«О, крылья мои...»

• Печать

Стихотворения Сергея Гуляевского
(19.06.1958 – 28.03.2012)

Поэтическое наследие Сергея Гуляевского невелико по объёму – и парадоксально. Практически все стихи его, обладающие традиционной строфической структурой и написанные как будто простым, временами детским непритязательным языком, на первый взгляд, привычно описательны и в содержательном отношении представляют собою фиксацию какой-либо ситуации (предмета, явления). Однако сквозь прозрачную ткань стиха Гуляевского сквозят легчайшие веяния невидимого мира, чудесно соединённые с земной воздушной средой. Причём в основе ощущения парадоксальности этого необъяснимого слияния не лежат ни экспериментальная форма, ни словотворчество и никакие прочие особенности построения авторской речи.
Рождённый в СССР, вписанный эпохой и местом существования в определённый антураж, Гуляевский как будто жил вне времени и пространства, с трудом контактируя с привычными социальными структурами и являя собою феномен, который принято называть «существо не от мира сего» – то есть, был, в известном смысле, пришелец. Да, он оказался пришлецом на земле, осознающим себя носителем драматического сплава чуткого бессмертного духа – и уязвимо-хрупкой конечной плоти. И – действительно обнаружил в своём существе тот исключительный тип истинного поэта, чьей душе родственнее вслушиваться в гармонию Бытия, чем общаться – даже и вне помыслов о личном интересе – с самодостаточным и прагматичным представителем человеческого «постиндустриального» сообщества...

Особая миссия небесного «чужака», внимательного и доброжелательного исследователя незнакомого земного мира отражается в характерных названиях стихотворений Гуляевского. В жизненном «путешествии», воплотившемся в творчестве, автор выступает как наблюдатель и свидетель, фиксирующий события и стремящийся передать их смысл с максимальной пунктуальностью и деталировкой. В названиях его стихов узнаётся своего рода путевой дневник, бортовой журнал или аккуратная запись условий и хода эксперимента – широта, долгота, уровень наклона к эклиптике, временные координаты, температурный режим, объём, в иных даже присутствует точная адресация: «В саду под утихающее ворчанье грома любуюсь на разморенного жарой муравья», «Звёздной ночью с восхищением разглядываю потрясающе огромный высохший дуб», «Младенцу, который сладко спал в своей детской коляске», «Комару, разбудившему меня глухой ночью»... Есть в небольшой поэтической книжке Сергея Гуляевского и короткие названия. Однако и они по внутреннему смыслу представляют собою описание феномена – насельника, артефакта или явления внешней среды, которое поразило сознание своей сияющей новизной: «Кот», «Мотылёк», «Иней», «Мыльные пузыри», «Зеркальце», «Фонтан»... Причём, надо признать: экспериментально-художественные выводы, к которым приходит автор в результате своих наблюдений, часто поразительны, как неординарны и его реакции, вызываемые творящимися на глазах событиями.
Вот поэт примечает, как в полдень «небес великанские громы отдыхают в тени муравья»... Какая удивительная инверсия масштабов, сколь необычна персонификация звука («великанские громы»), как потрясающе выстроен – от микроскопического к грандиозному – зрительный ракурс, в результате которого странно ощутима и предельно выразительна в этой картинке смысловая иерархия: великое живёт в малом!..
В другом поэтическом творении задевает необычность психологической реакции лирического героя – разбудивший ночью назойливый комар вызывает у него не досаду и раздражение, а благодарность:

О, сколько ты приносишь
Мне игрой таинственной,
Как Паганини, на струне
Одной-единственной!

В душе от музыки темно,
И сердце мается,
И во Вселенную окно
Мне открывается.

И там плывут среди игры,
Под звон зудения,
Все Божьи твари, все миры,
Все откровения...

Кажется, трудно точнее описать различие в восприятии мира поэтической натурой и обычным человеком; невозможно вернее назвать и состояние, что предшествует желанному для художника творческому напряжению, требующему выхода созидательной энергии. И мгновенной причиной этого предчувствия рождающегося стиха оказывается для поэта неожиданный переход от сна к бодрствованию, который вызван так своевременно прибывшим крохотным вестником: «в душе ОТ МУЗЫКИ ТЕМНО, и сердце мается, и во Вселенную окно мне открывается»...
А вот ещё внезапное философское озарение, и оно обращает внимание на временную личную перспективу, которая окрашена пониманием взаимосвязи ВСЕГО живого – ВЕЧНО живого. Видение сухого дуба неожиданно ассоциируется с продолжением жизни после смерти – ведь тот «рукою великана тянулся к звёздам из земли, как будто впрямь он звёзды эти держал, как жёлуди, в горсти»...
Удивительные открытия таятся в поэтике Сергея Гуляевского. Здесь словно в чистом виде проявляется библейское, дарованное Богом праотцу человечества Адаму священное творческое право: именовать земные создания, верно и точно определяя их сущность, узнавая смысл присутствия того или иного феномена в мире. «Слово, будто семя, падает с небес» на чистый лист, лежащий перед поэтом – и оно априори священно для него («Семечко»); ведь он относится к речи как к живой, творящей мир, бессмертной, окрыляющей возможности, в которой чистые сердца раскрываются навстречу друг другу, что особенно плодотворно в детской среде:

Над миром парящие лица
Увижу сейчас тут и там.
Вот дети уже, как синицы,
Рассаживаются по местам.

Слежу за событьем великим
(Дыханье, душа, затаи!)
И вот раскрываются книги:
О, крылья мои!..

Вникая в суть художественного мира Сергея Гуляевского, понимаешь: поэт безусловно ассоциирует себя с воздушной стихией, он растворён в ней и подчинён ей. А потому неудивительно, что он находится в кругу прозрачных, изменчивых ощущений, что с летучими легкокрылыми существами общается на равных, а их сообщество воспринимает как «свой» мир. Эфир для творца подобного (редчайшего!..) склада – живой, дышащий; он поёт и звучит, он говорит с художником слова то дуновением ветра, то качнувшейся веткой сирени, то легким дрожанием паутинки, то едва слышным звоном хрустального бокала, скрипом диванной пружины, загадочным пением комара, стрекозиным шуршанием крыльев... «Небесное» его естество с годами всё явственнее преобладает у Гуляевского над земною «природой». Дух воспаряет над почвой всё легче и органичнее, слух обостряется к восприятию самых тихих и таинственных тонов, внутреннее зрение подмечает мельчайшие детали в картине мира, и поэтические приметы – так сказать, «предметика» реальности – также истончается, обретает воздушную невесомость и подвижность. Ему явлены невидимо хранящие и утешающие душу ангелы, его зовёт за собою плывущий в воздухе тополиный пух, завораживают медленно кружащиеся снежинки, изумляет упрямо ползущая ввысь божья коровка, воодушевляет энергичный кузнечик, открывает путь в вечность прозрачная паутинка, сияющая в свете заката... Даже тяжелобольному, лирическому герою приносят последние новости не врачи, а деликатные и прекрасные крылатые создания:

И сладко по воле Всевышнего
мне вечности чуять прохладу,
и бабочки с кладбища ближнего,
смеясь, залетают в палату.

Тяжки размышления о надвигающемся конце и об одиночестве человека перед лицом небытия... Но и здесь не связывает поэт своё существо с привычным людским окружением. Без содрогания воспринимая энтомологический образ кафкианского «Превращения», он видит себя то глазами мухи, наблюдающей за сгорбившимся на табурете, уставшим от жизненных тягот стариком, то стремительно бежит «от смерти тараканом по голой стене»...
Тяжеловесная плотскость реальности живёт в стихах Сергея Гуляевского как бы «параллельно», практически не включаемая художественным сознанием в координаты собственного мира. Материализуется она лишь временами.
В минуты душевной тяготы или физической слабости («Голубоглазой кукле, вместе с которой я ехал в одном трамвае», «Сторож», «Театр», «Ранним утром восторгаюсь деревенским петухом»)...
В период обращения памяти к ярким своею новизной детским впечатлениям, которые окрашены манящей вещественностью мира, упоением видимой полнотой и длительностью земного существования («Блюз далёкого детства», «Маме, приносившей в детстве огромные кочаны капусты», «Среди прочего хлама нахожу на чердаке свой детский велосипед»)...
В лирических воспоминаниях о близости с любимой («Чай с ливнем», «Уединяюсь с возлюбленной на даче», «Летний ливень»)...
«Материя», глина мира – навязчиво густа и полна боли, причиняемой и испытываемой, отчего окружающий мир воспринимается не только как жестокий, чужой, неудобный для жизни духа – но и как конечный, «падший», и оттого страдательный.
Так, бродя по зимнему ночному парку, поэт видит родственную душу... в одной из экзотических игрушечных фигур, что закреплены на круге бездействующей детской карусели. Это деревянная качалка в облике грустного африканского слона:

И в лицо слоновье,
Нежностью объят,
Я глядел с любовью,
Как на брата брат.

И один другого
Средь морозной тьмы,
Не сказав ни слова,
Понимали мы.

Обступающая материальность для поэта – это, скорее, искусственные пределы, ограничивающие полёт его духа. Потому городская квартира – тесная клетка, из которой тянет в живую тишину спящего парка, а переполненный трамвай – душная, бессмысленно громыхающая коробка; оттого ребёнка, потерявшегося на перроне, охватывает чувство бесконечной беспомощности, ненужности и заброшенности среди многочисленных напористых пассажиров, погружённых в бытовые и путевые заботы:

Как будто вечность одинок,
Я был в слезах в толпе густой,
Трепещущий, как мотылёк,
В стеклянной баночке пустой.

С человеческим миром связи лирического героя стихов Гуляевского непрочны, его контакты избирательны и, нередко, болезненны. Исключение из этого правила составляют дети как особая чистая, ранимая – и лучшая часть человеческого сообщества. Именно детям посвящены самые нежные, добрые, проникновенные строки поэта. Из прочих теплокровных существ ему ближе те, что способны, как птицы, к парению и стремительному полёту, или – характеризуются изящной красотою движений и независимостью натуры (кошки), или – отличаются несомненной верностью (собаки).
В человеческой сущности Сергея Гуляевского парадоксально сочетаются осознание собственной малости в великом мирозданье, полное отсутствие гордыни – и глубокая тоска по вечности. «Как репей к хвосту собаки, я к бессмертью прицеплюсь», – уповает он, зная, чего хочет: ведь уже в детстве, обращая взор к небесам, «с ослепительной Вселенной на равных чувствовал себя». Остро и ощущение противоречия соединённых в его естестве праха, глины, конечности – и дыханья бессмертной души, дарованной Господом. Посвятивший жизнь слову, звуку, смыслу, вслушиванию в звучание Небесной Гармонии, он мечтает о том, чтобы после смерти «Божьим именем меня ввели свистулькой глиняной в оркестр Земли». Для него уход из жизни – это сон, когда «чудесное рядышком дышит, покуда душа твоя спит».
Одновременно поэтической натуре автора ясна бесконечная проницаемость, прозрачность, «надприродность» бытия.
Вот среди невыносимой давки переполненного трамвая взгляд лирического героя вдруг останавливается на голубых глазах куклы, что везёт ребёнок. И, за плоским слоем красочного зрачка игрушки – вдруг открывается манящая простором морская даль; а с нею приходит чувство свободы, защищённости и дружественности мира, где «ночами во мраке хорошо у огня, где есть кость для собаки и вино для меня». Мир держится на мелочах – читается в стихах Гуляевского – и каждое неуловимое мгновение, каждое крошечное создание, легчайшее дуновение ветра, промельк света, доброе движение души – бесценны.

Как невесомое строенье,
Стоит торжественный покой.

...Он в летний вечер по старинке
Лучом возводится опять,
Чтоб на сияющей пылинке,
Как на фундаменте, стоять.

В подобном бережном, любовном вглядывании в мироздание узнаётся нравственная высота и смиренная стойкость христианского аскета, сохраняющего глубоко в собственном сердце преклонение пред Господним Промыслом. Им в значительной степени и определяется суть художественного метода поэта Сергея Гуляевского.

 

Сергей Гуляевский

 

 

СЕМЕЧКО

Люблю ночное время,
Когда желтеет лес,
И слово, будто семя,
Вдруг падает с Небес.

Как сладко в полумраке,
Пока душа дрожит,
Глядеть на лист бумаги,
Где семечко лежит.

Чудное, бесполезное,
Мне от него беда.
Но семечко небесное
Не брошу никогда.

Неслыханное что-то
Таит в себе зерно,
И мне, как садоводу,
Доверено оно.

С какой любовью нежною
Даёт оно росток,
Пуская в душу грешную
Небесный корешок.

 

ЗВЁЗДНОЙ НОЧЬЮ С ВОСХИЩЕНИЕМ

РАЗГЛЯДЫВАЮ ПОТРЯСАЮЩЕ

ОГРОМНЫЙ ВЫСОХШИЙ ДУБ

Бугры коры глядятся странно,
Как будто мышцы напрягли,
И дуб рукою великана
Тянулся к звёздам из земли.

Как будто впрямь он звёзды эти
Держал, как жёлуди в горсти,
Как будто даже после смерти
Всё продолжает он расти.

 

 

ЧАЙ С ЛИВНЕМ

Три версты — не расстоянье:
Донжуанистый наш кот
С деревенского свиданья
Отсыпаться в дом идёт.

Он плетётся еле-еле
Вдоль веранды угловой,
Где с похмелья шишки хмеля
Виснут книзу головой.

Мы с тобой одни на даче.
Душно. Близится гроза.
В чашке чая по-собачьи
Тихо плавает оса.

Городские заморочки
Все исчезли, наконец, —
И ныряет в нашей бочке
Жук-подводник, плавунец.

Да и мы, как водолазы,
Жизнь неспешную ведём,
Потому что всею массой
Хлынул ливня водоём,

Словно шлюзы отворили, —
И, целуясь, мы вдвоём
Чай, в котором смех и ливень,
Друг у друга жадно пьём.

 

 

СТАРЫЙ ГУСАР

Не пойман бабьей юбкой,
В деревне в сотню душ
Покуривает трубку,
Потягивает пунш.

Ах, славно веселиться
Среди убогих крыш!
Ну чем здесь не столица,
И чем здесь не Париж?!

И это ль не победа
Над русскою судьбой,
Что дрыхнешь до обеда
Да пьёшь с самим собой?!

Что жизнь свою профукал,
Так что теперь с того?!
Он в свой медвежий угол
Не тянет никого.

И нету ему дела,
Что весь он на виду,
Что смерть уже созрела,
Как яблоки в саду.

 

СРЕДИ ПРОЧЕГО ХЛАМА

НАХОЖУ НА ЧЕРДАКЕ
СВОЙ ДЕТСКИЙ ВЕЛОСИПЕД

Твой звонок, какая жалость,

Не звонит давно.

И куда-то подевалось

Колесо одно.

Но сквозь детство что есть духа
Мчимся мы опять.
Рухлядь, прах и смерть-старуха, —
Где им нас догнать?!

МЛАДЕНЦУ,

КОТОРЫЙ СЛАДКО СПАЛ

В СВОЕЙ ДЕТСКОЙ КОЛЯСКЕ

В вечернем парке стихнул ветер,

И месяц сгорбился вдали,
И важно, как царя в карете,

Домой младенца повезли.

От парка веяло прохладой,
И тополя тянуло в сон,
И вечностью голубоватой
Был лик младенца озарён.

На самом краешке подушки
Он спал, замкнувшись сам в себе.
Как спит жемчужина в ракушке,
Как спит орешек в скорлупе.

Наполнен мыслью вездесущей,
Во сне сжимал он кулачок
И, размышляя о грядущем,
Лоб сморщил, словно старичок.

И мне на миг тревожно стало,
И грусть великая нашла,
Пока коляска исчезала
В аллее, где сирень цвела.

 

ГОЛУБОГЛАЗОЙ КУКЛЕ,

ВМЕСТЕ С КОТОРОЙ

Я ЕХАЛ В ОДНОМ ТРАМВАЕ

Теснотой искалечив

И измучив до слез,
Локти, спины и плечи
Ящик с грохотом вёз.

Всё тряслось и сжималось,
Моё тело казня,
И в душе не осталось
Ничего у меня.

Сердце злостью набухло.
Но была мне видна
В платье розовом кукла
Впереди у окна.

Равнодушно, без цели
На меня полчаса,
Улыбаясь, глядели
Голубые глаза.

И останется тайной,

Как игрушечный взор

В страшной давке трамвайной

Приоткрыл мне простор.

Ясно синее море
Вдруг привиделось мне
(Как сквозь щёлку в заборе
И сквозь дырку в стене).

Мне привиделось даже:
Засвистев на ходу,
По пустынному пляжу
Я с собакой иду.

Я ищу, что ей бросить.
И прекрасна, как сон,
Черноморская осень
В этот мёртвый сезон.

И ночами во мраке
Хорошо у огня,
Где есть кость для собаки
И вино для меня.

 

 

 

 

ТУМАН

О Боже, как скучно

Без слёз и страданья

В потоках воздушных

Терять очертанья.

И, в сумерках тощих

Бесшумно ступая,

Кружиться у рощи,

Как лошадь слепая.

друзьям,

подарившиммне
вденьрождения
глинянуюсвистульку

Уйдём на цыпочках,
От всех тая,

Кузнечик — скрипочку,
Свистульку — я.

Легко, не тужась,
В лесу вдвоём,
Перемигнувшись,
Играть начнём.

Свистульки нежит
Прозрачный звук.
Её поддержит
Жужжаньем жук.

И вольный ветер,
Как сладкий сон,
На чудной флейте —
Со всех сторон.

Щегол спохватится,
И щёлкнет дрозд.
Концерт докатится
До самых звёзд.

И, благодарности
Не в силах скрыть,
Хотел бы к старости
Я заслужить,

Чтоб Божьим именем
Меня ввели
Свистулькой глиняной
В оркестр Земли.

 

 

КОМАРУ,

РАЗБУДИВШЕМУ МЕНЯ
ГЛУХОЙ НОЧЬЮ

Когда не спит один фонарь
Напротив булочной,
Ты надо мною бог и царь,
Мой гость полуночный.

Как музыкант, ты в дом мой вхож,
И мне с улыбочкой
Над ухом ты концерт даёшь,
Кружась со скрипочкой.

О, сколько ты приносишь мне
Игрой таинственной,
Как Паганини, на струне
Одной-единственной!

В душе от музыки темно,
И сердце мается,
И во Вселенную окно
Мне открывается.

И там плывут среди игры,
Под звон зудения,
Все Божьи твари, все миры,
Все откровения...

И я люблю твой тихий дар
Со всей сердечностью,
Творец бессонницы, комар,
Посланник вечности.

 

ПАУТИНКА

В тяжкий час весь мир потухнет,
И, как грешник, тьмой объят,
Я наощупь через кухню
Прохожу в осенний сад.

И на небо с укоризной
Всё гляжу я в темноте:
Ни Творца, ни смысла жизни
Во вселенской пустоте.

А вокруг бушует ветер,
Ветка яблони скрипит,
И на ветке в лунном свете
Паутинка всё блестит.

Ткань невидимая ткётся
Среди звёзд над головой,
И паук во тьме смеётся
Потихоньку надо мной.

«Разве это может быть,
Что Вселенная — пустая?!
Есть там всюду Божья нить,
Паутинка золотая».

АНГЕЛ

Белый лист, пустой и честный,
Положу на уголок
И зажгу, как свет небесный,
Тонкой свечки фитилёк.        

Помолюсь — и за плечами
Померещится мне звук,
Будто в форточку на пламя
Залетел какой-то жук.

Под глазами станет мокро.
Может, я сошёл с ума:
Закупорены все окна,
И на улице — зима.

Но трепещет лист бумаги
И дрожит, как мотылёк,
Словно чувствует, что ангел
Заглянул на огонёк.

И моё стихотворенье
В полуночную пургу
Чертит веточкой сирени
На дымящемся снегу.

Римма ЛЮТАЯ

Все выпуски журнала «ЭкоГрад» в электронной версии читайте на pressa.ru, 

Бумажные экземпляры спецвыпусков и книги В. Климова можно приобрести на OZON

Подробности

Категория: Экология культуры

Опубликовано 27.01.2022 16:18

Просмотров: 1370