались о ее интересном положении, думая, что она просто немного поправилась. Ну а Коля был еще достаточно мал, чтобы сообразить. Рожать поехала в далекий сибирский город, к сестре. Девочку — темноволосую, с длинными тонкими пальчиками и красивыми черными бровями — очень похожую на тот ее «грех», оставила, проплакав несколько дней, там же, в роддоме.
Сильно переживала, очень похудела. Тяжело далось ей отказаться от своего дитя, тем более единственного. Хотела уже остаться в родных краях, растить ребенка, а там как Бог выведет. Но сестра, едва сводившая концы с концами, испугавшись лишнего рта, уговорила ее написать отказную. Мол, потом скажешь мужу, и уж если простит твой грех, тогда и заберешь дочку.
С этой мыслью Маша и вернулась домой. Плакала потихоньку, пока муж не видел. Ночами вообще плохо спала, ворочалась всё, представляя, как там ее девочка. Ненадолго забывшись, слышала детский плач или видела во сне, как на захлебывающегося в рыданиях малыша никто не обращает внимания, и он лежит, всеми забытый, никому не нужный, в мокрых пеленках... Она совсем извела себя. Однако открыться Степану после его возвращения сразу не решилась. Тем более надо было заботиться о Коле, который пошел в тот год в первый класс, и о муже, который подхватил за границей какую-то заразу, похожую на воспаление легких. От этого и лечили. Болезнь поначалу вроде бы отступила, но потом перешла в хроническую форму, а дальше стала неизлечимой.
В последние дни мужа Мария не отходила от его постели. Столько лет прошло, а не может забыть, как перед смертью Степа слабым голосом, почти шепотом, вдруг спросил ее:
— Маша, разве я был тебе плохим мужем?
Мария, нервы которой и так были на пределе, расплакалась, услышав такой вопрос.
Степан продолжал так же еле слышно:
— Зачем ты не сказала мне?
Мария непонимающе уставилась на Степана: о чем это он.
— Не по-человечески это, Маша, бросать своего ребенка, — выдохнул он.
Тут Мария поняла, что хочет сказать ее умирающий муж и зарыдала уже в голос.
— Я же понимаю... ты молодая... тебе детей хотелось...
Рыдания сотрясали тело Марии, которая уже не плакала — выла раненой волчицей.
Степан, собрав остатки сил, произнес:
— Обещай мне... разыскать девочку... не дай ей вырасти сиротой...
С тем и умер.
Откуда он узнал? Почему молчал раньше? Может, Коля догадался да отцу сказал, все-таки мальчишка уже большенький был тогда. Вряд ли. Да и важно ли это было теперь, когда не стало мужа. Помня обещание, данное ему, искала дочку, слала запросы по инстанциям, но ее следы затерялись. Сколько лет потратила на поиски, сколько писем написала, и всё безрезультатно. Девочка как сквозь землю провалилась.
Не сразу, но смирилась. Значит, такое наказание Бог ей дал за ее грех. И жила с осознанием этого греха много лет.
Глава 5
Женитьба
Когда Коля, ослушавшись мать, уже видевшую своей невесткой соседскую Светочку, привел в дом Анну, Мария невзлюбила ее сразу. Слишком похожа она была на ту, которую когда-то оставила, предала. Глядя на невестку, невольно думала: «Вот и моя дочурка, наверное, такая же взрослая, красивая. Как-то у нее, горемычной, жизнь сложилась? Какая она стала? Увидеть бы, дотронуться, обнять. На коленях бы о прощении молила, только б позволила рядом быть...» Когда сразу после свадьбы Анна из уважения к мужу решила называть свекровь мамой, Мария Ивановна сразу ее осадила: «Никогда не называй меня так, я тебе не мать. В приличном обществе это не принято, чай, не в деревне живем», — съязвила она. И чем больше старалась Аня понравиться ей, поладить, тем больше та ее отталкивала. Мало того, стала оговаривать перед Николаем его молодую жену. То, мол, твоя не умеет, этому не научили. «Одно слово — детдомовка, кто ж оттуда порядочным выходит. Да и от тебя ли понесла-то? Они ведь там все испорченные», — шипела она ему в ухо. Словно сама себе мстила, зная, что и ее дочь скорее всего выросла тоже в казенном доме.
Анне, которая сразу после свадьбы забеременела, да с сильнейшим токсикозом, с угрозой выкидыша, и так было тяжело, да еще и это выматывающее противостояние. На нервной почве родила дочь семимесячной. Ну, тут уж даже Николай засомневался в своем отцовстве, напрочь забыв, что был у Анны первым мужчиной. И только слепой не видел, как девочка похожа на своего отца — формой носа, губ, и даже тем, как морщила нос, чихая. И все равно Мария Ивановна продолжала твердить: не похожа, не твоя, чужого ребенка воспитываешь...
Известное дело — вода камень точит, а у недоброго слова, злых взглядов и недоверия силы куда как больше оказалось. И как ни любил поначалу Николай свою Анечку, как ни мечтал прожить с ней всю жизнь и завести кучу детишек, а охладел, стал равнодушен, решил, что поторопился с женитьбой. Тут, как водится, и другой интерес образовался — пиковый — женщина на стороне. Николай стал задерживаться «на работе», иной раз и вовсе ночевать вне дома, не давая себе труда объяснять — где, а тем более оправдываться. Запах чужих духов, помада на рубашке — это было лишним, уже не требующимся доказательством. Мария Ивановна, естественно, не преминула подлить масла в огонь: «Анна, неужели не видишь: муж тебя разлюбил давно, чуть не на твоих глазах изменяет, а ты всё терпишь. Гордости в тебе нет! Да я б давно ушла от него, чем так жить...»
Анна и без ее слов понимала, что дальше так продолжаться не может. Собрала вещи и переехала с дочерью в общежитие. На развод подал Николай — это уж Мария подсуетилась, боялась, как бы невестка не вернулась или Коля не одумался. Так закончился их короткий брак.
Анна растила дочь, плакала ночами в подушку, когда Ксюша болела, а еще от одиночества, но изо всех сил старалась не отчаиваться. Поддерживала подруга Сонька да бабушка ее Аграфена Васильевна, пока была жива. Именно она предположила, когда Аня развелась с мужем, что, к гадалке не ходи, к этому приложила руку ее «вторая мама». Да Анна это и так знала. И еще, помнится, сказала баба Груня: «Анечка, чувствую я: у твоей свекровушки совесть нечиста. Не за так просто она тебя выжила из жизни Колиной. У нее были свои задумки, а ты их понарушила. Одного не поймет дурная баба — Бог всё видит. Обидеть сироту — такое задаром не проходит».
Ну, а Николай, попробовав жить с другой, быстро понял: страсть прошла, а любви из этого так и не родилось. Будто прозрев, увидел вдруг, как вульгарна его подруга, как неряшлива в быту. Открылось ему, что она совершенно не любит и не умеет готовить, что понятие домашний очаг для нее — пустой звук, что жизнь представляется ей сплошным праздником, где есть только подарки, рестораны и секс. Коля, неожиданно для себя, стал скучать по спокойной и интеллигентной Ане, их девочке, которая, может, все-таки его дочь. Он даже потихоньку от матери пару раз съездил к бывшей жене, просил прощения, говоря всё, что обычно говорят в таких случаях загулявшие мужчины: я — подлец, осознал, дай шанс, люблю только тебя. Но у Анны всё уже к тому времени перегорело. И на свекровь бывшую зла она не держала. И Колю давно простила и смотрела теперь как на совершенно чужого человека, которого когда-то любила. Любила, но больше не любит.
А что же Мария? Своего добилась — Анну из жизни пасынка вытолкала — и успокоилась? Если бы! Не принесло это радости ни ей, ни ему. Николай, у которого так и не сложилось ни с кем из претенденток на его сердце, кошелек и жилплощадь серьезных отношений, собрался в Канаду, обещая писать и, судя по настроению, с каким уезжал, уже не возвращаться. Там через несколько лет, обустроившись, женился во второй раз. В гости Марию Ивановну отчего-то не звал. Видимо, боялся за свой теперешний брак, помня о печально закончившемся прошлом. А Мария Ивановна и не просилась. Жила одна, больше воспоминаниями. Снова взялась искать брошенную дочь, которая стала сниться теперь ей каждую ночь — смугленькая, черноглазая, с точно нарисованными бровками. Искала активно до тех пор, пока совсем не отказали ноги. Тогда уже смирилась окончательно, поняв, что найти девочку, которая стала взрослой и сама, скорее всего давно мама, видимо, уже не суждено и с грехом этим, неотмоленным, непрощеным, предстанет она перед Создателем.
Глава 6
Не как у себя дома
Прошло несколько месяцев, как Мария Ивановна переехала к Анне с Ксюшей. Всем троим эти месяцы показались бесконечно долгими и тяжелыми. Анна разрывалась между работой, домом, дочерью и бывшей свекровью, торопясь везде успеть, всем угодить и не нарушить тот тонкий, на грани срыва баланс, который ей хотелось сохранить с появлением в их семье чужого, в общем, человека. Прошлое — минувшими обидами, невысказанными или сказанными сгоряча словами, ранившими когда-то больно, витало в воздухе, ощущалось во взглядах, вздохах, когда украдкой, когда — чтобы это было непременно замечено.
Анна, как ни велико было ее терпение, не раз уже пожалела, что решилась на эту, по словам Сони, авантюру или «благотворительность», как говорила дочь. Что авантюра — точно, но где в этом благо? Казалось, плохо было всем. Анне, которой приходилось всякий раз, разговаривая с Марией Ивановной, словно через заслоны вражеские пробираться. На контакт, близкий, открытый, бывшая свекровь, несмотря на свое, в общем, зависимое положение в доме бывшей невестки, никак не шла. Воспринимала всё с недоверием и подозрительностью. И если и благодарила, то сквозь зубы. Словно приютившие ее Анна с Ксюшей должны ей по гроб жизни.
Ксения, обычно веселая, болтушка, любившая делиться новостями своей студенческой жизни, теперь если и рассказывала что-то, то вскользь, без прежних милых и смешных подробностей. Присутствие чужого человека, который, к тому же, явно недолюбливает ее мать, было ей по меньшей мере неприятно. Она иной раз и домой-то не торопилась идти, такая напряженная в нем атмосфера поселилась вместе с бабушкой Машей. «У нас из квартиры как будто кислород выкачали, — жаловалась она своему молодому человеку. — Бабушка, наверное, вампирит. Я бы вообще из дома ушла на время, в общежитие к нашим девчонкам. Только маму жалко, я обещала ей помогать. Ей почему-то это очень важно. Не знаю, что у них там раньше произошло, но и мама и баб Маша что-то точно недоговаривают. Есть между ними какая-то тайна. Вот кожей чувствую я, Игореша, что-то там нечисто».
А Мария Ивановна... Ей действительно было тяжело. И не столько ноги беспокоили — боль эту можно было унять таблетками. А вот как быть с душевной?.. Видела старая женщина, как стараются для нее Аня с дочкой своей: наглаженное постельное белье, легкая, вкусная еда, никакого лишнего беспокойства. Даже разговаривают между собой вполголоса. И ни слова недовольства, ни взгляда косого. А, она, баронесса, ведет себя так, словно снизошла до них, позволив ухаживать за собой. Стыдно же должно быть. Но переступить через себя, через свою гордость, обиду... как же это, оказывается, нелегко. И Аню с Ксюшей жалко. Ютятся в одной комнатке. Планы свои из-за нее меняют. В глаза заглядывают, будто спрашивают: довольна ли, всё ли ладно... Да ладно, конечно. Кто бы еще так за ней ухаживал, кому нужна старая перечница. И за деньги не стали бы. Но признаться в этом — дать слабину, беззащитной стать. А такое позволить Мария Ивановна никак не могла.
Глава 7
Пьяное кьянти
— Ну и что ты изводишь себя, Анют? — Соня с жалостью смотрела на свою поникшую подругу, забежавшую к ней впервые после того, как забрала к себе бывшую свекровь. — Не дергайся, не торопись домой. Сама говоришь, лучше ей значительно. Ходит уже. И не под себя. Вот и расслабься. Ты прямо как натянутая струна, Ань. Так нельзя. Ты эту каргу старую выхаживаешь, а сама загибаешься — глаза одни остались на лице. Тебе это надо? Этого ты хотела?
После слов Сони словно шлюзы открылись в изболевшейся Аниной душе — слезы так и хлынули из глаз. Она всхлипывала, как ребенок, плечи ее вздрагивали, плакала, приговаривая:
— Сонь, я стараюсь, из кожи вон лезу... только бы ей было хорошо... удобно... уютно... А она... — сквозь рыдания жаловалась Анна. — Смотрит, как зверь... Сонь, не могу я так больше... не могу... И зачем я... ее... домой... я же как лучше...
Соня обняла подругу: «Ну, поплачь, поплачь, легче станет». А сама в тот момент пожелала мысленно ее обидчице «долгой и счастливой жизни» — так жалко было Аню.
Когда, наконец, Анна проревелась, вытерла слезы и сопли, успокоилась немного, выпив валерьянки, а потом и полрюмочки коньяка, Соня сказала решительно:
— Анют, ты этот воз сама взялась тащить, сознательно, хотя я, ты помнишь, тебя отговаривала. Но сейчас не о том речь. Мне смотреть на тебя больно. И Ксюньку жалко. У девочки даже своего пространства не осталось с этой бабуленцией. И скажи мне, пожалуйста, зачем ты продолжаешь мучиться? Лучше ей? Лучше. Так пусть и отчаливает нах хауз. Хватит, погостила, пора и честь знать. Чай, не мама родная, чтобы вас стеснять.
— Но как же, Сонь... не могу я так... — Аня подняла на подругу красные, припухшие от слез глаза.
— А чего не можешь-то? Ты же ее не на улицу гонишь. У нее есть дом. Есть средства — если вдруг сиделка понадобится снова. И потом ты не давала ей клятву до конца ее дней быть рядом, словно она тебе самый родной человек. А ты перед ней гопака пляшешь, вкусненькое готовишь, белье чуть ли не каждый день меняешь. Ты и так молодец, сколько ее терпела. Меня бы и на два дня не хватило. Она бы у меня через неделю бегать стала, а через две сама гопака плясать...
Аня невольно рассмеялась, представив то, что только что нарисовала в «красках» подруга.
— Ну, вот ты и смеешься, слава Богу, — с облегчением произнесла Соня и плеснула и себе на дно бокала коньяка.
— Сонюшка, спасибо тебе, подружка. Мне точно легче стало. Только вот что дальше делать, я и правда не знаю. Не могу вот так запросто сказать, чтобы она из моего дома «убиралась», как ты советуешь. Хоть и трудновато пришлось мне, а, знаешь, я как-то привыкла даже к ней, как будто за мамой своей ухаживаю. Правда, «мама» очень неласковая...
— «Неласковая» — не то слово. А ты намекни непрозрачно, что загостилась твоя Черепаха Тортилловна.
— Ладно, на деле и разум явится, как твоя бабуля часто повторяла. Помнишь?
— Помню, конечно, я все, что она говорила, помню.
— И я помню, — улыбнулась Аня.
— Слушай, Анют, всё спросить хочу. Ты Костика своего давно видела? Он, наверное, забыл уже, как ты выглядишь. Совсем забросила личную жизнь.
— Ох, Соня, не дави на больную мозоль.
— Что такое? Поругались? — Соня вскинула удивленно брови.
— Самое интересное — нет. Просто пропал, когда сказала ему, что сейчас мне немного не до него. Рассказала ему о свекрови, решила, мол, к себе забрать ее на время. Он пальцем покрутил у виска. Не понял моего «дурацкого порыва», как он сказал.
— Ну, в оценке твоего «порыва» он не одинок, если честно.
— Сонь, а мне кажется, Костя удобно устроился. Встречались у меня дома. На отели не тратился. На подарки и цветы — тоже не сильно раскошеливался. Ну как же, всё в дом, всё жене и детЯм, — съязвила она. — А Анечка, она же всё понимает, она уже не девочка — разбрасываться кавалерами, тем более такими мачо. Мачо-кукарачо...
Соня рассмеялась:
— Лихо ты его!
— Вот ты говоришь «лихо»... Соня, я вот до сих пор не понимала будто... или глаза закрывала, видеть не хотела, что будущего у наших отношений нет и быть не может. Костик — инфантил, его по жизни все время холят и лелеют женщины. Сначала мама, потом жена, тут я еще в придачу. И он принимает это как должное, палец о палец не ударяя. А зачем? Это и так всегда при нем будет. А я устала откусывать от чужого каравая. Пусть весь законной владелице достается.
— Может, ты и права, Анют. Если честно, он мне никогда не нравился. Честно. Просто не говорила, чтобы тебя не обидеть. Думала, раз встречаетесь, значит, тебе хорошо с ним, согревал тебя как мужик. А он ведь, похоже, не только тебя грел. Видела я его тут в супермаркете с длинноногой барби. Явно не жена и не дочь. Она его «мило» так «пусиком» звала: «Пусик! Купи хамона. И вина итальянского. Только не бери «пьянти», — сказала эта курица, представляешь? Видимо это сильно пьяное кьянти...
— Ну что ж... «Пьянти» — тоже вариант... для Кости, — рассмеялась Анна.
Глава 8
Лед тронулся
Ксения вернулась домой раньше обычного — в институте отменили последнюю пару. Матери еще не было. Бабушка Маша, которая уже довольно прилично ходила, хоть и опираясь на тросточку, сидела в комнате. Ксюша проверила холодильник — на предмет «что бы такое вкусненькое стрескать». Картофельное пюре, котлетки, салат с крабовыми палочками. Отлично! Прежде чем разогревать, решила заглянуть к бабушке, может, и она поест вместе с ней. Одной-то скучно. Да и мама просила быть к ней повнимательней. «Ну, внимательней так внимательней! От меня не убудет».
Постучалась. Бабушка Маша сидела на заправленной кровати и словно ждала Ксению. Она несмело — да-да, именно несмело — улыбнулась Ксюше. Улыбка вышла кривоватой, и все же это была улыбка, а не обычный настороженный взгляд.
— Мария Ивановна, — начала было Ксюша, но сразу же поправилась: — Бабушка, я тут еду разогреваю, составите мне компанию?
— У меня есть идея получше, Ксюш, — вдруг произнесла бабушка. И улыбнулась уже совсем по-другому — широко и по-доброму. — А давай мы оставим приготовленный обед в холодильнике, а сами закажем что-нибудь из ресторана. Я знаю, сейчас так делают. Что любит твоя мама?
У Ксюши от удивления чуть челюсть не отвисла.
— Мама... она вообще-то любит японскую кухню. Роллы, суши. И я тоже. А вы? То есть ты... — а у самой вопрос в глазах: можно ли так, на «ты»?
— Да, не выкай, пожалуйста, Ксюш, бабушка я тебе или как? А я... Да не ела я никогда ничего японского. А вот дедушка твой любил. Он в Японии бывал раза два или три. По работе. Но всё случается когда-то в первый раз. Давай закажем эти самые ролло-суши. Можно? В Интернете твоем, наверное, всё можно найти.
— Ну, конечно, можно! Сейчас закажу, подожди минуточку, — и умчалась в свою комнату. Крикнула оттуда: — Тебе каких? Хотя ладно, закажу пару сетов, чтобы разные.
Вернулась в комнату.
— Обещали в течение часа. Тут рядышком суши-бар, только заказов у них в этот час много. Подождем? Там хорошо готовят. Мы с мамой иногда заказываем там роллы.
— Вот и хорошо. Только, чур, плачу я, ведь это моя идея. Не волнуйся, пенсия у меня хорошая, не разорюсь. И не спорь с бабушкой, наследства лишу, — пошутила она.
Ксения рассмеялась — так строго сказала Мария Ивановна про наследство. «Надо же, она еще и шутить умеет».
— Ну, а пока привезут да мама вернется, я хочу, внучка, поговорить с тобой. Давай на кухню пойдем, чайку выпьем. Только помоги мне подняться. Хожу-то я уже бодренько, а вот вставать пока тяжеловато, — извиняющимся тоном произнесла бабушка.
Глава 9
Неожиданное откровение
Мария Васильевна держала в руке чашку с уже остывшим чаем и все не могла начать разговор. Она смотрела на эту симпатичную девочку, что сидела напротив, умненькую, симпатичную, видно, что неизбалованную, очень похожую на своего отца — и теперь в этом не было сомнений — она точно Колина дочь, и думала: «Виновата я перед тобой, Ксюша. Если б не я, росла бы ты с мамой и папой. Но я... Эх, поймешь ли ты меня, простишь ли...»
Ксюша, видя, как мучительно для бабушки начать разговор, решила помочь.
— Бабушка Маша, я вижу, что вы... то есть ты хочешь сказать что-то важное. Ты не волнуйся, я обещаю выслушать и постараюсь понять. Честное слово!
— Спасибо тебе, внучка. Ты добрая девочка. Не то что я...
И она рассказала всё. Ну, почти всё. Про приезд в Москву, работу на фабрике, знакомство с Ксюшиным дедушкой. Про то, как растила Колю как своего сына, полюбив сразу же, как только назвал мамой. Как заболел и умер дедушка Степан. Как, повзрослев, против ее, матери, желания, Николай женился на Анне. Про то, что не могла согласиться с выбором сына, потому что видела своей невесткой соседскую девушку, будущего врача Светлану. Что сделала всё, чтобы разлучить их. Даже ребенка, Ксюшу, считала не Колиной дочерью, нагулянной Анной. Как в итоге развела их, но счастья это сыну не принесло... Не рассказала только про свою нагулянную дочь. Духу не хватило признаться. Да и зачем Ксении знать об этом?
Ксюша, не пропустившая ни слова, сидела огорошенная исповедью бабушки. Нельзя сказать, что всё, о чем рассказывала Мария Ивановна, было новостью для нее. Нет, многое, в общих чертах, конечно, она знала. Но то, что эта история, оказывается, мучает бабушку по сей день, — стало для Ксении неожиданностью. Как к этому относиться? Осудить? Наверное, она достойна осуждения, потому что сделала когда-то очень больно маме. Но она же и себя наказала: осталась в итоге одна, сын уехал, внуков не видит. Да еще и память, и чувство вины не дают покоя. А это, наверное, пострашнее одиночества.
— Бабушка, не думаю, что могу судить вас. Может, у мамы такое право и есть. Не знаю... А я, хоть и выросла в неполной семье, но... у меня из-за этого не появилось травмы какой-то психологической. Потому что у меня была и есть мама. А она у меня самая лучшая. Классная! Ну а отец... У трети моих подруг, да и сокурсниц нет отцов. Или были, но приходящие, воскресные. Так что сегодня это не редкость. И я себя никогда не ощущала белой вороной в этом смысле. Мама сумела меня воспитать, как бы это сказать правильнее... без ущербности. Никогда не ругала папу. Наоборот, рассказывала, что он был порядочным, интересным человеком. И о вас она, вот честное слово, никогда не говорила плохо. И мне не позволяла, даже когда тетя Соня вдруг поминала тебя недобрым словом при мне.
Но вот чего я не могу понять. А за что ты не любила маму? Ведь не только из-за того, что она заняла место другой, той соседки, что ты прочила в жены моему отцу. Ведь дети не всегда женятся или выходят замуж за тех, кого им выбрали родители. И родители мирятся с этим. Почему ты не смирилась?
Мария Ивановна, поняла, что полуправдой тут не обойдешься. Эта девочка точно в душу смотрит, будто видит насквозь, нельзя ей полуправду говорить. Сказала «а», говори и «б».
— Ксюша, был у меня грех. Когда твой дедушка уехал на год за границу, я...— запнулась она, подбирая слово, — в общем, изменила ему. Не важно, кто это был. Я видела того мужчину в первый и последний раз. И уж никак не думала, что... забеременею. Но... вот так случилось, что от мужа у меня не могло быть детей, а тут такое... Мой единственный ребенок. Девочка. Я родила ее в родном городке, в Сибири. И... оставила там, дав ей крестик — свое «благословение» на жизнь без меня. Его еще моя мама подарила мне. С гравировкой первой буквы ее имени. Ее звали Меланья.
Ксюша во все глаза смотрела на бабушку.
— Ничего себе! — только и нашла что сказать. — Ой, прости...
— Да что там «прости». Нет мне прощения. Только, Ксюша, не думай, что я чудовище какое-то. Бессердечная, бесчувственная, родила, бросила и забыла. Нет, нет, богом клянусь! Я все годы думала о ней, каждый день, каждую ночь, во сне видела часто. И всё слышалось мне, как она плачет, как зовет меня...
Замолчала.
По сморщенным щекам Марии Ивановны бежали слезы. Она не вытирала их, не замечая, уйдя в себя, словно отключившись от реальности в эти казавшиеся бесконечными минуты тягостной паузы.
— Я хотела признаться Степе в своем грехе, рассказать всё. Но он сразу после возвращения из-за границы тяжело заболел, долго и безрезультатно лечился, а потом... умер. Но перед смертью Степа признался, что знает о моей девочке. Он взял с меня слово разыскать ее. Видимо, кто-то рассказал ему о моей беременности и рождении ребенка.
Я искала ее, все эти годы искала. Но... судьба, видно, решила наказать меня за мое предательство. Однажды, когда я уже думала, что напала на след и наконец узнаю, где моя дочь, оказалось, что он был ложным. И я уже окончательно разуверилась, что найду.
Мария Ивановна снова замолчала. Молчала и Ксюша. Хотелось поддержать бабушку. Она видела ее переживания, понимала, как тяжело ей было рассказывать об этом, а каково переносить эти страдания?
— Ты спрашиваешь, почему я не смогла полюбить твою маму и какая связь между моей брошенной девочкой и твоей мамой. Вот не поверишь, Ксюша, но не могла я принять твою маму именно потому, что она напоминала мне мою дочь. Почему? Вот как наваждение. Смотрела на нее, а вспоминала свою девочку, которой и имя не успела дать. Что это было — не знаю. Но так мне было мучительно видеть ее, а в ней свой грех, свою вину ощущать перед Степой. И так каждый день... И всё, что бы ни делала Аня, чтобы понравиться мне, найти общий язык, — всё казалось мне ложью, вроде я предаю снова дочь. С какой стати? Но так мне казалось, и я не могла избавиться от этого чувства. А уж когда Аня как-то спросила, может ли она меня мамой называть, я так испугалась, возмутилась, накричала на нее, бедную... В общем, попортила я ей крови. Грешна. Каюсь. А мама твоя не виновата совсем, что напомнила мне о дочери. Но случилось так, как случилось.
— Слушай, бабушка, но ведь есть программа «Жди меня». Ты не могла не видеть ее.
— Да знаю, что есть. Только смотреть не могу, плачу всегда, а потом сердце прихватывает.
— А давай мы туда пошлем заявку, а? Вдруг твоя дочь сама тебя ищет? Ты ведь все еще хочешь ее найти? Ведь хочешь?
— Конечно, хочу. Повиниться хочу перед ней. Знаю, не простит она меня, но не могу я уйти, не попросив прощения.
— Тогда так. Ты назови мне год и место рождения, а я заполню заявку вместо тебя, на свой электронный адрес. Согласна?
Мария Ивановна кивнула.
Ксюша вернулась через несколько минут.
— Всё, готово! Теперь остается только ждать.
Она подошла к бабушке и обняла ее.
— Ты только не плачь. Найдется твоя дочь. Я верю.
Глава 10
Бешеная Анька
Анна ехала домой от Сони, глубоко погруженная в себя, благо, состоянию отрешенности никто не мешал. Она сидела у окна автобуса, который вез ее пусть и не короткой дорогой, зато без пересадок. Обычно она выбирала метро и маршрутку, так получалось вдвое быстрее. Но сегодня, после разговора с подругой, хотелось побыть одной.
За окнами автобуса пульсировал огнями вечерний город. Покой, присущий маленьким провинциальным городкам, в котором выросла Анна, был чужд этому всегда активному и готовому к действию мегаполису. Огромный, он не был неповоротливым или сонным, что свойственно порой большим, но рыхлым людям. Живой, многоликий и многолюдный, он и в этот поздний час был бодр и энергичен.
Аня любила Москву. Она с первого взгляда поняла: это ее город, по его «венам» бежит такая же «кровь» — живая, готовая постигать новое, не терпящая праздности. Он проник в ее душу и покорил раз и навсегда. Потому ей так нравилось вот так, не торопясь, любоваться им, замечая, как он меняется и хорошеет. Многие ругали мэра, чиновников, торгашей, да всех, мол, загадили Белокаменную, захламили, застроили непонятно чем. А Аня понимала: лица истинной Москвы ничем не испортить. И ты его или видишь и принимаешь — и сквозь наросты рынков, нелепость памятников нового времени, нашествие приезжей «саранчи», частью коей и она сама была, или ненавидишь в нем даже то, что делается во благо и однозначно хорошо и позитивно.
Ей по душе был ритм этого города. Он не давал ей закиснуть в суете дней, собственных обид и поражений, он придавал ей сил, держал в тонусе. И Анна была благодарна ему, словно он был ей другом — старшим, мудрым, знающим жизнь и людей.
Аня нередко вспоминала свой родной городок. Он был просто песчинкой в сравнении со столицей, жил совсем в другом ритме и, кажется, совсем не менялся. Он и не желал этих перемен. Их жаждали родившиеся и выросшие в размеренном, спокойном и предсказуемом мирке. Их тянуло вырваться за его границы. Не удивительно, что и Аня, окончив школу, покинула место, где родилась, без особого сожаления, без сожженных мостов позади. Ей нечего было терять там, где ее саму когда-то «потеряли», не пожелав забрать из роддома.
О жизни в детском доме Анна не любила вспоминать. Нельзя сказать, что проведенные там годы были одним лишь сплошным кошмаром или бесконечным праздником. Бывало всякое. Учились, дрались, дружили. Однако главными правилами выживания в их жестоком ребячьем сообществе брошенных детей были всё те же «Не верь! Не бойся! Не проси!». И Аня очень хорошо их усвоила.
Один случай, произошедший с ней, десятилетней, многие годы снился уже взрослой Анне. В нем она снова и снова дралась за крестик, что срывала с нее девочка из старшей группы. Этот красивый серебряный крестик на тонком кожаном шнурке телесного цвета был единственной памятью о той, которая оставила ее. На обратной его стороне была одна буква — «м». Аня всегда знала: этот крестик-талисман повесила ей на шею мама. Потому и «м» — мама. Ложась спать, она нащупывала его под майкой, гладила и рассказывала — не вслух, конечно же, что хорошего или наоборот случилось с ней за этот день. Так она разговаривала с мамой. Почему-то верилось, что мама слышит ее мысленные рассказы. Радуется вместе с ней. И огорчается тоже. И жалеет. И гордится.
Аня никому не показывала свой секрет, только самой близкой подруге, берегла его, никогда не расставалась. Но разве скроешь такое там, где невозможно скрыть даже мыслей, не то что вещь. Наверняка о тайном украшении проговорилась подруга, позавидовав, — обычное дело среди детей. Вскоре о тайне узнали другие, и одна из воспитанниц, по праву старшинства и силы, решила «экспроприировать» необычный «кулончик».
Аня, в общем, довольно спокойная и тихая девочка, словно взбесилась. Она кусалась, рычала, царапалась, кричала, пиналась... не за крестик, нет, за мечту, за надежду, за... маму, которую хотели отнять у нее. «Чокнутая, — отступилась девчонка. — Не подходите к ней, она бешеная. Укусит, и вам потом будут делать уколы от бешенства. В живот».
Больше никто не связывался с «бешеной Анькой». А памятный крестик Анна носила под одеждой, не на виду, по сей день, хотя надежды найти ту, имя которой начиналось на «м» — мама, — совсем не осталось.
Глава 11
Вечер сюрпризов
Сотрудник службы доставки и Анна пришли одновременно.
— Ксюш, я дома! — крикнула Анна, зайдя в квартиру, по давно заведенной привычке и осеклась: «Что же это я расшумелась-то, может, Мария Ивановна спит...» Но дочь и бывшая свекровь уже выглядывали на шум.
— О, здОрово, и ты и заказ прибыли хором, — обрадовалась Ксюша, чмокнула мать в щеку, расплатилась с курьером и умчалась с пакетом с едой. Мария Ивановна посмотрела на Анну долгим и каким-то смущенным взглядом и отправилась, прихрамывая, следом за внучкой.
— Мам, ты давай раздевайся, мой руки, и к столу. Мы с баб Машей тебя ждем, — донесся возбужденный голос Ксении из кухни.
Анна была растеряна. Какая-то необычная Мария Ивановна, чем-то явно взбудораженная дочь, ужин из японского ресторана... «Что это, интересно, за перемены? Только бы к добру», — невольно промелькнуло в голове Ани.
— Я сейчас, быстренько, только в душ схожу. Подождете?
— Ну, конечно же, мам. Только не задерживайся! — попросила высунувшая голову в прихожую дочь и подмигнула матери: мол, тебя ждет сюрприз.
Стоя под струями теплой воды, Анна всё гадала, что это за тайны Мадридского двора скрывают дочь и ее бабушка. Такие обе загадочные.
Вытершись, переоделась в легкое домашнее платье. Кожаный шнурок с крестиком остался лежать забытым на полке под зеркалом в ванной.
— По какому поводу праздничный ужин? — поинтересовалась она. Дочь и Мария Ивановна уже сидели за накрытым столом, в центре которого обнаружилась даже бутылка сливового вина.
— Мам, это бабуля устроила, — приоткрыла тайну Ксюша.
Это «бабуля», произнесенное беспечно, словно в тысячный раз, резануло слух. «Чудны дела твои, Господи. Что же тут все-таки случилось без меня?»
— Давайте ужинать, коли так, — произнесла Анна, чувствуя на себе взгляд бывшей свекрови — пристальный, но без прежней неприязни. В нем даже появилось что-то похожее на теплоту. — Ксюш, накладывай роллы, а я вино разолью.
Руки почему-то нервно подрагивали.
— Девочки, — подняла бокал Мария Ивановна. В ее голосе ощущалось волнение. — Я хочу за вас выпить. Хотя «выпить» — это, конечно, громко сказано. Так, пригубить, — улыбнулась она. — Но все равно за вас. Спасибо вам обеим, но в первую очередь тебе, Анечка, — впервые назвала она бывшую невестку так ласково.
«Ну, точно — вечер сюрпризов...» — вновь подумалось Анне. В ожидании новых под ложечкой тревожно засосало.
— Вы терпели меня здесь несколько месяцев...
Анна и Ксения хотели возразить, но Мария Ивановна не дала им этого сделать:
— Именно терпели, потому что вам самим пришлось ютиться в это время вдвоем в маленькой комнатке. И ведь ни разу не пожаловались, не дали мне понять, что стесняю вас, что пора бы мне уже отчаливать к себе домой...
Анне стало неловко, словно их с дочерью уличили в чем-то дурном.
— Ну, зачем вы так, Мария Ивановна?..
— Я же поначалу, честно скажу, всё подвоха искала: зачем я вам сдалась? В чем корысть? Могла б сиделку нанять, денег хватает, не бедствую. Как пить дать нужно им что-то от меня, думала. Уж простите параноидальную старуху за мысли такие. Грешна...— смотрела она поочередно в глаза невестке и внучке.
Те не знали, что и сказать.
Анну поразили перемены, произошедшие с Марией Ивановной. Всегда властная, сильная, отлично владеющая собой в любой ситуации, она вдруг оттаяла, помягчела, чем-то даже стала походить на побитую собачонку. И эти просительные ноты в голосе, который, казалось раньше, мог быть только стальным. «Надо же, а ведь и эта железная леди может быть человеком...»
Ксению же, после того разговора, что состоялся у них с бабушкой до прихода матери, еще одно признание совсем не удивило. Чего-то такого она и ждала.
— Не приняла я тебя когда-то, Анечка, колодой поперек вашему с Колей счастью встала. Не тебя я видела своей невесткой. Из-за меня, да-да, не спорь, Аня, из-за меня вы разошлись. И Ксюшу вот лишила отца. Простите меня. У обеих прошу прощения. На колени бы встала, если б ноги слушались... — сказала Мария Ивановна и замолчала, боясь не сдержать переполнявших ее эмоций.
Тишина повисла в кухне, только слышно было, как капает вода из неплотно прикрытого крана: кап-кап, кап-кап, кап...
— Смотришь на меня, Аня, и не узнаешь, да? Думаешь, что это за спектакль тут разыгрывает эта бабка...
— Ну что вы такое говорите...
— Только не игра это, поверь. Столько передумала, пока вот тут у вас лежала. Ночей не спала сколько. А еще говорят: не делай добра, не наживешь и зла. А ты за зло мое добром платишь. Позвала к себе, ухаживала, словно дурного не сказала. Как за родной матерью ухаживала. Не заслужила я этого...
Глаза Марии Ивановны увлажнились, в носу захлюпало.
Анна и сама была готова расплакаться — так тронули ее слова бывшей свекрови.
— Мария Ивановна, я давно вас простила. Не могу я жить с ненавистью в душе. Да и не хочу так жить... От вас нам ничего не нужно. Это правда. Но вы сами нужны нам.
Анна перевела дух, пытаясь справиться с волнением.
— Я выросла в детдоме и никогда не знала, что такое семья. Но мне посчастливилось знать человека, который и для меня стал семьей — это бабушка моей подруги Сони. Я любила ее, как любила бы, наверное, свою. Помню все то добро, что она для меня, чужой девочки, сделала.
Снова стало слышно, как падают капли в раковину.
— У Ксюши есть бабушка, и она нуждалась в помощи. Коля за границей, а вы, я знаю, никогда не попросили бы о ней. Но родные люди сами, без просьб, должны помогать. И это нужно не только вам, но и мне, и Ксюше. Вот и все объяснения. Вся наша «корысть», — улыбнулась Анна. — И мы рады, что смогли помочь вам, Мария Ивановна.
Мария Ивановна после Аниных слов совсем расчувствовалась. Не найдя в кармане халата носового платка, оставшегося в комнате, решила умыться. Вставая, чуть не упала. Ксюша с Анной кинулись к ней, поддержали с обеих сторон.
— Ничего, ничего, это после долгого сидения. Всё хорошо, девочки, спасибо.
Обретя устойчивость, Мария Ивановна попросила внучку проводить ее до ванной. «Тут я сама, не волнуйся, — успокоила он Ксюшу. — Умоюсь и вернусь».
— Зови, если что, бабуль.
Мария Ивановна подошла к раковине, открыла воду, но... силы оставили ее. Присела на край ванны. За грудиной появилась противная тянущая боль. «Разволновалась, старая развалина. Надо бы корвалола выпить». Наконец встала. Поправила волосы. Ополоснула лицо. И тут ее взгляд упал на лежащий на полочке под зеркалом крестик на шнурке. «Верно, Ксюша забыла», — подумала она.
Глава 12
Поздняя встреча
...Когда на третий день после родов Марии принесли на кормление ее спящую девочку, она уже решила отказаться от ребенка. Кормить не стала, положила рядом и долго-долго смотрела на спящую дочь, стараясь запомнить ее черты, хотя глаза застилали слезы. «Прости меня, прости, прости...» — почти беззвучно шептала она, боясь напугать кроху едва сдерживаемыми рыданиями... Потом осторожно, чтобы не разбудить, развернула дочь, надела ей на шею крестик, подаренный когда-то матерью, и снова завернула. Малышка лишь открыла на мгновение глаза и снова заснула, почмокивая губами.
Это прощание с дочерью часто снилось потом Марии, и она просыпалась всегда с мокрым лицом и бешено бьющимся сердцем.
Мария Ивановна снова взглянула на крестик. Он почему-то показался ей смутно знакомым, словно уже виденным когда-то, однако она решила: «Померещилось сослепу». Вытерла лицо. Наваждение не проходило. Старушка взяла крестик в руки. Стала разглядывать. На тыльной стороне — гравировка. Достав из кармана халата, надела очки, чтобы прочитать. Буква «м», и больше ничего.
Боль слева становилась всё сильнее, она уже не давала дышать, вонзаясь в сердце.
Больше ничего? Это же... это же та самая, буква «м», та, что была на том крестике. Маленькая буква «м». «Но откуда она здесь? Это же крестик Ксюши. Или... Ани? Этого не может быть! Таких совпадений не бывает... Значит, Аня... до...чень...ка...» — успела подумать Мария Ивановна, прежде чем потеряла сознание.
Грохот падения... Вбежавшие в ванную комнату перепуганные Анна и Ксения... Мария Ивановна в глубоком обмороке на полу с зажатым в руке крестиком... Брызги воды в лицо... Мутноватые глаза долго фокусируются на лице Анны. «До... ченька... моя...» — шепот Марии Ивановны. И снова забытье. Теперь уже вечное...
Приехавшей наконец скорой оставалось лишь констатировать смерть.
Николай смог прилететь только на третий день после смерти Марии Ивановны. Уже начинающий стареть, с седыми висками и серебристыми нитями в густой шевелюре, Коля, тем не менее, показался Анне мало изменившимся. В отлично сшитом костюме, источающий запах хорошего парфюма, с легким загаром, он был все так же молодцевато подтянут и строен. И последнее выдавало в нем любителя фитнеса и здорового образа жизни. Впрочем, вел он себя очень естественно. Радовался встрече с бывшей женой и дочерью. Не скрывал, как удручен смертью Марии Ивановны, на похоронах которой прослезился.
За те несколько дней, что пробыл в Москве, Николай часто встречался с Ксенией, и они много гуляли по городу. Как ни странно, сразу нашли общий язык. Ксюша расспрашивала отца о жизни в Канаде, о его работе там, о детях от второго брака. Он с гордостью показывал фото своих погодков-сыновей Марка и Яна и в свою очередь сам засыпал дочь вопросами. Он смотрел на Ксению и видел в ней Анну, ту, которую встретил двадцать с лишним лет назад. Тоненькая, гибкая, с легкой, почти балетной походкой, она и впрямь очень походила на свою мать.
Улетая, Николай взял с дочери слово писать, выходить на связь по скайпу, а в каникулы обязательно приехать в гости — познакомиться со страной и братьями. Ксения пообещала писать, звонить, приехать.
В один из вечеров, когда, наконец, улеглись все хлопоты с похоронами, проводами и мама с дочерью остались наедине в разом опустевшей без бабушки квартире, Анна завела разговор на мучивший ее вопрос.
— Ксюша, помнишь, я говорила тебе о последних словах бабушки?
— Про доченьку? Помню, конечно.
— Мне они не дают покоя. Я всё слышу ее голос и эти слова: «Доченька моя...» О ком она говорила? О какой дочери? Ведь кроме Коли у нее не было детей. Ничего не понимаю.
— Мама, кажется, я догадываюсь, о какой дочери сказала баб Маша. Я не успела тебе рассказать. В тот день, когда... всё это случилось, мы долго разговаривали с ней. Она рассказывала мне о своей жизни. Как в Москву приехала, как дедушку Степана встретила. И про то, что девочку родила...
— Какую девочку, Ксюш? Ты, наверное, путаешь? У нее не было дочери.
— Была, мама. Только не от ее мужа, другого человека. Она так сказала. Дедушка тогда был в длительной командировке за границей, а она встретила какого-то мужчину, ну, и... В общем, она забеременела от него. Потом поехала в свой родной город в Сибири, там родила дочь и... оставила ее там. Моему папе тогда было лет шесть, кажется. Потом она вернулась в Москву, хотела признаться дедушке Степану, но тот вернулся очень больным и вскоре умер. Но оказывается, кто-то ему рассказал о том, что его жена родила без него ребенка. И он перед смертью велел ей разыскать этого ребенка.
Анна сидела ошарашенная рассказанной дочерью историей. В голове не укладывалось, что такое могло с ней произойти.
— И что дальше? Она нашла свою дочь?
— Нет, хотя и искала долго, много лет. Я даже на передачу «Жди меня» написала от ее имени.
— Чудеса да и только... — произнесла Анна задумчиво. — Так вот, значит, кого Мария Ивановна вспомнила перед смертью. Но почему тогда она говорила их мне, словно ко мне обращалась? Вот этого я не могу понять. И крестик мой в ее руках...
— Крестик? Мама, ты не говорила про крестик.
— Да, когда ты пошла вызывать скорую, я увидела, что у нее в руках мой крестик.
Ксения смотрела на мать во все глаза.
— Мама, а бабушка рассказала, что своей оставленной в роддоме дочери она надела на шею крестик...
Теперь пришел черед удивляться Анне.
— Она надела крестик своей дочери в роддоме?
Ксения кивнула: ну да, она же так и сказала.
— Ксюша, а ведь этот мой крестик... он же у меня с самого рождения. Я помню его столько, сколько и себя. И я всегда почему-то знала, что он как-то связан с моей матерью. И я тоже родилась в Сибири. В Татарске.
— А я и не знала. Ты всегда говорила, что в Новосибирской области, и всё. Ой, и бабушка тоже там рожала, в Татарске. Я еще подумала: какое странное название, город в Сибири, а называется Татарск.
Но Анна словно уже не слышала, что говорит дочь. Она пробормотала:
— Я родилась в Татарске, она родила в Татарске, Коля старше меня на шесть лет... Крестик у меня с рождения. И она оставила крестик своей дочери... Нет, такого не может быть...
Комната вдруг покачнулась, Анна ухватилась побелевшими в костяшках руками за край стола, словно попыталась остановить это вращение, и провалилась в пустоту...
Когда Анна пришла в себя, страшно взволнованная Ксюша произнесла:
— Мамуль, ну ты и напугала меня. Наверное, у тебя давление упало. Ты за последние дни так мало отдыхала.
— Ксюша, дело не в этом. Ты можешь считать меня сумасшедшей, но мне кажется, что твоя бабушка Маша и есть моя мама...
— Ну что за глупости, мам... — начала, было, Ксения, но замолчала, обескураженная догадкой. — Мама, а ведь ты, кажется, права. Потому и бабушке стало плохо, что она узнала тот крестик, — сделала ударение на «узнала» Ксюша. — Он же не просто крестик, таких тысячи. Бабушка сказала, а я как-то пропустила мимо ушей, что на крестике гравировка есть с первой буквой имени ее матери. Ой, подожди-ка, как же ее звали... Имя еще такое старинное, теперь уже так не называют. О, вспомнила — Меланья. Мама. А на твоем крестике какая буква? Я никогда не видела, что там на обороте. Неужели тоже «м»?
Анна сидела, нервно покачиваясь и отрешенно глядя куда-то внутрь себя.
— Значит мы с Колей брат с сестрой... — вдруг произнесла она обреченно.
Ксюша не сразу поняла — о чем это мама. А поняв, тут же поспешила успокоить:
— Нет же, мама, мой папа не может быть тебе братом.
Анна словно очнулась и уставилась непонимающим взглядом на дочь.
— Не может, потому что он не ее сын. Бабушка вышла замуж за дедушку, когда погибла его первая жена, Колина мама.
Анна, вся еще в своих страшных подозрениях, сначала не могла понять, что говорит ее дочь, но наконец смысл сказанного дошел до нее:
— А я и не знала, что Коля ей не родной. И отец твой никогда не говорил, что она его мачеха.
— А может, он просто не знал этого? — предположила Ксения. — Он же маленьким остался без матери, года три ему было. А бабушку сразу за маму признал — она сама сказала: увидел ее в первый раз и мамой назвал.
— Господи, так это была моя мама? Моя? — словно не веря, всё повторяла и повторяла Анна. — Это моя мама. Как же поздно я тебя нашла, мама...
Эпилог
Нанятый сыщик разыскал нужные документы через два месяца. Они неопровержимо доказали родство Марии Ивановны и Анны. К тому времени уже было известно о завещании, в котором своими наследниками в равных долях Мария Ивановна назвала сына Николая и внучку Ксению. Оно было составлено и подписано ею в присутствии нотариуса за несколько дней до смерти.
